Реализм

— Ваша светлость, — Гизела приходит незваная, нежданная; Вольфрам хочет, чтобы она ушла. Всегда хочет. Сегодняшний день — не исключение. — Рисуете? — Гизела подходит ближе, заглядывает Вольфраму через плечо. Абстракция накладывается на абстракцию; что может быть интересного в реализме? В этом грубом, низменном… Не имеющем ничего общего с настоящим искусством. Вольфрам хочет, чтобы Гизела ушла. — Сегодня моя помощь вам не требуется? — По губам Гизелы змеится неуловимая улыбка. Вольфрам качает головой: — Уходи. — Вы всегда так говорите, ваша светлость, — руки Гизелы тянутся к воротнику. — Как вы пожелаете, чтобы я позировала вам? Мне прилечь? Ее готовность подчиниться сводит с ума; Вольфрам прекрасно понимает, кто подчиняется на самом деле. — И многим ты так позируешь? — срывается с языка. Руки Гизелы останавливаются на полпути. Мгновение она смотрит на Вольфрама. Потом бьет его кулаком в живот — проживи он хоть тысячу лет, пощечины от нее не дождется. *** Он находит Гизелу возле клумбы с цветами. Она поливает только синие. Когда-то Конрат попросил ее об этом. У нее с Конратом — особенная связь, Вольфрам знает. Они почти не говорят, только встречаются взглядами, но Вольфрам чувствует: Гизела ближе к Конрату, чем он сам. А Конрат ближе к Гизеле. Почти то же самое, что с Юури: кто угодно ближе, только не он, Вольфрам. Он — всегда в стороне. Они все живут в реальности, не имеющей ничего общего с настоящим искусством; он довольствуется абстракциями и фантазиями о том, чего никогда не случалось. — Ты грубиян, — говорит Гизела, не оборачиваясь. Ее пальцы скользят по синим лепесткам; в памяти Вольфрама всплывает, как точно так же, самыми подушечками, она касалась его возбужденного члена. Хотя нет: тогда от ее пальцев исходило сияние, и в голове будто фейерверки взрывались, и Вольфрам думал, что вот-вот кончит, но не мог — Гизела не позволяла. Вольфрам не знает, что для нее страсть, а что — любовь. Они не говорят об этом. Они вообще мало говорят. Гизела знает слишком много, но молчит. Рядом с ней он не чувствует себя сильным воином мазоку, он заикается и краснеет, как мальчишка, а когда она расстегивает китель и снимает штаны, чтобы позировать, он не может рисовать. У него дрожат руки. Он ненавидит себя за то, что связался с женщиной. С Юури все было бы в разы проще. С Юури всегда понятно, как себя вести… или почти всегда. А здесь — сумасшествие, и остановиться невозможно. Даже если он делит ее, Гизелу, со всем миром. Даже если она ухаживает за Конратом точно так же, как за синими цветами — кончиками пальцев, — даже если первой приветствует приехавшего на турнир Адальберта фон Гранца; даже если она любила Джулию… Вольфрам ничего не может понять в этом сумасшедшем переплетении отношений. Он — не Конрат и даже не Адальберт, болезнь влюбленности в Белую Джулию счастливо обошла его стороной, он был слишком юн. Для него она была строгой наставницей, а Гизелу он и вовсе боялся поначалу — кто не боялся Сержанта? Теперь он не боится Гизелу. Он боится себя и того, что может произойти. Он не знает, что может сделать в следующий момент, и больше себе не верит. Должно быть, так же не верил себе Истинный Король. Вольфрам — его потомок, только вот великих свершений на его долю пока не перепало. Зато сомнений и терзаний — с избытком. Для Вольфрама — абстракции. Для Гизелы — реализм. — Ты так ничему и не научился, — она оборачивается без улыбки. Зеленые волосы, глаза — тоже зеленые, как у самого Вольфрама. И кровь у Гизелы зеленая. Он знает, он видел — у нее даже шрамы зелеными кажутся. У нее больше шрамов, чем у него самого — в конце концов, кто исцелит целителя? — Извини, — бормочет Вольфрам. — Извини. Гизела подходит к нему. От нее пахнет синими цветами, и Вольфраму хочется раздеть ее самому, хоть раз, и целовать в губы, в шею, в полную грудь, в живот, выцеловывать каждый дюйм ее тела, пока не останется только запах пота и разгоряченной кожи. Пот Гизелы пахнет как морской бриз; солоновато-горький запах ее бедер сводит с ума. Так могут пахнуть водоросли… или моллюски… Вольфрам не знает. В любом случае, те, синие цветы тут не нужны. — Извинения принимаются. Гизела опускает руку Вольфраму на плечо. У нее тяжелая рука. — Разомнешься со мной? Гизела — целитель. Она редко берется за меч. Она закончила Академию, как и Конрат; ее тоже тренировал Гюнтер фон Крайст. Она понимает, что такое чувство долга. Она может быть командиром. Что с того, что она не гений фехтования? Не всем же быть гениями. Вольфрам не хочет думать о том, что и сам не гений вовсе, и, мало, того, — он не нужен. Ему даже командовать некем. Его личная гвардия подчиняется ему не потому, что он этого достоин. Он — не Гизела, удочеренная и вынужденная всего добиваться личными усилиями; у него все есть по праву крови. Ему подчиняются, потому что он принц. Потому что он красив. Потому что… Он не нужен. Ни Юури, который готов броситься в бой как ради Вольфрама, так и ради совершенно незнакомых ему людей или мазоку. Ни Конрату, которому вообще никто не нужен. Ни Гизеле. Просто интрижка бабы в штанах и парня в розовой ночнушке; «Почему ты сидишь на фальшборте? Тебя не тошнит?» Тогда она обратилась к нему на «ты», едва ли не впервые. Может, потому, что была ночь, а он и вправду чувствовал себя так, будто его тошнило. Не физически. В другом, более высоком смысле; тошнота — как абстракция. Он не знал, что ему нужно. Юури, как всегда, был полон энтузиазма. Он никогда не унывал по-настоящему, и Вольфрам старался соответствовать. Но он был слабее. Он был эгоистом и ничего не мог с собой поделать. Он сидел на фальшборте в розовой ночнушке, и его не тошнило, а Гизела говорила что-то про ночной ветер, и звезды, и прислонилась к фальшборту рядом; когда Вольфрам понял, что целует ее и сжимает сквозь одежду ее упругие груди, извиняться и отступать было слишком поздно. Морской ветер растрепал зеленые волосы, в которые Вольфрам зарывался пальцами, а пахло от Гизелы морем, и он слизывал этот запах, как соль с ее кожи, и не мог насытиться. С тех пор все пошло не так. Вольфрам не представлял, как остальные мазоку могут спокойно жить с девушками. Он — не мог. Он пытался вести себя, как всегда, но воспоминания выбивали его из колеи; он стал зависим. А Гизеле, казалось, было все равно. Вольфрам не удивился бы, узнай, что он для нее — всего лишь пункт в списке, пункт, напротив которого надлежит во что бы то ни стало поставить плюсик. Слишком уж Гизела была подвержена чувству долга, слишком мало думала о личных нуждах. Вольфрам в жизни бы не поверил, будто она с ним только потому, что хочет этого. — Вот так, — Гизела одним рывком вытаскивает из косы зеленую ленту. Вольфрам не сразу понимает, что она имеет в виду. — Размяться с завязанными глазами? — уточняет он. Гизела кивает. От ленты пахнет морем. Запах синих цветов постепенно выветривается, сходит на нет; Гизела за руку ведет Вольфрама на тренировочную площадку, потом отходит и становится напротив. Он тянет меч из ножен. — Х-ха! — Она атакует на выдохе; он вслепую отражает удар. И следующий, и еще. Он движется вполне уверенно, а может, она его щадит; Вольфрам перестает так думать, когда на него обрушивается град ударов. В конце концов его меч отлетает в сторону; у Гизелы неоспоримое преимущество. Она похлопывает кончиком лезвия его по плечу, а потом целует. Вольфрам отвечает; когда Гизела разрывает поцелуй, он тяжело дышит. — Ты так ничему и не научился. Не научился, мысленно соглашается Вольфрам, когда Гизела впивается в его шею поцелуем-укусом. Она любит оставлять следы на его теле. *** — Здесь не так туго, — руки Гизелы закреплены в изголовье кровати; Вольфрам успел два раза кончить, пока затягивал узлы на ее теле. Сетка из веревок; приди ко мне голая, но одетая… Приди ко мне незваная. — Можешь рисовать. Он не хочет рисовать. Он хочет раздвинуть ей ноги шире и дразнить ее языком, пока она, изгибаясь, сама не попросит взять ее. Но, проживи Вольфрам хоть тысячу лет, просьбы он от нее не дождется. Она не воспринимает его как своего командира; она воспринимает его как подчиненного. Соски у Гизелы чуть зеленоватые; Вольфрам хмурится, пытаясь отвлечься от собственного возбуждения, и подбирает нужный тон. Секс похож на искусство, горячечно думает он, пачкая пальцы в краске. Жизнь похожа на искусство. Не абстракции и не реализм, а настоящая… Настоящая. Гизела — настоящая? Или только здесь, только сейчас, потому что он ее рисует? Вольфрам не знает. Из мазков и штрихов рождается богиня, как из пены морской; а чуть позже сержант Гизела, потирая следы от веревок, вытрет с лица белесые следы его страсти. Назавтра она узнает, что, отчаявшись переболеть, Вольфрам просил у Гюнтера ее руки. Будет скандал, разнос с применением огненной магии и мадзюцу, которая должна бы служить исцелению, и всего одна пощечина; будет брошенный под ноги нож и поединок, в котором Вольфраму придется победить. Проживи он хоть тысячу лет, он не сумеет избавиться от наваждения. Нет смысла ждать у моря погоды, если понимаешь это. Нет смысла разделять любовь и страсть, как абстракции и реализм; они вполне могут существовать одновременно.