Консервированные персики

За пару часов до Того Самого Дня (вернее, Того Самого Дня Номер Один) Говарду Старку приснился Абрахам Эрскин. Пожилой еврей, пофыркивая, копался в баре Старка, и Говард понял, что это сон, только потому, что в его самолете отродясь не водилось баров. Если нужно было взять с собой спиртное, он заливал во фляжку бурбон или плотно заворачивал в парусину парочку бутылок. Он вообще, вопреки распространенному мнению, пил довольно редко и понемногу. — Ну и что вас не устраивает, милейший? — спросил он у спины Абрахама Эрскина, обтянутой, как в день смерти, белым халатом, только без выходного отверстия у плеча. — Поскольку мы во сне, там может быть любая выпивка на ваш вкус, а вы чего-то ворчите... — Ах, ну да, ну да, — отозвался Эрскин, ничуть не удивляясь. — То-то смотрю, у вас здесь один дрянной кукурузный виски. А это все мое воображение. Тогда французский коньяк, пожалуй. Он выудил из бара высокую бутылку отличнейшего «Наполеона». Сел напротив Говарда на походную койку и разлил темно-золотой коньяк по стаканам. — Надеюсь, вы не планируете варварски портить благородный напиток льдом, как это сейчас делают молодые повесы в Нью-Йорке? — Ради бога, Эрскин! Вокруг столько льда, что меня начинает воротить только от одного этого слова. Давайте скорее свой коньяк, — он взял со столика стакан и с наслаждением пригубил. — Кстати, что вам нужно, доктор? Мне редко снятся сны, а уж тем более с вашим участием. — Это потому, что вы измотаны, Старк, — покачал головой Эрскин. Смерть ничуть его не изменила. Он был все так же сед, всклокочен, но при этом в безупречно чистой рубашке, жилете и брюках, кажется, еще пахнущих раскаленным утюгом. Правда рукава халата уже в чем-то запачкались. За одни ухом у Эрскина был карандаш, за другим — папироса. И маленькая фляжка в часовом кармане, наверняка. В общем, выглядел доктор, как и всегда. — Ну да, я вымотался, — повинился Говард. — Не будем скрывать, доктор, я в отчаянии, и мне становится легче, если чем-то себя занять... — Составление карты шельфа, проверку расчетов в сто какой-то раз и перепайку передатчика трудно назвать «чем-то». — Передатчик правда барахлил. — Но остальное-то... — Эрскин, вы что, персонифицируете мою совесть? Или как там учит школа вашего венского коллеги? — Вот что, юноша, — доктор плеснул себе еще коньяка и на какое-то время с наслаждением прильнул к стакану, а потом поднял вверх указательный палец, не выпуская стакан из руки, — прекратите себя убивать. Одного самоубийцы с нашей команды вполне достаточно. Спите больше, ешьте фрукты, а то у вас уже появились первый признаки цинги. Носите очки, снежная слепота — вещь не из приятных. И... ну, я не знаю, влюбитесь в кого-нибудь более доступного наконец. — Нет, вы не совесть! Вы персонифицированное занудство! — А почему не глас разума? — В наличие последнего меня еще никто не осмеливался подозревать! — Ну ладно, вы безрассудны и гордитесь этим. Но давайте начистоту, Говард, вы отчаялись. Сложно поверить, но это так. Вы тащитесь от квадрата к квадрату по инерции, у вас ни на что нет сил. Вы раздражаетесь по пустякам, почти не спите... Что вы делали в Рождество? — Рождество? Ох, черт, — застонал Говард, с размаху прижав ладонь ко лбу. — То-то, — Эрскин покачал головой. — Ничего в этом хорошего нет. Выкарабкивайтесь. — И все? — А чего вы ждали? Ангелов с трубами? Света абсолютной истины? — Ну хотя бы. Для приведения вы чересчур прозаичны. — Я, может быть, существую только у вас в воображении. Вместе с кукурузным виски сомнительного качества. Сухой закон, по-моему, до сих пор сидит у вас в подсознании. — Эрскин, старый вы мерзавец, — Говард поднялся с койки и прошелся взад вперед по отсеку. Покатый потолок был такой низкий, что нагибаться приходилось даже ему. — Раз вы не можете ничем меня порадовать, кроме своих чертовых фруктов, так скажите мне вот что... Почему вы дали себя убить, а? Да еще в такой момент, когда все было поставлено на карту? И вот не надо про старое больное сердце и про то, что от пули не убежишь... В меня дважды стреляли, один раз это была женщина, а это уже верная погибель, я выходил из пике в нескольких ярдах от земли, разбивался на гоночном автомобиле. Я достаточно знаю про смерть. Всегда есть пара секунд, чтобы... — Это у вас есть, — вздохнул Эрскин. — Пока есть. Вас Фортуна поцеловала. И от пули не убежишь, зарубите это себе на носу. Но умер я, что ни говорите, своевременно. — Да надо же. — Точно вам говорю. Правительство не выпустило бы меня из лап со своими суперсолдатами, и в итоге насоздавало бы Гилморов Ходжей вместо Стивенов Роджерсов. Потому что, мой молодой друг, Ходжей в мире много, а Роджерс был такой один. — Я знаю. — Я, может быть, был самонадеян. Я сказал ему быть хорошим человеком, а не хорошим солдатом. Вот и погиб он как хороший, любящий человек. А Гилмор Ходж что бы сделал? — Господи, Эрскин! Я не обязан знать по именам ваших приятелей! — Гилмор Ходж, — Эрскин потряс бутылку с остатками коньяка и присосался прямо к горлышку, — выпрыгнул бы с парашютом еще над Австрией и гори все синим пламенем. И знаете, его даже не судили бы. Выкрутился как-нибудь, нашел заступников. Сказали бы: сберег себя для будущего, — ученый горько, пьяно рассмеялся. — В общем, я рад, что сыворотку у вас так и не повторили. — У нас? — насторожился Старк. — И вообще, вы прощения у меня, что ли, просите? Так не у меня нужно... Вам там ближе... — А вы считаете, талантливые ученые все сбежали в Штаты? Не-ет, некоторых прикормили или запугали, — пробормотал Эрскин, не обращая внимание на злое «вам там ближе». — В общем, слушайте, я принес вам благую весть... — Хреновая из меня мадонна. — И не перебивайте. Проснетесь, съешьте консервированных персиков и прослушайте военную частоту. Узнаете кое-что интересное. Про восставшего из мертвых, смертию смерть поправ... Дальше летите в Лондон и не давайте, ни в коем случае не давайте молодому идиоту отправиться к праотцам. Мне тут компания не нужна. Рассказываете все. Как есть. Потом берете его за шкирку, тащите на самолет, запасаете еще персиков... — Эрскин! — взвыл Говард, хватая себя за волосы. Усы и трехдневная щетина топорщились во все стороны и едва не искрили. — Что вы мне втираете? Я окончательно перестал вас понимать! Просто скажите, Роджерс там, у вас? — Не-а, — довольно улыбнулся Эрскин. — Но вы никому не говорите. Тем более, что вам это рассказало мое привидение. А то вас упекут сами знаете куда. Барнсу, правда, можете... — А... стоп, стойте! — начал было Говард, совершенно потерянный, но Эрскин уже истаял, как чеширский кот, оставив после себя хитренькую улыбку еврейского шарманщика и стойкий запах алкоголя, который не желал выветриваться еще пару часов после того, как Говард проснулся. *** Говард прибыл в Лондон через полторы недели после Того Самого Дня (Номер Один). Судя по сводкам с фронтов, красная армия наступала под Будапештом, но в Лондоне было тихо. За исключением госпиталя, конечно. В госпитале орали, ругались, молились, слушали радио, чтобы заглушить всю эту какофонию, со стуком везли каталки по деревянным полам, а еще перетаскивали стремянки и снимали с высоких окон бумажную рождественскую мишуру. Говард безнадежно пропустил Рождество, но все-таки подарил хорошенькой медсестричке с перового этажа банку консервированных персиков, которые зачем-то приволок с собой. Та расцвела, но судя по тому, как она расцвела повторно, когда Говард проходил обратно вместе с Барнсом, окучивали эту делянку не впервые... Джеймс Барнс, слабый, синюшный и шатающийся, улыбнулся девушке с самым нежным, обещающим видом, и Говард про себя поразился его жизнелюбию. Этот и на смертном одре будет держать костлявую за запястье и что-то мягко нашептывать. А если ему захочется повыть от страха и боли, то сделает он это точно не в присутствии дам. В том, что Барнс, так же, как и он сам, прекрасно знаком и со страхом, и с болью, а может быть, знает их куда ближе, Говард не сомневался. — Что ты там говорил про риск? — В фойе Барнс уперся ладонью в облупившуюся стену и, чтобы никто не подумал, что это слабость после ранения, полез в нагрудный карман за сигаретами. — А я не говорил про риск. Одежда на Барнсе болталась, губы были пересохшие и настолько искусанные, словно он питался за время госпитализации только ими. Повязки сняли, но шрам на виске, уходящий под волосы, еще не затянулся полностью, а от ниток остались красные вмятинки. Хреново он выглядел. Даже не хреново, а... как это... krashe v grob kladut, Говард слышал от союзников это русское выражение и почему-то его запомнил. Барнса хотелось пожалеть — откуда взялись только в Говарде эти мамочкины инстинкты? — пообещать, что все будет хорошо, заставить остаться в больнице. И чтобы шапку надевал и не забывал кушать супчик. Но Говард не нанимался быть строгой матушкой Джеймса Барнса. Барнс заслуживал, чтобы с ним были честными. И Говард сказал ему честно: — Не говорил, но риск большой. Нас могут засечь с субмарины и сбить. Могут обстрелять с берега. Авиация этот район уже не патрулирует, но если в квадрат занесет случайный мессершмидт... Ну, ты понимаешь. Кроме того, ты, конечно, официально находишься в отпуске по ранению, но война идет, а отпуск не бесконечен. Когда тебе станет лучше, я обязан буду сдать тебя эскулапам. И если они скажут, что ты можешь отправиться обратно на фронт... Джеймса Барнса передернуло. Но он улыбнулся: — Ревущих не расформировали? — Попытки были. Но попробуй откажись от самого эффективного подразделения для борьбы с Гидрой в Западной Европе. Кстати, по вашему образцу собрали еще два отряда: в Белоруссии и Южной Чехии... — Дело капитана Америки живет и побеждает, — улыбка у Барнса была какая-то волчья, возможно, из-за тяжелого взгляда запавших глаз. — Если я должен был испугаться, поясни, в каком именно месте. — Мы можем погибнуть. — Вот уж нет. Ты обязан выжить, кто же еще будет проводить шикарные шоу с девочками и поднимать машины в воздух. Нет, серьезно, Старк. Ты нужен стране. — Шею покажи, — вздохнул Говард. — Я мою руки, шею и чищу уши, — шутливо сказал Барнс, отступая на шаг. — Мой учитель лупил нас линейкой по заду, если уши были грязными, это отлично помогало запомнить правила гигиены. — Ага, — Говард поймал его за воротник армейского свитера (под руку попались и больно врезались в ладонь жетоны), оттянул ткань на себя. Синий шрам от удавки отчетливо выделялся на бледной коже. — Идиот... — пробормотал Говард, отпуская воротник. Барнс неловко отпрыгнул, запахивая вырез свитера, как девица. Уперся лопатками в стену и задышал тяжело: — Соврать, что упал и ударился не удастся? Ладно. Таблеток было не достать, а ванну давали принимать по двадцать минут на брата, — он накручивал и подстегивал сам себя, злился все сильнее. Даже румянец заиграл на щеках и желваки заходили. — Больше всего стыдно перед девочками, которые тащили меня из санузла в новогоднюю ночь. Вот уж был подарочек, ничего не скажешь. Но сейчас все в порядке. А тебе, — он опомнился, — вообще должно быть плевать. — Да я это про себя, — потряс головой Говард. — Я — идиот. Некогда было поговорить! Ждал, пока оклемаешься. Дела, дела... Он сухо рассмеялся и похлопал себя по бокам. Где-то во внутреннем кармане пиджака должен был лежать портсигар с табаком для особых случаев. Сейчас для него было самое время. — О чем тут говорить? — Барнс укусил себя за щеки изнутри. — Все и так ясно. Ты мне скажи вот что... Он так и стоял, прислонившись лопатками к стене, возможно, просто чтобы не упасть от слабости. Говард вытащил длинную сигарету и устроился рядом. Сигарета дымила и горчила, как самая отвратительная из самокруток. — Ну? Баки кашлянул. — Надежда... есть? — спросил он коротко. И Говард развернулся к нему. — Еще с полмесяца назад я сказал бы, что никакой. — Что изменилось? — весь подобрался Барнс. — Ничего не изменилось, — криво усмехнулся Говард. — Просто... предчувствие такое. Нет, он не сумел бы обмануть Барнса. Тот смотрел в его лицо цепко, холодно, и глаза были стеклянные, как пуговицы с дамского пальто. Стеклянные, тускло-голубые и обведенные фиолетовыми кругами глаза. — Ладно, Джеймс. Дело в тебе. В первую очередь в тебе и в твоем индексе выносливости. Он сверхчеловеческий. Русские говорят, нашли тебя обмороженным, умирающим... А гляди-ка, ты ходишь сам, ешь, говоришь... — Нужду справляю... — Петлю затянуть смог самостоятельно. — Да уж, никто не помогал. И о чем это говорит? — в голосе Барнса была такая тоска и такое желание верить, что Говард чуть не задохнулся ими, как парами хлора. — Тебе кололи аналог сыворотки старого хрена Эрскина, — сказал он со всей возможной уверенностью, хотя уверенности не было. — Если она помогла тебе выкарабкаться там, в Альпах, значит, может и... — Не продолжай, — Барнс отшвырнул сигарету, рывком отлепился от стены и потер шею, как будто невидимая удавка душила его до сих пор. — Когда мы летим? — Сегодня. Все давно готово, — сказал Говард, раскашлявшись от омерзительного курева. — Оке-ей, — весело бросил Барнс. И крикнул на весь холл, обращаясь к симпатичной медсестре в наколке и с банкой персиков: — Милли, эй, Милли! Когда я вернусь, я пришлю тебе лучших фиалок! — Лучше консервированного тунца! — со смехом отозвалась девушка, и Говард подумал, что тут шансы у него все-таки были. Но вообще у них с Барнсом пока ноль-ноль. *** В Тот Самый День (окончательный Тот Самый День) они с Барнсом оба серьезно обморозились. Лед начал таять и обваливаться, так что Говард провалился по самые колени в ледяную лужу. Но, чертыхаясь, продолжил работу, потому что время поджимало, собачий корм, а также их с Барнсом и немногочисленными рабочими галеты и консервированные фрукты подходили к концу, а подвижек в поисках не было никаких. Ну а сам Барнс за каким-то чертом скинул варежки и рубил глыбы без них. Руки он не просто обморозил, но и стер до кровавых ран. Не чувствуя боли, еще какое-то время орудовал инструментом, а потом заметил кровь и вернулся в самолет. Лицо у него было черное, щеки запали. Бинтуя его вздувшиеся, как подушки, мозоли, Говард сказал: — Сегодня последний день. Идем к краю ледника, работаем, пока хватит сил, и возвращаемся в Тронхейм. — Нет, — сухо бросил Барнс, будто осколком льда запустил. — У нас больше нет ресурсов. — Значит, оставишь меня тут. Без ресурсов. — Зубами лед грызть будешь? — Если нужно, то и зубами. Барнс осклабился: зубы были неровные, но крепкие, острые. Говард закончил с перевязкой, сходил выплеснуть за борт розовую и теплую еще воду, в которой отмачивал обмороженные руки, отмывал кровь. Вернулся и упал на мешки неподалеку от Барнса. — Гоняемся за фантомами... — простонал он, вытягивая ноги, тоже перебинтованные и упрятанные в меховые унты, отличные алеутские унты из рыжего оленьего меха. Барнс, как выяснилось, попавший в сорок втором на детский мультик студии Диснея, из-за них замучил Говарда кличкой «Бэмби». Дразнился он, правда, давным-давно, в какой-то другой жизни. Еще до того, как они так смертельно устали. — Это не фантом, — сказал Барнс упрямо. — Скажем так, теперь у меня предчувствие. — Фата-моргана. Миф. Мираж. — Я не прошу оставаться тут навечно, — Барнс повернулся к нему всем корпусом. — Просто давай поработаем, пока сможем. — А я что предлагал? Они рассмеялись тихо и отчего-то весело. Потом разлили по кружкам чай, добавив немного коньяка — Говард со странным чувством закупил еще в Штатах несколько бутылок «Наполеона». Надели свои парки, затянули шнурки на капюшонах. И выбрели под яркое гренландское солнце. Крыло самолета, глубоко ушедшего в лед, они обнаружили через шесть часов. Говард никогда не видел, чтобы работали с такой истовостью. Барнс превращал лед в снежное крошево, бешено врубаясь в его белоснежное нутро. А потом начал делать это бережно, почти любовно. Говард и двое их помощников-норвежцев принимали осколки, но раскапывал яму он сам. Отказался от инструментов, выкидывал пригоршни снега руками в толстых варежках. Потом снял и их. Нужно было бы напомнить ему про обморожение, но Говард не стал. Потому что когда Барнс добрался до чего-то, напоминающего крепления кресла пилота, в голове не осталось никаких мыслей. Говард стоял над ямой на коленях, поднимающийся ветер с континента забирался под парку и комбинезон, но на ветер было плевать. Внизу Джеймс Барнс по прозвищу «Баки» счищал снежную корку с белого, неживого лица капитана Америки, щупал пульс, заливал в неподатливый рот несчастный коньяк из несчастной фляжки Говарда, плакал, может быть, или это снежные блестки таяли на щеках. А вот капитанский щит нашел все-таки Говард. И станцевал с ним боевой танец индейцев-сиу прямо на льду, восклицая: — Я знал, что ты не пропадешь, малыш! Эй, ребята, ну это же вибраниум. Вы понимаете, ви-бра-ни-ум! Норвежцы не понимали, разумеется, но кивали с достоинством, не мешая богатому чудаку безумствовать в свое удовольствие. Эрскин приснился Говарду второй раз во время перелета во Францию. В этот раз в баре он не копался, освоив штуку с воображаемой выпивкой. Стакан уже был у него в руке, а сдобная физиономия с глазами-черносливом — довольной донельзя. — Вы же понимаете, Старк, — сказал он, прихлебывая и смакуя напиток, — что привидений не бывает, а я всего лишь персонифицирую вашу надежду, ну и там, несгибаемую волю. Красивые слова придумайте сами, пожалуйста. — Точно, — откликнулся Говард, вытягиваясь настолько, насколько позволяло неудобное кресло. — Но про Роджерса вы не соврали. — Не имею такой привычки. — Что теперь будет? — О господи, да откуда же я знаю? Я не пророк и не апостол, меня вообще не существует. Но мир точно изменится. Особенно если вы не станете искать Тессеракт. — Ну уж нет. Хватит с меня поисков на краю света. У меня другие планы, — Говард завел руки за голову и потянулся еще слаще. — Доведу до ума свою студию. Сниму фильм. Присмотрю за Барнсом, пока война не закончится... Кстати, как там звали вашего приятеля? Гилмор... — Ходж. Вот, пожалуй, в кино ему самое место. — Посмотрим. Вы невысокого мнения о кинематографе? — И вашем таланте режиссера. — Значит, точно нужно этим заняться. Кстати, присмотрите там местечко погорячее. Когда наш с вами свежемороженый друг очнется, первое, что он сделает, это наконец-то вырубит настоящего Гитлера. — За победу, — усмехнулся Эрскин, одним махом осушив стакан. И, тая по своему обыкновению, в алкогольных парах, сказал: — У вас во сне отличная выпивка. Жаль, что навестить вас больше не выйдет. Я вроде как закончил все свои земные дела. А вы все-таки влюбитесь. И вспоминайте иногда, что я сказал. — Угу, — ответил Говард, приподнимаясь и салютуя ему бутылкой. Разумеется, из всех слов Абрахама Эрскина он запомнил только то место, где было про консервированные персики.