Д(вое)

…и однажды осознаешь, что ты не один в этом мире. Теперь ты знаешь, на каком боку он обычно спит – на правом, потому что на левом затекает рука (это все от курения, говорил же, но разве он когда слушает...). В своем доме ты то и дело натыкаешься на его вещи, и хотя и пытаешься прибирать их и ставить на полки, они все равно прочно обосновываются в самых неподходящих местах, в том числе совершенно идиотская кружка – подарок от коллег на день рождения – с белой кошечкой (Félis silvéstris cátus) в ярко-красном бикини (почему-то люди и американцы находят такие картинки прикольными), ужасно вульгарная, и в нее уходит разом полчайника. Однако тебе отчего-то приятно, что он притащил этот ужас именно сюда, а не в свой свинарник (в смысле в свою квартиру)… И каждый вечер ты сразу завариваешь чай на двоих и, замешивая тесто для пирога с ежевикой и темным шоколадом, берешь все ингредиенты в двойной пропорции, только сахара (с большим сожалением) – в полтора раза. Зато он с таким очаровательно искренним воодушевлением рассказывает тебе, оторвавшись от «Телемагазина»: «Представляешь, теперь выпускают сухой корм для енотов!». И хотя ты и шипишь: «Вы прекрасно знаете, что у Пон-тян желудок – постоянное слабое место, и что же, хотите совсем свести ее в могилу?», - ты растроган этой наивной попыткой тебе помочь (в конце концов, можно ли ожидать большего от человека, воспитанного в культуре фастфуда?), и тебе тепло от этого… и от того, что в итоге Леон весь вечер добросовестно месит рубленные яйца с творожком, пророщенным зерном пшеницы и яблочным пюре для енотьего ужина, полностью натурального и единственно подходящего. В твоем доме поселились запахи дорогого крема для бритья и дешевого табака, но тебя это нисколько не раздражает… а однажды ты пробовал кофе капучино с корицей, и тебе даже понравилось. А когда (очень редко) ты все-таки бываешь в его квартире, среди наскоро раскиданного по ящикам бардака, вдруг ощущаешь запах знакомый, китайских благовоний, пионов и шоколада, слабый, но явный, запах собственного дома, принесенный сюда на его одежде… Вот так – и однажды ты понимаешь, что ты уже не один. И тебе уже не хочется расставаться с этим пониманием, отгораживаться китайской стеной. Тебе уже дорого все это… Это мелочи, но они наполняют жизнь, и ты уже сам удивляешься, как же ты раньше жил и не замечал, что в твоей жизни чего-то недостает. Это, в сущности, мелочи, но они украшают жизнь, как разноцветные леденцы или мягкие игрушки. Мягкие игрушки теперь тоже появляются в доме, они забавные и совсем непохожи на зверей, но все-таки они милые и пахнут Леоном, его сигаретами, одеколоном (фруктово-древесный, с нотами мандарина и синей фиалки, с завершающим теплым нюансом дубового мха, подарок на Рождество, и Леона он удивил, но понравился) и мокрой курткой – он нес, спасая от дождя, за пазухой, как живого котенка. Пока Леона нет, и нет покупателей, и звери заняты своими делами (никто не проголодался, и не набедокурил, и даже Канан, Дзюнрей и Сюко временно не препираются между собою), можно прижаться к пушистой игрушке щекой и вдыхать леонов запах, думая о том, что вечером будешь так же прижиматься щекой к самому Леону и вдыхать леонов запах от него самого. И ты теперь в курсе, что инспектор Ваковски – мировой мужик, а Пол Мэннеган с тридцать восьмого – козел и самонадеянный выпендрежник, и все ему сходит с рук из-за того, что он дружен с вице-мэром, в гольф они, что ли, играют по пятницам, а Лили Стоун всё еще бодается с Управлением из-за того, что эти старые му… прости, Ди - эти старые консерваторы не хотят даже принимать ее проект к рассмотрению, а у Лили мозгов побольше, чем у всего Управления вместе взятого, и теперь ты знаешь, что в участке на втором этаже поставили новый кофейный аппарат, у которого вдвое больше функций и есть даже ванильный латте, и слышал уморительную хохму о том, как опростоволосился патрульный Клингер, и самое удивительное, что тебе это даже небезынтересно. И ты разливаешь чай, сразу заваренный на двоих, не возражая, что в кружку с киской в бикини уходит половина чайника (чай же в ней остывает раньше, чем выпивается, и вообще она возмутительно дисгармонирует с сервировкой стола!). У тебя даже стоит в буфете гадкий растворимый кофе (это Леон говорит, что хороший, а в самом деле вульгарная гадость), на случай чего… И в случае чего ты сможешь прижаться к Леону щекой, как к плюшевому котенку, и даже поплакать, ведь ты теперь не один; конечно, ты никогда не станешь терять лицо и так поступать, но все равно хорошо знать, что ты все-таки можешь… Может, как раз поэтому в лавке тканей в китайском квартале, прикладывая к лицу шелка, вишневый и изумрудный с бабочками, думаешь, что Леону нравится вишневый цвет, и выбираешь именно его, хотя рисунок серебристых бабочек так изыскан… впрочем, в последний момент сдаешься и берешь и изумрудный тоже, а по дороге домой заказываешь у Фань Ли для Леона порцию рисовой лапши с кисло-сладким соусом, с собой, палочек, спасибо, не надо; хорошо готовить не-десерты ты так и не научился, а Леону нравится рисовая китайская лапша, в конце концов распробовал здесь, в Чайнатауне, и это тоже тебе почему-то приятно… А иногда бывает так, что это Леона трясет, в прямом смысле трясет, большие руки дрожат так, что переломленные незажегшиеся спички падают на скатерть одна за другой, и слова выпадают отрывисто, тяжко: «Взяли ублюдка, на сороковой, у парковки… это дерьмо… десятилетнему… представляешь – десятилетнему! А ведь отмажется… вроде нету такой формулы… не успели внести! Ведь выйдет, гад… и нападения не пришьешь… сразу руки на капот и не пискнул, знал ведь, чтоб его!». И ты слушаешь его, и обнимаешь сзади за плечи, и время от времени подливаешь ему горячего кофе (вот для таких случаев и держишь – «если что»), и слушаешь… это, кажется, совсем немного, но Леону это и нужно и этого достаточно. А у тебя в голове уже почти сложился план, но ты его даже не станешь озвучивать, потому что, во-первых, нехорошо рисковать зверями ради мести, а во-вторых, Леон, конечно же, никогда на это не согласится. Главное, что ты его слушаешь, и он не один, и ты не один. А еще можно вдвоем бродить под алыми кленами, под первым снегом, павшим так стремительно, что неосыпавшиеся листья не успели пожухнуть от холода, и так и стоит вокруг острое это двуцветье: алое под белым и белый на алом… А еще… Он заявляется в очередной новой футболке и, гордясь и красуясь, кружится вокруг тебя, как фазан вокруг самки, демонстративно выпячивая грудь, обтянутую зеленым трикотажем с ярко-оранжевыми иероглифами: ну, когда ж ты, китайский граф, наконец заценишь? Ведь ради тебя купил! Правда, эти иероглифы на самом деле не китайские, а японские, и означают они такое, что ты ни за что не решишься перевести это вслух, даже ему, Леону, ну разве что на ушко и исключительно в спальне. И то покраснев до ушей. И тем не менее этот курьез ужасно смешон и вместе с тем тебя ужасно трогает, и ты не можешь удержаться от смеха, и Леон смеется вместе с тобой, узнав наконец, в чем же дело – и над похабной майкой, и над самим собою, и над тобою тоже. Он врывается, хлопая дверью так, что нежные китайские колокольчики у дверей не перезваниваются, а дребезжат долго и немелодично. Кричит с порога: «А угадай, что у меня есть! На что у меня билеты! А вот и нет! Вот и не на бейсбол! Спорим, ни за что не угадаешь?!». Ты и не угадываешь. Странно, нелепо. Очередная человеческая придумка: фотовыставка живой природы. И в воскресенье, вместо того, чтобы спокойно, не торопясь, выпить чашечку ароматного чаю, ты тащишься за ним, ради такого случая одетым в пиджак и даже с галстуком (оказывается, он умеет носить пиджаки и галстуки, и это зрелище – единственное, ради чего ты все-таки вылезаешь из дому и тащишься с ним), шипя сквозь зубы: «Повторяю вам, Оркотт, я не желаю смотреть на это издевательство над несчастными, ни в чем не повинными животными…»… и вдруг оказывается… вокруг тебя… белая сова распростерла крылья над белыми сугробами зимней тундры. Рыжий лис с настороженным любопытством тянет в объектив фотокамеры свой влажно-черный кожаный нос. Тонкая паутинка дрожит под мохнатой лапкою деловитого паучка, взятого на макросъемке. Африканское озеро – розово от заката и сотен опускающихся на воду фламинго… вдруг оказываешься окруженным чудом. Вдруг осознаешь, что люди, из-за которых чуть ли не каждые несколько дней вымирает по целому виду, оказывается, умеют не только равнодушно пользоваться и губить, оказывается, способны видеть и видеть с любовью… Спасибо тебе, Леон. Спасибо за это открытие. И за то… Ты теперь не один в этом мире. Кто-то есть у тебя, и ты у кого-то есть. Двое лежат на смятой постели, насытившиеся и утомленные любовью, прямо как показывали это в старых фильмах: Леон курит, и Ди лежит, положив голову ему на плечо. В современных фильмах такого уже не снимают, все из-за борьбы с табакокурением. Да и сами они… они оба… потратив столько лет на поиски и побеги, на почти-уже-было-находки и снова потери… Леон на четвертом десятке уже малость отяжелел, и теперь знает, что означает слово «гипертония», правда, пока что теоретически. Ди… ками не стареют телесно, но тем тяжелее у них ложится на душу груз прожитых лет. Леон затягивается в последний раз, не глядя давит в пепельнице окурок. Леон говорит: - А знаешь, вот я раньше жил один – жил себе и жил, и вроде бы думалось так и надо, и никого мне звать к себе в жизнь и не хотелось… А потом однажды понимаешь, что ты можешь быть не один – и уже ни за что не хочешь прежнего, и даже удивляешься, как же это раньше ты мог жить по-другому и не чувствовать, как многого тебе не хватает. Ди кончиком пальца поглаживает маленький грубый рубец, след от пули. Золотоглазый бог, во всем похожий на человека, с той стороны, который однажды протянул ему руку – и вошел сюда, в наш человеческий мир. Здесь, в этом домике с изогнутой крышей, снаружи меньшем, чем изнутри, в этой спальне, в этой кровати смывается грань между мирами, здесь ее больше нет. А может, это сам Леон перетянул его сюда. А может наоборот – Ди взял его руку и перетянул к себе, за грань этого мира, и он сам – вошел на другую сторону. Неважно… Главное – ты больше не один в этом мире. В обоих мирах, слившихся воедино. Лиловоглазый бог твой – сейчас совсем человек. Твой человек. А может, это ты – его, его человек. Неважно. Это одно и то же. - Как многого не хватало…- тихо по-человечески повторяет Ди. – И как многое обретено… теперь, когда мы оба уже не одни в этом мире….