Солнце в зените. Полдень дней наших светом залит.

Бьякуя: После того вечера отношение к Хисане среди слуг не особо заметно, но изменилось. Стало совершенно ясно, что она пользуется особым расположением хозяина, а потому задирать ее, по крайней мере открыто, уже никто не решался. С другой стороны, в отношении прислуги появилась некоторая настороженность и осторожность: ведь вроде бы новая служанка была одной из них — ела с ними одну еду, спала с ними по одной крышей, делала с ними одну работу, — но в то же время она была на ступень выше. И ты уже не знаешь, как себя с ней держать: как с равной или все же, на всякий случай, проявлять больше уважения и меньше откровенничать? В отношении окружающих к ней появилась отчужденность, практически незаметная в течение тех двух дней, пока хозяин отсутствовал. В течение этих дней все пока еще только привыкали к такому положению дел, не определясь с собственной позицией. Все изменилось, когда он вернулся из казарм с решением вопроса о поиске ее сестры. Справившись с поднимавщейся в нем, стоило ему подумать, что кто-то, кроме него, будет держать ее на руках, ревностью, он, на время ее отлучек в Руконгай, приставил к ней двух охранников, которые владели сюмпо и мечами в достаточной мере, чтобы покрывать расстояние от поместья Кутики до Инудзури за несколько часов и быть в состоянии обеспечить ей там безопасность. Он отпускал ее всего раз в неделю, но на два дня. С сильной охраной даже в Инудзури она была в безопасности, а за деньги найти там более-менее достойное место для ночлега тоже большой проблемы не составляло. И тогда даже тем, кто был убежден, что глава клана Кутики на плебейку и краем глаза не посмотрит, стало совсем ясно, на что готов он пойти ради «выскочки из Руконгая». Стоит ли говорить, что после этого отношение к ней изменилось. Та осторожность со стороны слуг, что только намечалась после их первого ужина, стала ощущаться намного сильнее, она стала почти материальной. В некоторых случаях кроме осторожности были еще и зависть, ненависть, злоба — впрочем, скрытые, затаенные глубоко внутри, но от этого не менее воспринимаемые. Члены же Дома... Представители рода Кутики, неважно, насколько близки они были к центральной его ветви, начали смотреть на нее с презрением. И не просто молчаливо смотреть, а намеком ли, прямым ли текстом, или делом теперь указывали служанке на ее место в жизни. Они были несогласны с главой, они не собирались молча подчиниться его капризу — и это тоже они давали понять. Впрочем, были и те, кто, как и прежде, был к ней расположен, поддерживал словом и делом, делился теплом и улыбками. Но таковых было абсолютное меньшинство. Она прожила в поместье уже около месяца, успев за это время дважды побывать в Инудзури, разыскивая сестру. И почти все это время его не было рядом, чтобы одним своим присутствием в доме отбивать любое желание бросать на нее косые взгляды и злословить ей в спину. Он сожалел об этом, он пытался сделать все возможное, но чаще двух или даже одного раза в неделю вырваться к ней он не мог. Короткие встречи за ужином, чтобы побыть рядом, посмотреть в глаза, коснуться руки, щеки, быть может, позволить себе едва ощутимо обнять ее, когда в глазах ее особенно ярко читалась печаль. Расставание на ночь. Короткая встреча утром. И снова расставание — на несколько дней. Он хотел быть ближе, он хотел быть рядом. Но все, что ему оставалось, были воспоминания о ней: об узкой ладошке в его руке, о теплой щеке, прижатой к его ладони, о тихом шепоте и васильковых глазах, об отблесках желтого пламени свечей в ее волосах и легком весеннем аромате, что ощущался, если на миг прижаться лбом к ее плечу. Сегодня он снова спешил к ней. За прошедший месяц снег почти стаял, сохранившись только в самых темных углах. Пусть по календарю до конца зимы оставалось еще около полумесяца, но весна не собиралась долго ждать, и на ветках сливы уже появились тугие бледные бутоны, что через день, а быть может даже и завтра утром, раскроются цветами. Потом, вослед цветению умэ, расцвете сакура. И тогда берега реки, что протекает по территории поместья Кутики, будто снова покроются снегом. Войдя в центральные ворота поместья, он не спеша, но тем не менее быстрым шагом, шел к дому, взглядом скользя по саду камней, по крыльцу, по дальнему двору с домиком для слуг, ища ее. Хисана: Доброта её господина не знала границ. И на фоне этой теплоты отношение подавляющего большинства отличалось столь разительно, словно лед и пламя. Он нашел для неё решение, дал шанс разыскать сестру, приставив двух охранников, держащихся с неизменно-ровным уважением. Может, потому, что она всегда относилась к ним вежливо и уважительно, не забывая благодарить за помощь. С такой защитой даже в самых опасных районах Руконгая ей не грозило ничего, Томоэ-доно и Кагуро-доно были способны справиться с любой опасностью. Но когда её несли за спиной, она вспоминала объятия господина, не идущие ни в какое сравнение с чем-либо иным. И как же ей хотелось снова побывать вместе с ним в небесах, когда над головою лишь небо, и нет ни правил, ни деления на ранги, ни чужих, будто бы липких взглядов, когда можно ощутить безграничное счастье. Ощутить и разделить его с Бьякуей-сама… Из всех слуг только немногие осмеливались продолжать общение с нею – Оторо-сан и Синдзиро-сан, Рокута-кун, несколько охранников, родители Рокута-куна и дети. И то, когда не были под присмотром родителей. И пусть она ни словом, ни делом не выказывала высокомерия или презрения, ледяная стена отчуждения всё росла и росла, оставляя её в одиночестве. Что не могло не печалить Хисану, пусть она и понимала причину подобного отношения. Господин был внимателен к ней, как ни к кому иному, что ставило её на какую-то иную ступень. Ниже благородных, но выше простых душ, коими считали себя остальные слуги. Особенно, эта стена отчуждения стала ощутима после того, как к ней приставили охрану. Нет, язвить в открытую нищей выскочке не осмеливались – вдруг ещё доложит господину и тогда кары не избежать, что не мешало пакостить исподтишка, но Хисана никогда не жаловалась. Когда это выяснилось, к осторожности, зависти и презрению во взглядах прибавилась ещё и злость. Как это она может молчать? Как это не спешит к господину? Как это такое может быть?.. К нему она спешила. Каждый раз, когда ему удавалось вырвать из напряженного графика время, чтоб вернуться домой, теперь она точно знала – повидаться с нею, спешила со всем возможным достоинством, чтоб не вызвать очередной колкости. Но слуги были меньшей проблемой. Куда большую опасность представляли члены клана Кутики, не воспринимавшие решения господина оказывать ей внимание. Они могли позволить себе и громкие заявления, и колкости, и явственное презрение с пренебрежением пополам, и попытки поставить её на место, заставить отказаться от нечастых встреч, наполняющих её счастьем. Осторожные касания, легкие, невесомые объятия, в которых она замирала, боясь нарушить то тихое, почти невесомое ощущение, от которого сердце, казалось бы, пело. Беседы, в которых она старательно избегала острых тем, не желая отравлять радость чужим ядом. Месяц, вот уже месяц она словно ходила по ножам, балансируя на острой грани между счастьем и грустью. Слухи по поместью ходили разные. И о том, что она что-то подсыпает господину, и о том, что делит с ним ложе, и о том, что таким образом пытается достигнуть того, чего недостойна, и о том, что ею просто играют и как только игрушка наскучит – вышвырнут вон… Хисане не было дела до слухов. Придумать можно что угодно, но она верила Бьякуе-сама больше, чем себе, потому её не задевали чужие слова, пусть и наполняя душу неподдельной грустью, порой проскальзывающей в голосе, как бы она ни старалась удержать её. Весна все более властно напоминала о себе, оттепелью и капелью, теплым дыханием ветра, тающим снегом. Обновленная, просыпающаяся после зимы земля была черна, напоена влагой. Сквозь желтые пучки прошлогодней травы уже тянули тоненькие стебельки по-весеннему яркая, зеленая травка, готовилась зацвести слива. Хисана, в последнюю неделю и вовсе отправленная предусмотрительным Синдзиро-саном в помощницы Оторо-сан, устроилась у самой речушки, касаясь тонкими пальцами тихой, спокойной поверхности. Обед уже прошел, и до ужина она поварихе нужна не была, испросив разрешения отлучиться в сад. Ей нравилось сидеть вот так вот, у кромки воды, наблюдая за меленькими серебристыми рыбками, резвящимися у самой поверхности. Порой, если подолгу держать пальцы в воде, они подплывали к её руке, пощипывая пучки, забывая о том, что стоит бояться. Утро сегодня для неё началось со скандала одной из девушек младшей, дальней ветви Кутики, закончившегося пощечиной, и теперь Хисана отчаянно нуждалась в успокоении, которое ей дарила вода. Она не злилась на капризную благородную девицу, но всё равно неприятный, отторгающий осадок остался. И она держала ладонь во всё ещё холодной, не успевшей прогреться воде, чувствуя, как мальки пощипывают кожу, потихоньку обретая привычное, тихое спокойствие. Легкий ветерок откинул пряди с её лица, и Хисана подняла голову, улыбаясь. Бьякуя-сама вернулся. Она всегда чувствовала, когда он возвращался, каким-то неведомым ей самой чутьем. Встав и оправив простую серую юкату, она отошла от реки и вышла на тропу, отряхивая ладонь от воды, спеша навстречу. Шаг, ещё шаг и за поворотом уже виднеется высокая, худощавая фигура господина, окидывающего ищущим взглядом поместье. Приблизившись на должное расстояние, она подавила желание кинуться ему на шею, обнять, вжимаясь лицом в грудь, вместо этого склонившись в привычном, легком поклоне. - Бьякуя-сама… Бьякуя: Когда она появилась в конце тропинки, он улыбнулся. Неяркая, едва заметная улыбка всего лишь приподняла уголки его губ, но он знал, она заметила эту улыбку. Она всегда замечала больше, чем остальные. Быть может, потому что от природы была более других внимательна к мелочам, а быть может, оттого, что действительно любила его. Он не сомневался в этом — как не сомневался, что утром снова встанет солнце, что за весной наступит лето, что Сэмбондзакура по его приказу рассыпется на тысячи лепестков. - Здравствуй, — сказал он, когда они наконец приблизились друг к другу, а затем вместе пошли по дорожке к дому. Как только она оказалась рядом, в душу пришел покой. Словно стих ветер, поднимавший рябь на поверхности пруда, словно в лесу затихла тревожно поющая кукушка. Когда она рядом с ним, с ней ничего не случится — в этом он тоже был уверен. Ему приходила в голову мысль забрать ее с собой в казармы, чтобы спрятать от злословия и косых взглядов. Но казармы не место для таких, как она. И подобное действие запятнало бы ее честь, дав возможность всем заинтересованным окончательно убедиться в слухах определенного толка. Он знал об этих слухах — Синдзиро исправно следил за тем, что происходило в доме, — но сделать с ними ничего не мог. Слухи это не конкретный, стоящий перед тобой враг — это текущая вокруг тебя река. - Как ты? Как день? Он не спрашивал о том, как ей теперь здесь живется, — она все равно не расскажет. Слишком сильная, чтобы позволить себе жаловаться ему. Его восхищала эта ее черта — иметь возможность получить чужую сильную защиту, но пытаться защищаться самой, противостоять в одиночку, не давлением и властью, но терпением и силой воли. Он восхищался, но не мог не расстраиваться. Ему хотелось, чтобы она делилась с ним всем: и радостью, и болью — чтобы он был в состоянии поддержать, забрать половину груза, что тяготит ее, себе. Но она выбрала быть сильной, и он уважал ее выбор. Просто ждал, когда, быть может, она решит позволить себе слабость — только бы не было поздно. - Проводишь меня до комнат? — прежде чем отпустить ее хлопотать, ему хотелось побыть с ней еще немного. Пусть всего лишь еще десять-пятнадцать минут, но побыть рядом, видеть ее, слышать ее, ощущать. Когда они зашли за дом, подальше от досужих глаз, он наконец взял ее за руку и мягко сжал ее ладошку. Он не касался ее на людях — ей и так хватает зависти и злости вокруг. Когда они оказались в галерее, идущей вдоль левого крыла, и дошли до сёдзи, что вели в его комнаты, он раздвинул их, взял из комнаты два дзабутона и бросил те на потемневший от времени, отполированный до блеска настил. Вниз по склону, уже зазеленевшему совсем молодой зеленой травкой, сквозь которую еще виднелась черная, напоенная талой водой земля, бежала река. Река тоже напилась талых вод, поднялась выше, стала быстрее, громче. А на ее берегах сливы, что росли меж сакур, уже покрылись бутонами. - Как поиски сестры? — поинтересовался он, опустившись на одну из подушек. Хисана: Она шла рядом с ним, на расстоянии локтя, когда не чувствуешь чужого тепла, но присутствие рядом другого человека ощущается явственно. - Да, у меня есть время, Бьякуя-сама. Для вас - всегда. До ужина его достаточно, - улыбнулась светло. Такая улыбка сама просилась на губы, как только господин оказывался рядом, улыбка, предназначенная лишь для него. Его присутствие успокаивало, умиротворяло, отодвигало все волнения и тревоги куда-то на иной край вселенной. И Хисана светилась – тихой, светлой радостью, чувствуя себя куда как лучше. Словно солнце шло рядом с нею, а она имела возможность греться в его лучах и возвращать его свет, подобно луне. Тропинка вскоре закончилась, вместе они ступили на настил, а после и вошли в дом, оказываясь вдали от любопытных взглядов, и лишь тогда Бьякуя-сама коснулся её ладони, мягко сжимая. Она знала причину, почему так. И никогда не говорила – насколько трудно дожидаться этого мига. Только сжала его ладонь в ответ, погладив большим пальцем упругую кожу. - Все хорошо, господин мой. Уже неделю помогаю Оторо-сан на кухне, она очень добра ко мне, - неспешно отвечала на вопрос, опуская подробности, которые считала лишними. В том числе и утреннюю размолвку. Ни к чему господину волноваться больше, нежели есть. – Думала о вас, Бьякуя-сама, - она всегда говорила ему. Всегда, не только поступками, но и словами, считая, что должна озвучивать свои чувства, хотя бы так, если нельзя обнимать, нельзя гладить темные волосы, перебирая пряди пальцами, нельзя прижиматься всем телом, дабы почувствовать биение его сердца. Свои слова она считала касаниями. Не тела, но души. Ей же было достаточно взгляда серых глаз, меняющихся в зависимости настроения, словно небо, и легкой улыбки на губах, появляющейся для неё. Иногда, она чувствовала себя воровкой, стащившей эту улыбку, нагло, недостойно присвоив её себе, но отказаться и сделать несчастным господина? Нет, она не могла… как не могла отказаться от песни, звучащей в сердце, когда она видела эту улыбку, обращенную к ней. Усевшись на дзабутоне рядом с Бьякуей-сама, Хисана не удержалась и украдкой накрыла его ладонь своею, опустив взгляд и вспыхнув румянцем. Подобную вольность она позволила себе всего третий раз, будучи уверенной, что здесь их точно не увидят. Никто не смел заходить в комнаты господина без его на то изволения и прерывать его, чем бы он ни занимался. Здесь была возможность немножечко, самую малость, дать волю томящимся в груди чувствам, самую малость забыть об этикете, греясь и согревая в ответ. - Я… всё ещё не отыскала её, Бьякуя-сама, - ответила, пытаясь подавить мелькнувшую в голосе боль. – Простите… - она перевела взгляд на сливы и заметила первый цветок, распустившийся на ветвях. Нежные лепестки противостояли внезапно налетевшему ветру, трепеща. - Дозволено ли мне будет спросить, как себя чувствует господин? Все ли хорошо в отряде? – осторожно отняла ладонь от его руки, вспоминая о том, что ей сделали подарок и, решив поделиться с господином радостью. Девочки-близнецы семи лет с виду, перебирающие рис. И достала из рукава небольшой, плетеный из разноцветных тонких шнурков и небольших стеклянных бусин браслет. Яркий, красочный, как и всё, что обычно нравится детям. – Взгляните, - протянула его господину. – Найя-тян и Мико-тян сделали его для меня, - улыбнулась, вспоминая, как девчушки перебивая друг друга, вручали ей подарок. Бьякуя: Он протянул руку и взял неказистый по меркам взрослых сплетенный детскими руками браслет. Он повертел его в пальцах, наблюдая, как в бусинах преломляется свет. Простые стекляшки на ярких шнурках. Яркие и кричащие. Она достойна большего, чем разноцветные бусины, и куда более тонкого и деликатного. Неяркая и неброская подвеска в волосах, что не отвлекает все внимание на себя, но лишь подчеркивает красоту ее носительницы. Не цвет, но оттенок, не звук, но отзвук, не вкус, но аромат. - Тебе нравятся украшения? — поинтересовался он, сожалея, что не может дать ей всего прямо сейчас. Даже он, Кутики Бьякуя, двадцать восьмой глава Дома Кутики, увы, невсесилен перед обстоятельствами, в которых он существует. Даже ему приходится ждать и искать способы эти обстоятельства обойти. Но однажды настанет день, когда она сможет по праву надеть кимоно из тончайшего шелка, войти в центральный зал рядом с ним, а всем остальным придется склониться перед ней, признавая своей госпожой. Если только Гинрэй не... Он на мгновение прикрыл глаза, представляя ужас ситуации, если единственный человек, чье мнение он не сможет оспорить, скажет «нет». — Милый, — он снова повертел в пальцах браслет, давая ему соскользнуть в ладонь, а затем вернул ей. — Дети — не взрослые. Они искренни в своих чувствах и куда смелее. Ты удивительный человек — и они тянутся к тебе. Замолчав, он взял ее ладошку в свою, согревая тонкие пальчики, а затем сплел свои пальцы с ее и уложил их руки — ее ладонь поверх своей — к себе на бедро. Он положил дзабутоны совсем рядом, чтобы они могли быть ближе. Пусть не настолько, насколько хотелось бы, но в свете нелицеприятных слухов, что ходили вокруг их отношений, позволять что-то большее до свадьбы означало кинуть на нее тень. И снова мысли вернулись к Гинрэю. - В этот раз я останусь на три дня, — сообщил он, кончиками пальцев поглаживая тыльную сторону ее кисти и запястья. — Если ты желаешь, мы можем отправиться в Инудзури, — он наконец оторвал взгляд от реки, которую наблюдал сквозь раздвинутые сёдзи и взглянул на нее. — Но придется взять с собой охрану — думаю, ты понимаешь зачем. Да, все по той же причине. Хотя, конечно, каждый из них предпочел бы отправиться только вдвоем, чтобы хотя бы на два дня испытать свободу, без шепотков за спиной, без говорящих взглядов вслед. Но даже так у них будет четыре часа дороги в Инудзури и обратно, когда они будут только вдвоем и непозволительно близки. Хисана: Она бережно спрятала браслет, огладив бусины кончиками пальцев, улыбаясь немного грустно. - У меня никогда не было украшений, господин, - мягко произнесла, не обижаясь. Откуда в Инудзури украшения-то? Их даже у юдзё не было, не то, что у таких, как она. Разве только если вплетать в волосы цветы. Конечно же, здесь она навидалась всяческих побрякушек в волосах и на запястьях благородных девиц, но они оставались для неё всего лишь вещами. Такими же, как ткани или дзабутоны. Ей куда более был дорог этот браслетик, сплетенный руками Найи и Мико, сделанный от души, чем все эти холодные и красивые побрякушки. – Мне нравятся живые цветы… - тихо добавила, вспоминая, как они с Нэйной как-то плели друг другу венки, воображая, будто это короны, а они благородные дамы. И от души смеялись, важничая, передразнивая походку и жеманные манеры. Если бы кто-то их увидел, то порки было бы не миновать, но ками миловали. Интересно, где теперь Нэйна? Все ещё единое целое с Обществом Душ или отправилась в круг перерождений, чтоб родиться заново в Мире Живых? Хисана не знала, но хранила в памяти светлые воспоминания. И не только хранила, но уже и рассказывала господину, надеясь, что он не обидится, а посмеется вместе с нею. Глупости, конечно, но из таких глупостей и мелочей складывается жизнь. - Благодарю, господин. Вы так добры ко мне, - ответила, грустно улыбаясь. От острого укола вины за то, что она не заслуживает таких добрых слов, на мгновение запершило в горле. Незаметно сглотнув комок горечи, девушка улыбнулась снова – только чтоб Бьякуя-сама, которого она даже в мыслях не осмеливалась назвать своим, не грустил. Не стоит отравлять встречу собственными тревогами и болями… Сплетая пальцы с пальцами господина, она всегда немножко робела и замирала в благоговении. Руки у него были твердыми, явственно ощущались мозоли от рукояти меча, но такими теплыми, что её ладони отогревались практически сразу, как черный камень, оставленный на солнце. Она думала о том, как отнесется к их чувствам Гинрэй-сама, старый господин. Слово его весило даже больше, чем слово Бьякуи-сама, и своим решением он может поставить на место зарвавшуюся нищенку и благородного господина, возведя меж ними непреодолимую стену. Тогда, ей наверняка придется вернуться в Инудзури, забирая с собой память о проведенных рядом с господином мгновениях. Ведь недолжно ей быть камнем преткновения, создающим трения в семействе драгоценного Бьякуи-сама. Но старый господин пока молчал, видимо, надеясь, что ситуация разрешится сама собой, либо, что она подаст повод, дабы её смогли с позором изгнать, либо случится что-то ещё… - Я… - она кинула на него робкий, настороженный взгляд. – Вы окажете мне честь, если отправитесь в Инудзури вместе со мной, - мечтать о большем она себе не позволяла. Как бы ни хотелось. На мгновение дольше положенного задержав взгляд на тонких, бледных губах, она поспешно перевела его на пейзаж. Хотя бы и на ту сливу, на первый распустившийся, нежный цветок, цветом лепестков спорящий с кожей господина. – И я была бы счастлива, если бы мы отыскали мою сестру вместе… - добавила совсем уж тихо. Присутствие охраны было необходимо. Хотя бы для того, чтоб они подтвердили, что ничего предосудительного между нею и господином не происходило, для того, чтоб не возникло нового повода для сплетен и пересудов, для того, чтоб её честь оставалась белее незапятнанного снега. Иначе… всё может обернуться громаднейшим скандалом. Ещё большим, нежели происходящее ныне… Она понимала. И принимала. Ведь если бы господин хотел иного – то получил бы, не смотря на её мнение или желания. И никто бы слова поперек не сказал, подумаешь – какая-то служанка. Сколько их было, сколько будет. Но Бьякуя-сама берег её так, как вряд ли бы сберег кто-то ещё, и сердце щемило от нежности, которую хотелось подарить ему, которая пока выражалась лишь в осторожных, легких и невинных прикосновениях друг к другу. - Спасибо вам, Бьякуя-сама, - она снова взглянула ему в лицо, смяв ладонью ткань юкаты, удерживая себя от того, чтоб погладить его по щеке, чего хотелось просто невероятно. Не время и не место… не время и не место… Но, когда-нибудь… - Господин мой, - не отводя взгляда от теплых серебристых глаз, Хисана спросила: - Дозволено ли мне просить научиться кандзи?.. – и замерла. Своевременна ли эта просьба? Правильна ли?.. Бьякуя: Он чуть улыбнулся ее вопросу. А следом в памяти всплыла заснеженная улочка — даже не улочка, а так, щель между сараями — в Инудзури, заснеженная и залитая кровью. Полуразрушенный дом и пустое место под балками, где еще несколько минут назад лежала незнакомая ему Нэйна. Вспомнились ее бессильные, тихие слезы и его глупость, когда он называл свое имя. Грамотность — это то, что отличало таких, как он, от таких, как она. И он тогда, не подумав, подчеркнул эту разницу не то что в статусах — в жизнях. Но он сделает все, чтобы ее стереть. На ее вопрос-просьбу он только кивнул. Но сказал несколько иное: - Пока я прошу тебя подождать. Как только обстоятельства позволят, я найду тебе учителя, — даже не найдет — он уже знал, кого попросит учить ее грамоте и каллиграфии. Он смотрел на нее мягко, поясняя и прося, а не, как было привычней ему и окружающим, просто сообщая свое решение-приказ. Он не мог сейчас, пока она еще только прислуга в доме, привести к ней учителей. Пока еще ничего не решено, нельзя форсировать события, иначе аукнуться они могут крайне болезненно — и в первую очередь ей. Его большой палец мягко коснулся ее кисти и погладил нежную кожу. Нет, он не позволит волне недовольства подняться выше, чем она уже поднялась, и ударить по ней со всего размаху. Только не тогда, когда она беззащитна перед этой волной. — А пока я могу показывать тебе простые кандзи. Но не думаю, что у меня хорошо получится учить, — мягкая улыбка, словно он извинялся на свое неумение, появилась на его губах. — Мой сэмпай. Я думаю, для тебя он будет лучшим учителем. Он понравится тебе. Пока, все что он мог, это ждать. Разговор с дедом, который состоялся две недели назад (и о котором знали только Гинрэй и он), не обещал ничего хорошего. Равно как и ничего плохого. Было очевидно, что за такой поступок, Гинрэй внука по голове не погладит. Но бывший глава клана, хоть и не сказал своего категоричного «нет», тем не менее и не выказал согласия. Дед сказал, ему нужно время, чтобы составить свое мнение. Он знал, сколько бы к Дзи-сама не ходили прочие члены клана, чтобы высказаться и повлиять на старика, решение Гинрэя будет только его решением. Но каким оно будет? От этой неопределенности ему порой становилось тяжело дышать. Из-за этой неопределенности он не мог ничего для нее сделать, не мог проявлять больше внимания, чем им разрешали кружащие вокруг сплетни и домыслы. Это было... трудно — удерживать себя в руках, когда хотелось подарить счастье, подарить все и сразу. Но Гинрэй не спешил высказывать свое мнение и принимать решение — он присматривался. И не только к новой служанке, но и к своему внуку. Он это прекрасно понимал, оттого не рассказывал ей. Особенно о том, что хочет видеть ее своей женой — будет слишком жестоко, если он окажется не в состоянии отстоять ее перед Гинрэем. - Хочешь начать прямо сейчас, пока есть время до ужина? Или лучше пойдем, прогуляемся? — ему было совершенно все равно, что делать, пока рядом была она, пока это было для нее. Хисана: - Я буду ждать столько, сколько потребуется, Бьякуя-сама, - она мягко улыбнулась, сжимая его ладонь, словно подбадривая, говоря – всё хорошо. Она умела ждать, пожалуй, это единственное, что она умела практически безупречно. Ждать момента, ждать новой встречи, ждать решения господина, ждать снова и снова, применяясь к событиям, сливаясь с ними, шаг за шагом направляясь туда, куда нужно прийти. Неспешно, но уверенно и спокойно. - Вы познакомите меня с вашим наставником? – легкое удивление и вспыхнувший на щеках румянец смущения. Судя по теплым ноткам в голосе Бьякуи-сама, сэмпай значил для него очень много. И ей хотелось познакомиться с этим человеком, узнать его, принять в своё сердце всё, что так дорого господину, разделить с ним теплоту и сердечность. – Вы снова оказываете мне большую честь, господин мой. Я постараюсь сделать всё, чтоб вы могли гордиться мною, - она почтительно наклонила голову, греясь в лучах его внимания. На сердце было легко и светло, свежий ветер ласкался к ним, словно игривый котенок, перебирая пряди. - Если вы не сочтете дерзостью, то я хотела бы поучиться у вас, господин мой, - она опустила взгляд, разглядывая его ладонь, сжимающую её руку. И всё-таки решив признаться. – Когда Эйми-доно, ваша дальняя родственница, занималась каллиграфией, я подносила ей чернила и кисти, и немного наблюдала, простите, - ей пришлось запомнить имена всех, кто сейчас жил в поместье, дабы не оскорбить или ненароком не ошибиться. Все эти ближние и дальние ветви, сплетающиеся меж собой так причудливо, все огромное генеалогическое древо. На это ушли часы и часы, но Хисана была упорна, запоминая положенные им одежды, цвета и украшения, имена, чтоб отличать лишь взглянув, кланяться, как подобает, а не как уличная девчонка, взятая господином из милости. Она расспрашивала Синдзиро-сана, раз за разом повторяя, пока всё, что должно не утвердилось в её памяти накрепко, да так, что подними её среди ночи и спроси, она с точностью до мелочи расскажет кто, кому и кем приходится, кто и какого цвета шелк должен носить, и как вести себя дома или на людях. Это было её личной, маленькой победой, так, что её никто из всех этих, несомненно, очень гордых аристократов не мог попрекнуть или обвинить в непочтительности. Гордость, которую хотелось разделить с господином, но она не знала, как рассказать ему об этом. Прямо? Но это же смешно… гордиться тем, что естественно для каждого слуги, для любого из благородных. Гордиться тем, что научилась ориентироваться в хитросплетениях родственных связей и аристократических повадок… Хисана улыбнулась и левой рукой в воздухе наметила те кандзи, которые запомнила. Вишня, дом, честь, достоинство, мудрость. Всего-навсего пять, но… это тоже было маленькой личной победой. И она чертила их каждый раз, когда имела возможность, каждый раз, когда оставалась наедине с собой. Прутиком на земле или в золе, пальцем на снегу или на песке у речки… - Простите мою дерзость, господин, но… я не смогла сдержаться, мне хотелось порадовать вас, - она опустила ладонь, устраивая руку на коленях, поверх простенькой серой юкаты. Бьякуя: Она понимала ситуацию — и за это он был ей безмерно благодарен. Он был уверен, она видит его чувства к ней — не может не видеть, — и прекрасно понимает, сколько привилегий ей дает это его отношение. При определенном желании и доли старания, она уже могла бы жить в господском доме, имея личную прислугу в своем распоряжении. Однако она ждет, положившись на его решения. Это говорило о многом — по крайней мере для него. И для Гинрэя — он был уверен. Наблюдая за ее рукой, чей пальчик чертил в воздухе кандзи, не все из которых он смог разобрать, он удивлялся. Он узнал «вишню» и, кажется, «дом» — символы слишком сложные, чтобы быть уверенным наверняка, видя только их эфемерные черты в воздухе. Остальные же слова вообще состояли из двух кандзи каждое, и ему оставалось только удивляться, как она сумела запомнить — пусть даже приблизительно — их начертание. Он ощутил гордость за нее. За ее настойчивость, за старание, за само желание идти вперед, а не получать готовое. - Как тебе Эйми-сан? — спросил он, поднимаясь с подушки и уходя вглубь комнаты, чтобы выполнить ее просьбу. — Она весьма терпелива и терпима на фоне других, но с другой стороны, злопамятна. С ней стоит быть аккуратнее. Он поднял столик для письма и поставил его перед раздвинутыми сёдзи, чтобы на него попадало больше света. Затем раздвинул створки стенного шкафа и вынул из него письменные принадлежности: рисовую бумагу и кисть, чернильницу, тушь и воду в маленьком кувшинчике. Все это он поставил на стол, а затем разложил в удобном для письма порядке. - Присаживайся сюда, — он указал ей на подушку, что положил к столу, и сам сел на соседнюю. Теперь, из-за того, что ему надо будет показывать, как держать кисть, наклонять руку, вести линии — словом, рисовать кандзи, — им придется сидеть невероятно близко, касаясь друг друга не только рукавами. От мысли об этом замирало сердце, пропускало удар, а потом с тягучим удовольствием начинало биться снова. Он взял тушь-суммэ, перочинным ножом отделил от нее кусочек, положил в чернильницу, долил совсем немного воды и принялся растирать, пока тушь не превратилась в жидкую однородную кашицу, впитав в себя всю воду. Одну кисть он взял себе, вторую протянул ей. - Смотри, держать надо вот так, — он взял кисть вертикально, чуть согнув руку в запястье. — Впрочем, ты сама видела, как это делает Эйми-сан, — он был уверен, ей не составит труда повторить. Хисана: - Эйми-доно очень спокойна, господин мой, и никогда не повышает голоса, - произнесла, а после – спохватилась и умолкла. Фраза была построена слишком неоднозначно, с оговоркой, словно кто-то другой повышает голос в её присутствии. – Простите, Бьякуя-сама, я бестактна… - она склонила голову. – Эйми-доно разрешила мне подержать кисть, показала, как правильно, - вернулась к разговору, нарочно забыв упомянуть о том, как молодая госпожа после смеялась, рассказывая подругам про неловкую служанку, не умеющую даже кисть держать. Хисана расстроилась, но не настолько, чтоб забросить упражнения, которые сама для себя и придумала. С веточками, с хаси, тайком, чтоб никто, не дай-то ками, не заметил. Усаживаясь за столик, она кинула на него мягкий, полнящийся теплоты взгляд. Ей не нужно было положение в обществе или богатства, не нужны были слуги, почет или слава. Ей достаточно было смотреть на господина, видеть его улыбку, обращенную к ней, ощущать нотки одобрений в голосе. Вот, что было её наградой, самой драгоценной из всех. Богатство – пыль, истает с годами, почет и слава – мимолетны, подобно дуновению ветерка. Память и чувства – вот что не имеет никакой цены, мелочи, вроде бы, но… ценнее их нет ничего. А когда господин уселся рядом, ещё ближе, чем обычно, у девушки на миг перехватило дыхание. Так близко, всё верно, ведь он будет показывать, как пишется то или иное кандзи, это правильно. И в то же время, соприкасаться не только рукавами, не только время от времени и наедине держать друг друга за ладони, за близость – почти как тогда, в его руках, когда он нес её в поместье Кутики… за эту возможность Хисана уже любила занятия каллиграфией. За эту и за то, что её успехи на этом поприще порадуют господина. Да, она могла получить то, чего не заслуживала, сразу, ещё тогда, зимней ночью на террасе, когда Бьякуя-сама пригласил её в дом, но… кем бы она тогда себя чувствовала? Как она могла взять то, что ей не принадлежало? Это недостойно, неправильно и… нечестно. В первую очередь, в отношении господина, столь искреннего в своем порыве. Она должна стать хоть чуточку достойней, найти сестру и только тогда повторить сказанное в каком-то слепом порыве «люблю вас». То, что для этого придется трудиться Хисану не пугало, в конце концов, на улочках Инудзури она трудилась куда как тяжелее и больше, чтоб просто выжить. Вряд ли кто-то из благородных дам таскал мешки с рисом, вряд ли кто-то из них мерз или голодал. Но Руконгай учит не только злому, Руконгай учит ещё и упорству, и выдержке, и умению ждать. Коснувшись кисти, она устроила её в руке точь в точь как Бьякуя-сама, замерев, всем своим видом показывая, что она само внимание. - Мне написать те кандзи, которые я запомнила, господин мой? – в голос закралась нотка волнения. И она волновалась, ведь ещё никому не показывала то, что удалось выхватить тайком, почти как воровке. Бьякуя: Услышав о том, что Эйми-сан позволила ей подержать кисть, он внимательно посмотрел на нее. Нет, он не ждал, что она расскажет все — он уже понял, что от нее он услышит только то, что не испортит их пребывание вместе. Но он в достаточной мере знал представителей Дома Кутики, чтобы дорисовать картину в уме — хотя бы приблизительно. Аристократы, с пеленок живущие в достатке, мало что в жизни ценящие и уважающие только напоказ, потому что им сказали: так надо. Он знал представительниц Дома достаточно, чтобы осознавать их тайные надежды на то, что глава Дома откажется от выгодного и закономерного брака с представительницей одного из остальных трех Благородных Домов — и тогда удача улыбнется одной из них. Завидная участь, о которой мечтали многие из незамужних женщин Дома Кутики или их матери. Многие, но, слава ками, не все. Да и этих самых незамужних представительниц было, к счастью, не слишком много. Но и тех, что были, было достаточно, чтобы превратить жизнь служанки в ад. Он внимательно следил за всем, что происходило в доме. Следил и Гинрэй, о чем он не знал, но подозревал, зная своего деда. - Напиши, — кивнул он, ощущая заполнившее грудную клетку тепло. Он прикрыл глаза и незаметно сделал вдох, чтобы взять себя в руки. Хотелось обнять ее, коснуться губами тонкой бледой шеи, что сейчас, когда волосы рассыпались в стороны, стала видна в вороте юкаты. Ему вдруг представилось, как будет выглядеть эта изящная шея, если она уберет волосы наверх. Пришлось прикрыть глаза еще раз и силой воли сконцентрироваться на том, зачем, собственно, они сейчас сидят за столом в такой опасной близости. Такому бережному с ней обращению, кроме объективных причин, была еще одна, внутренняя, его собственная. Он любил ее. И уважал ее. Она, несмотря на то, что была нищей и неграмотной, из Руконгая, была женщиной. Не просто представительницей женского пола, а воплощением его представлений о женщине, какой та должна быть. А быть может, с ее появлением в его жизни, образ женщины в его сознании стал выглядеть именно так. И эта женщина была достойна того, чтобы с ней обращались подобающим образом, берегли и оберегали, оказывали почести и уважение. Сейчас — пусть хотя бы только он. Он — первую очередь. Молча, с улыбкой в уголках губ, он наблюдал, как из-под кисти в ее руке появляются линии кандзи. Неуверенные, неверные — ведь ей не довелось привыкнуть к нажиму, к туши, к бумаге. Но кандзи — и сложенные из них слова — были узнаваемы и читаемы. - Я не знаю, как тебе удалось запомнить их, — наконец сказал он с затаенным восхищением в голосе. — Это удивительно. Многим, чтобы запомнить количество, расположение и порядок написания черт, нужны дни занятий. А потом он снова взял кисть, обмакнул ее в тушь и начал медленно выводить на бумаге простой кандзи 日. - Смотри, это — «солнце» или «день», — из-под кисти сначала появилась левая вертикальная черта, затем — правая, а следом он соединил их горизонтальными. — Читается как «хи», если пишется отдельно или в сочетании с каной. Или «нити» — с другими кандзи. И тут он понял, что, пожалуй, начал не оттуда. Знает ли она кану? А если нет? Он же сейчас ее запутает с вариантами и правилами прочтения. Все же, сэмпай был в разы лучшим учителем, чем он сам. Сэмпа-а-а-ай... Хисана: Она, сосредоточившись, вела линии по бумаге, придерживая рукав юкаты второй рукой. Линии получались не слишком ровными, на песке выходило ровнее и красивее, и Хисана снова залилась румянцем, смущаясь. Надеясь, что не исказила значения слов, начертала их правильно. - Я очень внимательно следила за Эйми-доно, господин мой. И… представляла себе их, как узор, переплетение нитей в утке ткацкой основы или паутины, веток, закрывающих небо… это простонародный способ, но другие мне не известны, простите, - ответила на вопрос. Учиться кандзи нужно с детства, она помнила только кану, более или менее, а с момента, когда узнала о чувствах господина, стала повторять то, что помнила ежедневно, наравне и с теми кандзи, которые запомнила. – И… немного знаю кану, - она написала каной «господин», выводя линии чуть более уверенно, чем тех кандзи, которые запомнила. – Простите мне моё невежество, Бьякуя-сама. Я обязательно научусь большему, - легкий, уважительный поклон. Отпустив край юкаты, она небрежно-привычным движением откинула волосы назад, за спину, чтоб не мешали. А после подумала, что неплохо было бы попросить кого-нибудь вырезать ей заколку. Или хотя бы найти какой-нибудь шнурок, чтоб подвязывать непослушные пряди. - Похоже на окно, господин мой, - улыбнулась она, наблюдая за тем, как он выводит символ. А после, подражая ему, окунула кисть в чернильницу и повторила символ. В этот раз линии получились куда как ровнее и, пожалуй, красивее. Пусть и не настолько красиво, как у господина. – Солнце… как вы господин, - отвела глаза, снова смущенно краснея. – «Хи» или «нити», - она ещё несколько раз повторила про себя, любуясь запястьем Бьякуи-сама, просто неспособная оторвать глаз от светлой, чуть золотистой, как слоновая кость или топленое молоко, кожи. Поймав себя на неприличных мыслях, она смутилась ещё больше, и перевела взгляд на бумагу, написав «солнце» ещё раз. - Верно, господин мой? – чуть обуздав чувства, она взглянула на него уже тверже и требовательней. Она хотела знать, если было что-то не так. Если она ошибалась – она хотела это знать, потому что для неё знание ошибки – возможность её исправить. Повторить действие снова и снова, ровно до того момента, как не начнет получаться. Упорство и труд всё перетрут, так говорила ей когда-то Нэйна, и жизнь, раз за разом, доказывала ей, что старая поговорка, утешающая их, верна. И с этими гордыми аристократами и аристократками, их матерями и отцами, она управлялась тем же терпением и безупречной почтительностью. Они не могли упрекнуть её – не давала повода, оставалось лишь язвить и злословить, но и на это она не реагировала, храня неизменное спокойствие и улыбку. Со временем, упорствовать в попытках оскорбить или обидеть, заставить уколоть будут лишь самые ненавидящие, самые упорные, остальным либо надоест, либо они вспомнят о достоинстве благородного человека и просто перестанут обращать внимание на простую служанку. А ещё после отстанут и самые упорные, поняв, что их слова проскальзывают мимо, как вода по гусиным перьям. Просто всему своё время. Пусть им, язык без костей. А сплетни, не имеющие под собой никакого основания, очень быстро возвращаются к тем, кто их пустил, становясь пятном лжи на одеждах речи. Тому, кто лжет, нету веры. Огладив взглядом длинные сильные пальцы господина, снова улыбнулась. Ей так бы хотелось коснуться их губами, прижать к щеке… но нет… нельзя, не время и не место… а как, всё-таки, жаль… Бьякуя: - Конечно, научишься, — согласился он, кивая. Если все сложится так, как он хочет, так, как он пытается это сложить, учиться ей придется многому, очень многому. К превеликому его сожалению, жена главы Дома не может, не имеет права не соответствовать десяткам, сотням требований — серьезных и абсолютно мелких, незначительных, но из-за которых к ней будут придираться, судачить за ее спиной. Ему она была нужна такой, какая она сейчас, ему было достаточно ее этой, неровно прижимающей кисть к бумаге, радующейся простому, сделанному детьми браслету, и если бы не требования его положения, ей можно было бы позволить учиться только тому, что пожелает она сама. Но жена главы Дома должна соответствовать своему супругу, а он слишком сильно задрал планку, стремясь достичь идеала. Сейчас все его усилия, старания и труды, тренировки тела до седьмого пота и тренировки духа до полного искоренения вспыльчивости стали глупыми и бесполезными — более того, лишними. - Есть кандзи, куда больше похожий на окно — 田. Это «поле». — Но прочтения он ей так и не сказал, потому что от следующих ее слов тоже чуть не покраснел. Он ощутил, как стало жарко, но силой воли вернул себе самообладание, краем глаза замечая, как на ее щеках появился румянец. Стало по-доброму смешно: ну что за ситуация — вроде бы с кандзи разбираются, а краснеют, как на свидании. Он улыбнулся. — Если я солнце, то ты луна. Проследив, как она рисует «солнце», он одобрительно кивнул. - Верно. Привыкнешь писать кистью и начнешь рисовать кандзи ровнее. — Конечно, ее символы не шли ни в какое сравнение с идеалом, но и они учились сейчас не каллиграфии. Вспомнилось, сколько усилий на занятиях прилагал он, когда не удавалось поймать нужное для того или иного кандзи настроение, когда вместо спокойных, выверенных и плавных линий у вспыльчивого подростка выходили ломаные и резкие. Надо ли говорить, куда в такие моменты летали кисти? Он был уверен, ей, с ее врожденным спокойствием и умением откидывать все суетное ради достижения цели, каллиграфия будет даваться в разы легче. Возможно, это ее призвание. — Давай покажу «луну». Они с «солнцем» очень похожи. И на бумаге рядом с «солнцем» он вывел стройную «луну» — 月. - Когда-то, когда кандзи только появлялись, этот изображал неполную луну. Сейчас, конечно, не очень уже похож. Читается как «цуки» («цки») или «гэцу». Есть еще два варианта прочтения, но пока хватит и первых двух. Значит :«луна» или календарный «месяц». Замолчав, он взглянул на нее, раздумывая, продолжать или хватит. И все же решил показать ей еще немного: - Смотри, из этих двух кандзи состоят названия воскресенья — нитиёби — и понедельника — гэцуёби. — Он снова принялся рисовать: 日曜日. Воскресенье, он же «солнечный день», и понедельник, «лунный день», 月曜日. Вот этот кандзи посередине, — он указал на него кончиком кисти, — пока не запоминай — он сложный и состоит из трех других. Когда их выучишь, тогда запомнишь его легко и просто. Просто в днях недели хорошо видно, как по-разному читаются кандзи. Дав ей поизучать написанное, а затем повторить самостоятельно, он продолжил: - Если хочешь, я дам тебе бумагу, кисти и тушь — будешь тренироваться, когда будет время. Синдзиро знает основные кандзи — ты всегда сможешь спросить у него, если меня не будет рядом. Хисана: От похвалы господина, она просияла, уверившись в правильности своего решения. Ради ещё одной, ради этой теплоты в глазах, она будет раз за разом чертить кандзи, чтоб её письма не вызывали нареканий даже у самых суровых и придирчивых людей. Ведь подобное приблизит её к нему ещё немного, сделает её чуть более достойной. Но от следующих слов господина жарко стало не только щекам, но и шее, и ушам. Отчего-то, ничьи другие слова не задевали её так глубоко, никто больше не мог заставить её смутиться. Может, это из-за тех чувств, которые она испытывала к нему? Она не знала. - Рядом с Бьякуей-сама я согласна быть тенью… - едва слышно прошептала, смущаясь ещё сильнее и глядя на новые кандзи. Поле и луна. Луна напомнила ей детские санки, а поле – корзинку или ящички для еды, в которых она носила поесть охранникам. Она попыталась повторить их, но рука чуть дрогнула, смазывая чернила, отчего щеки стали гореть совсем уж нестерпимо. – Простите, господин, - она снова окунула кисточку в чернила и вывела уже более ровно и спокойно, возвращаясь мыслями к уроку, а не к тому, что господин сейчас так близко, что ближе только, наверное, спящие зимой в одном ящике кошки. Солнечный день и лунный день были похожи, отличаясь лишь первыми символами, а центральный напоминал переплетение муравьиных дорожек. На миг склонившись над бумагой, повторяя значение и прочтение кандзи, она случайно прижалась к нему плечом, задумавшись и занеся кисть над чернильницей. А осознав, что сделала, спохватилась и отодвинулась на должное расстояние, кидая на господина смущенный и растерянный взгляд, едва слышно шепнув: - Простите. Задумавшись над предложением, согласно кивнула. - Благодарю вас, господин. Я буду тренироваться ежедневно, дабы вы могли гордиться мною, - начертание кандзи Бьякуи-сама было безупречным. И она решила, что сохранит этот листок, если он ей позволит, и будет стремиться к тому, чтоб её почерк стал столь же выверенным и прекрасным. – Господин, вы позволите мне сохранить этот листок? – коснулась того, на котором писал он, кончиками пальцев. На щеках снова вспыхнул румянец, словно Хисана просила о чем-то очень личном, потайном. Она смущалась и краснела, как юная девчонка над первым письмом с хокку о любви, присланным тем самым юношей, который давно-давно нравился. И ничего не могла с этим поделать. По крайней мере, пока они были наедине друг с другом. Да и… если честно, не очень и хотелось что-то делать с этим терпким ощущением, от которого сердце трепыхалось, как пойманная в ладони бабочка. Она помнила тех бабочек, которые присылали господину из отряда, как он ловил их на руку, и ей очень хотелось нарисовать то, что случайно увидела. И она рисовала – веточкой на песке или золе. Может, когда она привыкнет держать в руке кисть, то нарисует увиденное тогда, тем ранним утром. Нарисует и преподнесет Бьякуе-сама. Вдруг, в коридоре послышались шаги. Быстрые и чуть прерывистые, словно их обладатель привык больше бегать. Шаги Хисана узнала ещё до того, как обладатель походки остановился у полузакрытых сёдзи – так ходил только Рокута-кун. - Простите, Бьякуя-сама, - послышался звонкий, мальчишечий голос. – Мне дозволено войти? Синдзиро-сан сказал, что Хисана наверняка с вами, - в голосе послышались лукавые и теплые нотки, с оттенком гордости, будто он считал знакомство с нею чем-то особенным, - Оторо-сан очень нужна помощь. Акэйн-доно требует, чтоб ужин ей подавала только Хисана, - а вот тут в живом голосе мелькнули нотки беспокойства. Акэйн-доно красила длинные волосы алой охрой, чтоб выделяться среди всех женщин Дома Кутики, носила яркие, алые одежды и была настолько же язвительной, насколько и красивой. Рядом с нею Хисана выглядела бледной, серой тенью. Хисана взглянула на господина, ожидая его ответа, одновременно испытывая некоторую неловкость. Зачастую, их старались не тревожить во время коротких и нечастых встреч. Но Акэйн-доно… резкая и вспыльчивая, она вполне могла позволить себе швырнуть в кого-то из прислуги, если ей казалось, что её приказы выполняют недостаточно расторопно или недостаточно почтительно, что-то из окружающих предметов. Впрочем, Хисане пока удавалось не давать ей повода для подобных проявлений чувств. Бьякуя: Видя ее радость, он радовался вместе с ней. Сейчас ему, наверное, отчасти стали ясны эмоции, что испытывал Укитаке, когда он делал успехи в том, что седовласый сэмпай вкладывал ему в голову и душу. Но нет, нет, не могут эти их эмоции быть схожими — между ними пропасть. Он был кохаем Укитаке, а она... А ее он безгранично любит. Он никогда раньше не думал, представить не мог, что кого-то можно вот так любить — безбрежно, нежно и безнадежно. Да, он безнадежно влюблен — и от этого чувства хотелось жить, сворачивать горы и поворачивать реки вспять. И все для нее одной. Он загляделся на нее, ушел в свои мысли и чувства и улыбнулся. Я уже тобой горжусь, подумал он. Но рядом с ней привычная окружающим ледяная маска спокойствия начинала таять — не сразу, но постепенно — и вот сегодня, в этот конкретный момент, эта гордость за нее ясно отразилась в сером взгляде, в теплой улыбке в уголках глаз, в мягком касании теплых пальцев на ее кисти — всего на мгновение. - Конечно, — кивнул он, откладывая в сторону листы, на которых писал он. — Но позволь взамен оставить у себя твои, — чуть лукаво улыбнулся он. Нет, в отличие от нее, он не будет учиться рисовать кандзи — он просто будет смотреть на эти неровные, неуверенные символы, когда будет далеко от нее. Сентиментальность? Да, именно. Просто потому что это она, женщина в чьих васильковых глазах он утонул в первую же их встречу. Из счастливого полусна, в котором его периодически кидало в жар от, по сути своей, подростковых эмоций, его вывели шаги, которые застыли у края наполовину раздвинутых сёдзи. Он не задвигал сёдзи до конца, чтобы все желающие могли сунуть свой нос не свое дело и убедиться, что они всего лишь сидят за столом и занимаются чистописанием — и ничем иным. - Войди, — разрешил он мальчику и едва заметно улыбнулся, услышав звучащие в его голосе нотки. Но улыбка так и не стала явственной, поскольку дальнейшие слова подростка, а вернее эмоции, то тот не сумел сдержать — а быть может, и не захотел? — сказали все и сразу. Он хорошо знал Акэйн-тян, как звал ее в детстве. Гордая, как и он сам, самовлюбленная, позволяющая себе больше, чем стоило бы. Он взглянул на нее, разрываясь между двумя решениями. Наконец, заговорил. - Передай Оторо-сан, пусть собирает поднос для Акэйн-сан. Мы с Хисаной минут через десять подойдем на кухню. Можешь идти. - Извини, — обратился он к ней, когда Рокута-кун ушел. Это было решение продиктованное его чувствами к ней, его эгоизмом, в конце концов. Быть может, разумнее было не привлекать лишнего внимания, оставив все, как есть, и позволив ей самой защищать себя — своим спокойствием, сдержанностью, вежливостью и безупречностью. Но Акэйн была не из тех, кого можно этим сдержать — она запросто могла согнать зло и на ни в чем не повинных — что уж говорить о женщине, которой он оказывает внимания больше, чем всем аристократкам рода вместе взятым? Он предполагал, что после этого урока чистописания, после завтрашнего похода в Руконгай, отношение к ней снова ухудшится. Поэтому нет, она не будет прислуживать им, оставаясь с ними наедине. Только в его присутствии. - Я хочу еще кое-что показать тебе, — он снова макнул кисть в тушь и медленно, каллиграфически один под другим вывел на листе два кандзи: «алый» — 緋 — и «правда» — 真. — Вместе они читаются «Хисана». Минут через пять он поднялся и принялся собирать для нее бумагу, кисти и тушь. - Ну что, пойдем? Оторо-сан уже все собрала, я думаю. Хисана: Она, слушая разговор господина и Рокута-куна, лишь молчала, разрываясь меж двумя противоречивыми чувствами – желанием попросить его отказаться от принятого решения и желанием попросить быть рядом всегда. Потому, не сказала ни слова, взглянув на него с читаемой грустью, когда мальчик убежал, подмигнув ей незаметно. - Напишите для меня ваше имя, господин, пожалуйста, - окунув кисточку в чернила, повторила те кандзи, которые входили в имя её, «алый» и «правда», подув на бумагу, чтоб чернила быстрее высохли и, утвердившись в решении преподнести ему не написанные вкривь-вкось иероглифы, а рисунок, но котором будет выведено имя господина – правильно и красиво. Луна… пусть она будет луною. Луне не затмить солнце сиянием, но луна может быть рядом, идти рядом, оттеняя великолепие солнца. Бережно сложив вчетверо листы с знаками, нанесенными любимою рукой, она спрятала под юкату, поближе к сердцу, и произнесла: - Спасибо вам, Бьякуя-сама, - тепло-тепло улыбнувшись. Вместе они вышли, неспешно пройдя до лесенки, спустившись и отправившись по тропинке. Но в этот раз вела Хисана, едва заметно касаясь рукава господина. Вряд ли он часто бывал на кухне. Торопящиеся по своим делам туда-сюда слуги, разносящие ужин, косились на неё и на господина. Кое-кто здоровался, опуская глаза, отчего ей становилось неловко за себя, кто-то ограничивался коротким, но почтительным кивком. Но не замечать не смел никто. Теплота в груди тесно переплелась с болью – вдруг сегодня случится что-то, что заставит господина стыдиться её? Вдруг, Акэйн-доно устроит нечто совершенно невообразимое? Ведь вспыльчивая аристократка не считалась ни с чьим мнением. И присутствие господина вполне могло подействовать на неё подобно красной тряпке на быка, ведь из разговоров, ведущихся даже и при ней, следовало, что рано или поздно Бьякуя-сама окажется у её ног. В это Хисана не верила, но всё равно разговор отдавался в груди колкой, острой болью, будто в сердце всадили тонкую раскаленную иглу. Какие цели преследовала Алая госпожа, понять было нетрудно, и тем они казались более неприятны. - Молодой господин, - легкий кивок, на кухне привычно орудовала Оторо-сан, необъятная розовощекая женщина, с мудрыми, темными глазами, сединой в густых волосах, теплой улыбкой и добрыми, мягкими руками. – Решили присмотреть за нашей Хисаной? – в голосе слышалось удовлетворение. Из слуг, пожалуй, именно Оторо-сан была старше всех, прислуживая то ли четвертому, то ли пятому поколению господ Кутики, зная всех лучше, чем кто бы то ни было. – Верное решение. Негоже господам изводить простую девушку. Особенно Акэйн-доно, - и кивнула в сторону подноса, вытирая ладони о передник и замечая в руках у девушки сверток. – Деточка моя, оставь всё своё здесь, никто и пальцем не тронет, уж я-то прослежу. - Спасибо, Оторо-сан, - улыбнулась снова смущенная Хисана. - Не за что, не за что, - замахала на неё обеими руками. И снова взглянула на аристократа. – Вы хорошо поступили, молодой господин, когда привели к нам это дитя. Золотые руки, вот что я скажу, а уж терпения столько, что на всех ваших родичей хватит. Впрочем, простите, я болтаю лишнего, - усмехнулась понимающе. – Седина в голову, Пустой в ребро. Ступай, деточка. Акэйн-доно уже рвет и мечет. И отвернулась к плите, ловко переворачивая тонкие, воздушные лепешки из рисовой муки. Хисана, пунцовея от неловкости, взяла поднос и, стараясь ни на ком, особенно на господине, не задерживать взгляда, поторопилась в направлении покоев Акэйн-доно, стараясь не споткнуться. Поворот, ещё один. Подняться по лесенке, ведущей к покоям младших членов дома, смущаясь от того, что Бьякуя-сама отодвигает перед нею фусума. У Алой госпожи и комната была алой. Все оттенки золота, пурпура и багрянца сплетались причудливым, давящими узорами, на фоне которых Хисана и даже господин казались неяркими светлыми мазками неведомого художника. - Сколько можно ждать, ты, бродяжка?! – не оборачиваясь на звук раздвинувшихся ширм и не замечая того, кто вошел следом за бродяжкой, рявкнула, сжав в тонких пальцах нэцкэ. И, резко обернулась, занося статуэтку, чтоб швырнуть в провинившуюся перед нею служанку. Немая пауза и занесенная рука медленно-медленно опустилась обратно на стол. В глазах Акэйн-доно мелькнула тяжелая, как подземное пламя, едва сдерживаемая ненависть. - Бьякуя-сама, - плавный, исполненный грации кэйрэй. – Не ждала, что вы нанесете мне визит. Бьякуя: Улыбнувшись, он взял еще один чистый лист и написал на нем кандзи своего имени, значение которых он ей однажды — в самом начале их знакомства — уже озвучивал. 白哉. Кисть медленно скользила по бумаге, оставляя за собою линии в строго определенном порядке, то прижимаясь, отчего черты становились толще, то плавно поднимаясь и наконец совсем отрываясь от бумаги, отчего у кандзи получались изящно загнутые «хвостики». Когда тушь высохла и она убрала лист за ворот юкаты, они не спеша вышли из его комнат и направились в сторону кухни. На приветствие кухарки он улыбнулся. Она знала его еще совсем маленьким — с самого рождения, если быть точным. Она знала его мать и отца и, в отличие от него самого, сохранила о них яркие и полные воспоминания, имея возможность прожить бок о бок с ними куда большее количество лет. Он уже давно вырос, он уже стал главой своего Дома, а она все так же иногда зовет его боттяном. Ей можно. - Не извиняйтесь, Оторо-сан, — к ней и еще немногим из прислуги, кто, подобно этой женщине, проработал в поместье Кутики не одну сотню лет, он обращался «-сан». Дань уважения людям, что верны им. Даже слуги достойны уважения и они, аристократы, обязаны проявлять это уважение в первую очередь, подавая пример, — уж вам-то виднее. Вы в поместье Кутики как справедливый взгляд со стороны. Неслышно ступая рядом с нею, он раздвигал фусумы, чтобы ей не приходилось то и дело опускать поднос на идеально чистый пол дома. Их неяркие фигуры — ее в серой юкате, его в черно-белой униформе — мягко скользили по коридорам. Вот его ладонь легла на последнюю фусуму, что отделяла их от волны раздражения и злости. Сильные пальцы отодвинули перегородку в сторону, а сам он сделал неслышный шаг в сторону, пропуская ее вперед. При этом он был готов — знал, с Акэйн иначе нельзя — пресечь любую агрессию младшей родственницы. - Доброго дня, Акэйн-сан, — он вошел и задвинул фусуму. Взгляд проследил за движением руки аристократки, за тем, как фигурка с едва заметным стуком опускается на полочку, хотя Акэйн несомненно хотелось швырнуть ее, разбить и фигурку, и полочку и все вокруг. Взгляд был внимательнее, чем это требовалось для того, чтобы заметить движение, — он был настолько внимательным, чтобы Акэйн заметила этот взгляд и сделала выводы. Мягко пройдя, он опустился на дзабутон, давая понять, что намерен остаться. Прямая, расслабленная спина, чуть приопущенные плечи — сэйдза, полная спокойствия и уверенности. Он сделал жест рукой, предлагая Акэйн присесть рядом, и та не посмела ослушаться. Опуститься пришлось и ей, потому что никто не имел быть выше господина. - Вы прекрасно выглядите, Акэйн-сан, — разговор начался издалека, с хитросплетения вежливостей и куртуазностей, положенных по этикету, за которыми нередко крылось змеиное шипение и взаимное презрение собеседников. Он, хоть и умел изъясняться крайне веживо и деликатно, втыкая при этом иглы под ногти — как и положено любому его положения, — делать этого не любил. Но со многими младшими членами клана иначе было нельзя. Вот и сейчас за ничего не значащими, а как могло показаться стороннему наблюдателю, даже заботливыми фразами, сквозило его отношение к ситуации, его позиция и его решение, — Как ваше здоровье, Акэйн-сан? Как настроение? Отчего вы так раздражены? Говорят, красный цвет неблагоприятно влияет на настроение. Вам стоит сменить шелк на стенах. - Благодарю за комплимент, Бьякуя-сама, — заговорила аристократка, что по движению его руки опустилась рядом за столик, но через угол — быть ближе ей никто не позволял, — Вы так любезны и внимательны. И как всегда, замечаете все мелочи. Но я люблю красный цвет. С Вашего позволения, — здесь в голосе проскользнул сарказм, на который он ответил такой же тонкой, бледной и саркастичной улыбкой, — я оставлю этот шелк. - Разве я настолько деспотичен, чтобы вам запрещать? Я даже прислуге не запрещаю, полагаясь на их благоразумие, — слова произносились неспешно, спокойно, доброжелательно, в то время как смысл их был жестким укором в сторону Акэйн-сан. Упоминая рядом с именем аристократки прислугу, он упрекал ее в недостойном благородной женщины поведении. — Я уверен, мне не придется краснеть за своих слуг, — «а за вас?» добавлял его взгляд. — Но алый вам к лицу, Акэйн-сан. Удивительно оттеняет вашу идеальную кожу. Хисана: Хисана молча, тихо и быстро расставляла на столике приборы, один за другим, мелкие тарелочки с разнообразной пищей, слушая разговор аристократов. Ещё ей не доводилось слышать в голосе господина столько язвительного пренебрежения и тщательно сдерживаемого гнева, как в обращении с этой очень красивой и очень гордой женщиной. Ей хотелось бы сказать – не стоит быть столь резким, что Акэйн-доно не виновата, что ей с детства вдалбливали в голову одну-единственную мысль – она должна стать супругой Бьякуя-самы. Пожалуй, Хисане было её даже жаль, всю жизнь скованную гордостью и гневом, всю жизнь следующую единой цели. Впрочем, свою жалость и своё мнение она оставляла при себе. Для госпожи был полный ужин, для господина Оторо-сан «забыла» поставить что-то, кроме второй чашки к чаю, то ли намекая на что-то, то ли наоборот – явственно давая понять. Ей позволялись некоторые вольности, в том числе – и говорить своё мнение господам, иногда. Акэйн-доно в некоторой мере даже побаивалась эту сильную старую женщину, в далеком детстве устроившей выволочку юной госпоже. И намек от неё тоже упущен не был. «Господин будет ужинать не с тобой» - вот что значило отсутствие столовых приборов для Бьякуя-самы. И женщина, поняв намек, едва заметно скривила алые губы. - Мне отрадно, что Бьякуя-сама доволен моим выбором, выбором цвета, достойного этого дома, - она опустила глаза, темно-вишневые, глубокие, как заполненные загустевшей кровью колодцы, словно спрашивая – «делаете ли вы достойный выбор?». Дерзость, тщательно завуалированная этикетом. Всё, что ей оставалось. – Итадакимас, - коснувшись хаси, придвинула себе плошку с рисом и обжаренным лососем. По знаку господина, Хисана всё так же, не поднимая глаз, плавно налила в небольшую пиалу чай, стараясь быть ещё незаметнее, нежели есть, стараясь не замечать тщательно завуалированного презрением больного взгляда госпожи. Плавные, сноровистые движения, ни единого лишнего, ни единого выбивающегося из общей канвы. Она думала о будущем – что случится, когда Акэйн-доно поймет, что господин не обратит на неё того внимания, которого она жаждет настолько, что эта жажда превращает её в алое чудовище, алчущее крови. Неужели аристократка не понимает, что подобное обладание не сделает счастливой её и уж тем более – господина? Что, даже если случится такая свадьба, то рано или поздно они рассорятся настолько, что господин покинет её. Нет, он слишком честен, чтоб, будучи женатым, взять в постель другую, но видеться мимолетно, лишь на официальных церемониях, ибо так положено… жестокая и страшная участь. Как и то, что сейчас делает господин. Хисана твердо решила всё-таки поговорить с ним, если, конечно, ей будет дозволена подобная дерзость. - Что привело вас в мои покои, Бьякуя-сама? – настолько сдержанно, насколько могла, поинтересовалась Акэйн-доно, с невероятной врожденной грацией, которой ей, Хисане, не добиться и за тысячу лет, подцепляя крохотное суси палочками и окуная в соевый соус. – Неужели, только желание поинтересоваться моим здоровьем? В таком случае, я невероятно польщена заботой главы Дома, - едва заметная ирония с оттенком сарказма. Весь дом знал причину странного поведения господина, и молчать не собирался никто. В том числе и Акэйн-доно. Господин не смеет пренебрегать ими, отдавая предпочтение какой-то бродяжке, нищенке! Это возмутительно! Хисана едва заметно и чуть грустно улыбнулась, словно призывая сбавить обороты и резкость, даже не надеясь, что её примут во внимание. В разборки господ слугам лучше не встревать, дерзость наказуема. А она не должна быть дерзкой и грубой, это недозволительно и создаст лишь лишние проблемы Бьякуе-сама. Ей оставалось лишь быть немым наблюдателем разворачивающейся картины. Бьякуя: Бывали времена, когда он жалел о том, кем он есть. Идеальный глава благородного Дома. Нет, конечно же, не идеальный — идеала не существует в природе, но по крайней мере он старался не ударить лицом в грязь. И он видел одобрение в глазах деда и гордился собою по праву — своими большими и маленькими победами. Он хотел быть похожим на Дзи-сама, он стремился быть похожим на него и, судя по всему, у него получалось. Это приносило удовольствие и радость от того, кем он родился, от осознания своего места в мире. Но в такие моменты, как сейчас, когда приходилось соприкасаться с проблемами, замкнутыми не на Дом в целом, а лично на него, когда от него ожидали то, чего он изначально не собирался давать, — в такие моменты он малодушно хотел родиться безродным синигами, занимать скромное место в отряде, чтобы не было даже тех ожиданий, которым он никогда не будет соответствовать. Он взял чашку с подноса, мысленно отдавая дань Оторо-сан — ее уму и, главное, ее характеру, что позволял ей совершать поступки, которые она совершает. Который позволил решить за хозяина где и с кем он будет ужинать сегодня, который позволял ей видеть суть вещей и принимать правильные решения. Он видел — да впрочем, старая кухарка и не скрывала, — она одобряет его чувства к ней. Зная о его положении, зная о пропасти между ними, зная о трудностях, что возникнут, она одобряла и поощряла. И он знал, дело здесь не столько в том, что она понравилась Оторо-сан, а в том, что Оторо-сан его любила, как своего сына, и ему желала счастья. И видела, очень четко видела, что именно она, эта новая служанка, это счастье может ему дать. Он был благодарен ей за заботу, за внимание и за умение смотреть и видеть. - Конечно я не могу не заботиться о членах моего Дома, — улыбнулся он, убирая из тона все лишнее, оставляя лишь спокойствие, свидетельствующее о том, что то, что он сейчас скажет, следует принять как данное, как сложившийся порядок вещей — это не оспаривается, с этим надо смириться. — Особенно, когда я вижу, что кто-то из них принимает желаемое за действительное и тем самым будоражит себе душу. Себе и многим вокруг. Мой долг как главы Дома прийти и расставить точки над i. Он наконец отпил чая, делая паузу, глядя на Акэйн поверх чашки. Давая ей время уяснить для себя сказанное им и успеть приготовиться к тому, что он сейчас скажет. Чтобы удержать себя в руках, чтобы не опозориться — в первую очередь перед ним же. Наконец он вернул чашку на стол, но продолжал удерживать ее в ладони. - Более не требуйте, чтобы Хисана подносила еду или прислуживала вам, Акэйн-сан, — так же спокойно, уверенно и безапелляционно продолжил он свою мысль. — Я запрещаю ей это, и уверен, вы не станете требовать от нее невозможного. Вы и другие дочери клана Кутики, — он говорил тихо, не повышая голоса и на полтона — его услышат и так. Так его услышат даже лучше, чем если бы пытался что-то объяснить или доказать. Замолчав, он выдержал небольшую паузу, чтобы не вставать из-за стола тут же. И завершил свою речь: — Благодарю вас, Акэйн-сан. — В сикко вышел из-за стола и поднялся на ноги. — Я пришлю прислугу забрать посуду. Спокойной ночи. Мое почтение вашей матушке. И он, подойдя к выходу, отодвинул фусуму, пропуская ее вперед. Жест, ставящий точку в его речи. Закрывая фусуму, он не взглянул на Акэйн — не из презрения, а из уважения к ее слезам, которые она всеми силами старалась сдержать, пряча слабость глубоко внутри. - Прости, — обратился он к ней, когда они вышли в сад из крыла для младших господ, — что тебе пришлось стать свидетелем этого разговора, — он шел по галерее-настилу в сторону господского крыла, размышляя о том, насколько по своей сути злой была ирония жизни в отношении так любящей алый цвет Акэйн. Хисана: Хисана быстро-быстро и растерянно взглянула на господина, но взгляд её остался незамеченным, Акэйн-доно пребывала в глубоких раздумьях, не пытаясь что-то сказать или как-то возразить главе Дома, несмотря на столь несправедливый по их мнению приказ. От слов господина замирало сердце, его решение и то, каким тоном было произнесено. Чувствовался лед и та властность, с которой он говорил, чувствовалось давление его положения и не только положения – реяцу, подобно каменной плите, прижимала их обеих. Но, Хисане страшно не было, а вот Алая госпожа склонила голову низко-низко, сжимая побелевшими пальцами хаси. - Ваше слово закон для всех, Бьякуя-сама, - голос Акэйн-доно не дрожал, и Хисане оставалось лишь предполагать, столько усилий для этого приложила девушка. К тому же, она не считала её опасной, по крайней мере – для себя. Госпожа всегда высказывалась прямо и сразу, пусть резко, пусть – швыряясь предметами обстановки, но когда гнев её проходил, то становилась вполне неплохим человеком, по крайней мере – так мнилось ей. Хисана поднялась вслед за господином, выходя и не оборачиваясь, хотя ей очень хотелось остаться и утешить Акэйн-доно. Но как бы это выглядело – служанка утешает обиженную из-за неё госпожу? Даже звучит как-то чересчур нелепо. И потому она не оглядывалась, не смотрела назад, туда, где оставалась такая красивая и такая одинокая женщина клана Кутики. Как, впрочем, и большинство из них. Из-за закрытой фусумы не доносилось ни звука, словно Алая госпожа вопреки всему изменила своей привычке крушить во гневе всё, что попадалось под руку. И она понимала отчего. После такой выволочки, пусть и устроенной в крайне вежливой форме, не хочется делать ничего, только забиться куда-то в угол и рыдать. От обиды и несправедливой справедливости. Ведь кто виновен в том, что детей аристократов воспитывают настолько гордыми и настолько подчиненными лишь одному-единственному своду правил и этикета, рассказывающему, как должно или недолжно вести себя во всех возможных и невозможных ситуациях. Шагая за господином по настилу, она не поднимала взгляда. Не из страха или ещё чего, она не хотела, чтоб кто-то заметил в её глазах тщательно маскируемое неодобрение до того момента, как она окажутся хотя бы в относительном одиночестве. И спустя несколько мгновений, когда она, вопреки начавшемуся движению господина, открыла сёдзи первой, а после и закрыла, отрезая их от остального мира, тихо-тихо произнесла: - Господин мой, я знала, что вы властны, но то, что жестоки… - и подняла взгляд. Тихая печаль читалась в темных, словно вечернее небо, глазах. – Акэйн-доно не виновна в том, что её воспитали подобным образом и что она всего лишь пыталась достичь вашего внимания. Так, как её научили, - качнула головой неодобрительно. – На самом деле, они все очень одиноки, девушки вашего Дома, господин, и Акэйн-доно – наиболее одинока из-за её любви к алому и яркому. День за днем она проводит в своих покоях, практически нигде не бывая, потому что боится, что её оттолкнут, как раз за разом отталкивали самые близкие и дорогие. И она, как дитя, пытается привлечь внимание к своей боли и своему одиночеству, пусть и таким методом. Но ведь другие ей неизвестны. Мне очень жаль, что вы увидели её гнев, но он не нес мне ничего, что я не смогла бы преодолеть, - Хисана наклонилась в традиционном кэйрэе. – Простите мою дерзость, Бьякуя-сама. И прошу, не будьте жестоки в отношении к вашим младшим родичам. Высказав всё, что думала она замерла, ожидая, что её осадят или холодно скажут, что она болтает слишком много лишнего и думает совершенно не о том, о чем следовало бы. Но и смолчать она не смогла, это было бы нечестным и неправильным. Бьякуя: Он удивился бы, если бы она одобрила его действия и слова. Как он и был уверен, она оказалась не тем человеком, чье чувство справедливости позволит согласиться с чужими действиями — пусть даже с его действиями. Но он удивился тому, что ей хватило смелости высказать ему свое мнение. Пришлось напомнить себе, что она выживала в Руконгае — там, где приходилось отстаивать себя перед дикой и жестокой жизнью. Он удивился, но не разозлился. Он давно уже разучился злиться, как делал это когда-то. Десятки лет минули с тех пор. Да и не мог он на нее злиться — только не на нее. Отчего же он позволил ей стать свидетельницей этого разговора, зная, что он будет ей неприятен? А ведь он знал и вполне сознательно оставил ее рядом с ними — слушать и наблюдать. До сих пор она знала и видела только одну его сторону — заботливого и любящего господина, что способен закрыть от всего мира, словно крыльями. Да, он способен — ничего не изменилось за время неприятного разговора с Акэйн. Но было бы нечестно позволять ей видеть только эту его сторону. Когда он решит все проблемы и она станет его женой, она непременно увидит не только его-супруга, нежного и любящего, но и его-главу Дома, жесткого и безапелляционного. Она увидит и, быть может, испугается. Но уже окажется слишком поздно что-то менять. Он оставлял ей право выбора. Он показывал ей все, что она должна знать, все, с чем она будет сталкиваться, если согласится стать его женой. По его мнению, так было честнее. - Я знаю, Хисана, — спокойно ответил он на ее укоры. — Я все это знаю. Пойдем к реке, — и он направился по дорожке из тесанного камня вглубь сада, туда, где через реку были перекинуты простые деревянные мостики. — Мы с Акэйн выросли вместе и она из тех немногих, кого я, пожалуй, знаю лучше всех. Но она уже взрослый человек и должна обдумывать свои поступки, и нести за них ответственность. Детство закончилось — и нельзя всю вину возлагать на плечи родителей за то, что так воспитали. Взрослый человек тем и славен, что способен анализировать и исправляться — если ему это действительно нужно. Акэйн-сан заигралась в принцессу, отказываясь видеть очевидное: у нее никогда не было шансов стать женой главы Дома Кутики — хотя бы потому что в Сэйрэйтэе существуют другие благородные Дома. Эта ее игра тянулась слишком долго и достигла того предела, когда ее пора было прекратить. Не мягкими намеками, как это делалось до этого и безрезультатно, а подвести черту и поставить точку. Он замолчал, опираясь руками на перила моста и глядя в воду. - Ты говоришь, я жесток. Не отрицаю. Доброта и порядок в клане — вещи, увы, несовместимые. Прости. Ему хотелось обнять ее и мягко прижать к себе. Но после сказанного, ему казалось, не имел права. Он показал ей неприятную сторону себя и пытаться после этого быть к ней ближе было просто некрасиво и в какой-то мере подло. Он вызвал у нее тяжелые эмоции и, быть может, его прикосновения были ей сейчас неприятны. - Акэйн, несомненно, жертва своего статуса и обстоятельств. Но каждый из нас должен нести тот груз, который взвалили на его плечи — это наша обязанность как столпов общества, как образцов для подражания. Акэйн это не вполне осознает — но пора повзрослеть и взглянуть на ситуацию трезво, а не через муар собственных желаний. У нее нет права вести себя недостойно и позорить Дом Кутики — пусть даже и перед слугами. Она слишком много себе позволяет — как если бы родилась не аристократкой. Хисана: Она выпрямилась, ожидая, что господин коснется её, как обычно, но вместо этого он заговорил. Сурово и справедливо, как и должно говорить главе огромного и сильного Клана, за которым стоят не только поколения славных предков, но и реальная, весомая сила, с которой приходится считаться всем. Она медленно шла за ним, и сердце разрывалось от таких разных чувств. От того бремени, которое он взвалил на себя, хотя мог бы и отказаться, от той ответственности, которой себя сковал и от необходимости быть жестоким. О да, она понимала, как тяжело ему давались эти слова и этот, необходимый, но печальный разговор. Хисана понимала и ценила эти мгновения откровенности с нею, даже не со служанкой, с девушкой из Инудзури. Это говорило больше, чем все пылкие признания в любви, вопли о вечной верности и смерти, если возлюбленная позволит себе отбыть на тот свет. Она молчала, ожидая пока господин скажет всё, молчала, не смея бередить его боль, но когда он извинился, просто не сдержалась, в который раз преступая правила приличия, отметая ранги и условности, потому, что была нужна ему, потому, что ему была нужна её вера в него, столь же непоколебимая и сильная, как крепостная стена, защищающая ранимую душу. Хисана просто подошла, разрывая дистанцию, обнимая, уткнувшись ему в спину лицом. - Бедный мой господин, бедный, - тихо прошептала, не скрывая в голосе теплоты и щемящей, безграничой нежности, что испытывала к нему. – Какой злой рок взвалил на вас эту ношу, Бьякуя-сама? Быть сильным и с такой чуткой душою… кого вы наказали сегодня больше? Акэйн-доно или себя? – она неловко замерла, желая погладить его по волосам, прижать к себе ещё теснее, до боли, как берега сжимают полноводную реку, быть ещё ближе, как само сердце. - Не нужно страшиться вашего лица, господин мой, оно прекрасно, и когда вы гневаетесь, и когда милуете, - добавила несколько позже. – Вы думали напугать меня тем, что оставляете для тех, кого защищаете, но мне известно какое сердце вы скрываете под той броней одежд и положения, что носите, - она улыбнулась, подавив слезы, неуместны сейчас они были. – Я не боюсь вас, Бьякуя-сама и не оставлю, что бы ни случилось, пока нужна вам, господин мой, - ему нужна была эта вера, эта сила, и она вырвет эту силу у себя, отдаст ему, потому что любит его, больше жизни, потому что тогда, на руконгайских улочках он стал для неё жизнью, больше, чем жизнью, её дыханием. – Простите мою дерзость, Бьякуя-сама, и простите, что причинила вам боль и добавила свой камень в ту корзину, что вам приходится нести… - грустно прошептала, сожалея о том, что пришлось начать этот разговор, но… всё, что ни делается – к лучшему. Сколько бы он терзал себя тем, что предстает перед нею романтическим образом и незнакомцем, сколько боялся бы показать ей не «то» лицо, не ведая, что нету «того» или не «того» лица, не ведая, что она любит его таким, какой он есть, принимая со всеми его лицами и обликами. Иначе ведь не любовь получится, иначе получится эгоизм. Она и так слишком многим одарена, бескорыстно, безвозмездно. Зная, что она может отплатить ему лишь своими чувствами и старанием быть хоть капельку достойней его чувств… - Простите меня, господин мой… простите… - шептала, держа его в объятиях. Бьякуя: Когда ее руки обняли его за талию, а лицом она уткнулась в спину, глаза его широко распахнулись. Это было совершенно неожиданно, удивительно,.. приятно. Но удивительность эта была не в самом действии и даже не в том, что, пропуская свои руки под черными рукавами его сихаксё, прижимаясь к нему, она нарушала десятки норм и правил, а в том, что она просто сделала это. Волна тепла затопила грудную клетку — после того, как сердце снова начало биться. - Хисана, — сказал он одними губами, когда она закончила говорить, а затем обернулся и обнял ее, прижимая к себе. Не просто обнял, а обернул в свою тихую и трепетную к ней любовь, давая ощутить ее. Он закрыл ее ото всех, пряча, совершенно эгоистично оставляя только для себя. А затем медленно наклонился и коснулся губами мягких темных волос. Она была маленькой и очень хрупкой и сейчас, обнимая ее, он как-то по-особенному это ощутил. И оттого разница между ее словами, что несли в себе силу и огромную для него поддержку, и ею самою на мгновение болезненно кольнула в сердце. Но тут же отпустила, и он только чуть сильнее прижал ее к себе. Но все так же нежно и мягко, словно боясь повредить хрупкий и деликатный цветок. — Хисана, — снова пошептал он и наконец отнял губы от ее волос. Он не хотел ее отпускать — и не отпустил. Стало плевать на правила — вместе взятые и каждое в отдельности. Он так долго силой воли сдерживал напор чувств, но плотина не выдержала и чувства хлынули наружу. Эмоциями и рэяцу, что окружила их невидимым коконом. Ему надоело все время делать только то, что должен, он устал соблюдать рамки приличий и соответствовать требованиям. Иногда можно — побыть эгоистом, позволить ей узнать, насколько она дорога ему — одним движением властной руки подвинуть эти рамки. Хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть. - Ты голодна? — наконец заговорил он спустя несколько минут красноречивого их молчания и ослабил объятия, давая ей возможность отстраниться, если она захочет. — Поужинаешь со мной? — А через полсекунды с теплой лыбкой в голосе добавил: — Раз уж Оторо-сан все решила. Хисана: Её имя на его устах звучало так трепетно и мягко, словно хрупкая драгоценность, которую он хранил лишь для себя. И ответные объятия, и то чувство бесконечной, безбрежной, как океан, любви, окутывавшее её со всех сторон, от которого можно было захлебнуться или испугаться, если бы её чувства не были столь же полны. Она снова нарушила правила, и господин нарушил их в ответ, укрывая её своими чувствами, своей силой, своею заботой, отгораживая от всего мира. Это было… приятно, необычно и ново, ни с чем несравнимо и столь же дорого ей. Чувствовать всё то, что чувствует господин и надеяться, что он чувствует её так же. Легкий, почти невесомый поцелуй, от которого она вздрогнула и только теснее прижалась к нему, закрыв глаза. Как бы ей хотелось коснуться губами его руки, благодарить за всё, чем он одарил, но прерывать ради каких-то слов миг такой близости… было бы кощунственно. - Поужинаю, Бьякуя-сама, - она отстранилась, но только чуть-чуть. Чтоб иметь возможность видеть дорогое и любимое лицо. Вокруг словно всё замерло, не слышен был даже ветер, обычно нежащий в эту пору ветки слив. Тихо журчала вода, где-то в зарослях орешника послышалась весенняя, легкая песня иволги. И Хисана теперь точно знала, что всё будет хорошо, не смотря ни на что. Словно шаловливые ками протянули тонкие алые нити меж их душами, связав накрепко в единое целое. Что бы ни случилось, где бы они ни были – они найдут друг друга, потому что это единственно верный для них исход. Вместе… на всю вечность… Ночь Хисана провела без сна, вертясь с боку на бок, и то бледнея за своё недостойное поведение, то наоборот, вспыхивая ярким румянцем, вспоминая о произошедшем на мосту. Мысли роились сталкиваясь, перемешиваясь, словно в причудливом представлении, когда взмах крыла бабочки словно перетекает в движение руки хрупкой и нежной красавицы. Так и тут, она отчего-то вспоминала день как смешанную мозаику событий – вот господин на мосту, столь печальный, и тут же он – властный и сильный, и тут же – мягкий и заботливый, вот Акэйн-доно – гордая, гневная и уязвимая, улыбка Оторо-сан как-то странно смотрится на губах Рокута-куна, а взмах руки Алой госпожи невыразимым образом находит отклик в уверенном касании ладони господина фусума. Промаявшись большую часть ночи, Хисана встала ещё затемно и, вымывшись, надела простое, плотное кимоно темно-серого цвета и накинула на плечи хаори, завернув в несколько рисовых лепешек жареную рыбу, себе, господину и охранникам – перекусить, если проголодаются в дороге. И поспешила к воротам. Томоэ-доно и Кагуро-доно уже стояли у врат и сдержанно улыбнулись ей, когда она подошла, снискав дружелюбную улыбку в ответ. А спустя несколько минут на тропинке появился и господин – как всегда сдержанный и достойный. Но в серых глазах теплилось нечто такое, вроде бы незаметное, но только не для тех, кто знал его достаточно хорошо или достаточно долго. Томоэ и Кагуро мгновенно приободрились и собрались, прервав тихую беседу о случившейся несколько дней назад грозе и о девушках, которых пригласят полюбоваться вишнями, как только они расцветут. - Бьякуя-сама, - почтительный кэйрэй и светлая улыбка, озарившая её спокойное лицо. Улыбка, предназначенная только господину. Охранники деликатно отводили взгляды, делая вид, что они тут то ли предметы обстановки, то ли вообще призраки. – Дозволено ли мне спросить, крепок ли был сон ваш? Хорошо ли вы отдохнули? – толика заботы в голосе, толика почтения и толика нежности – совсем чуть-чуть, чтоб не выходить за рамки приличий. Бьякуя: После ужина они расстались, чтобы с утра встретиться снова. Этой ночью он спал удивительно крепко, не видя снов, в которых ее не было рядом, что обязательно снились ему каждую ночь. Всего один раз за ночь — один короткий сон, но страх, который он рождал в его душе, отравлял собою всю сладость от осознания, что она здесь, в Сэйрэйтэе, под защитой. После сегодняшнего с ней разговора пришла уверенность, что она будет рядом, чтобы ни случилось, какими бы ни оказались стороны его характера, что до сих пор были скрыты от нее обстоятельствами, — и напряжение, которое держало его душу в зажатом кулаке, наконец схлынуло, давая возможность свободно вздохнуть и видеть во сне только ее улыбки. Утром его аккуратно разбудил Синдзиро, сообщая, что время вставать и собираться. На собственно сборы времени ушло привычно мало: плеснуть в лицо холодной водой, облачиться в униформу, накинуть на плечи хаори... Однако, когда он подходил к воротам поместья, она была уже там, беседуя о чем-то с Томоэ и Кагуро. Коротким кивком он ответил на их поклон и переключил свое на нее, стоящую в нескольких шагах и на фоне крупных и сильных охранников кажущуюся скорее подростком, нежели вполне взрослой женщиной. - Благодарю, хорошо, — сдержанно ответил он, более не переходя грани дозволенного. Он был привычно холоден и отстранен, отчего окружающие невольно предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии. Но во взгляде всякий раз, как он смотрел на нее, появлялось тепло, что напрочь опровергало внешний его холод. Томоэ и Кагуро молча смотрели куда-то в сторону, ожидая приказа взять ее на спину и отправиться в путь. Но, как и в самый первый раз, на руки ее взял он, мягко подхватывая под плечи и коленки, тут же прижимая к себе и поудобнее устраивая в своих руках. - Тебе удобно? — поинтересовался он и, получив ответ, поднялся с ней в воздух. Охрана, переглянувшись, последовала за ним. Через пять с лишним часов они оказались над Семьдесят восьмым районом Руконгая. Он мог бы покрыть это расстояние быстрее, однако Томоэ и Кагуро владели сюмпо хуже, чем он сам. Инудзури, что лежал далеко под их ногами, напоминал поломанные деревянные игрушки — старые и грязные. Изучив улочки, закоулки и пространства, что могли с натяжкой сойти за площади, он опустился на один из таких пятачков меж ветхих домишек и бережно поставил ее на ноги. Отпускать ее совершенно не хотелось — он словно бы отрывал ее от своего сердца. Тепло, которое он ощущал в своих руках, было родным, любимым, самым драгоценным на свете — и вот сейчас она стояла рядом, а холодный утренний воздух забирался под одежду, нагретую ее телом. Они искали весь день. Охранники, которым уже доводилось заниматься этим, неплохо ориентировались в Инудзури, знали с кем и как разговаривать, когда стоит припугнуть, а когда лучше кинуть монетку в грязную ладонь. Но безрезультатно. Как и ранее, поиски Рукии оказались безрезультатными. Оставалось надеяться, что завтра им повезет больше и в Сэрэйтэй они вернутся с ее младшей сестрой. Имея деньги, найти место для ночлега не составляло труда. Да и такое место уже было найдено ранее — во время прошлых поисков в Инудзури. Когда стемнело, Томоэ с Кагуро уверенно направились в более-менее достойный квартал Инудзури, где нищета была хоть сколько-нибудь скрыта за внешней мишурой. Здесь было несколько забегаловок, грязных и убогих, но даже здесь в них сидели души, отдавая за дешевую выпивку свои гроши. Были здесь и подобия публичных домов, в которых работали вульгарные и разукрашенные дешевые юдзё, что так отличались от ойран или таю, с которыми общались ему подобные. Но было здесь и несколько домов, что считались в Инудзури постоялыми дворами. Грязные и вонючие, со старыми футонами на полу. Но хотя бы здесь было относительно тепло, а за дополнительную плату предлагался, что было удивительным, сносный ужин. А они, те, кто обладал сильной рэяцу, нуждались в пище. Ночь, которую он провел, сквозь дрему вслушиваясь в окружающие их звуки, прошла. С новым утром начинались новые поиски. Которые, как и вчерашние, завершились ничем. Солнце уже давно миновало самую высокую точку на небосводе и теперь катилось к горизонту. Надо было возвращаться, чтобы быть в поместье до наступления глубокой ночи. - Мы обязательно найдем ее, — он заглянул ей в глаза. В его взгляде были уверенность и обещание: они найдут — не сегодня, так в следующий раз, не в следующий раз, так на десятый — но найдут. А потом он подхватил ее на руки, бережно прижал к своей груди и поднялся в воздух. Хисана: Недоумения во взглядах охранников не было. Скорее, какое-то спокойное ощущение правильности происходящего. Он снова нес её на руках, услышав в ответ лишь тихое «да». А она, как тогда, прятала лицо на его груди, слыша не только свист ветра, но и ровное биение его сердца. Этот звук умиротворял, убаюкивал, и всю дорогу до Инудзури она постыдно проспала, очнувшись от короткого забытья лишь когда господин остановился. Руконгай снова изменился. Порою, пустые разоряли целые кварталы, которые отстраивали заново, конечно же, но… лик предместий из-за это менялся так же часто, как первая Сейретейская красавица меняла свои платья. Пожалуй, отыскать здесь кого-то было труднее, чем иголку в стоге сена. Но Хисана надеялась, безнадежно надеялась, что Рукия отыщется среди сотен оборванных нищих, что вот-вот она выцепит из толпы взглядом её лицо, так похожее на её собственное, пусть и в том нежном возрасте. Они шли от дома к дому, спрашивали воришек и забияк, спрашивали ушлых мужчин с хитроватыми крысиными взглядами и у вульгарно накрашенных женщин, оказывающихся то юдзё, то держательницами притонов, спрашивали всех тех, кто видел больше вечно голодных и вечно усталых равнодушных жителей. А ведь ей тоже могла грозить эта же участь. Стать юдзё или быть растоптанной-съеденной, либо со временем угаснуть как свече от непосильной работы. Но господин спас её, забрал под своё крыло, и она была бесконечно благодарна ему. А теперь помогал отыскать кровь её крови, пусть она больше не имела права называться её сестрой, но… все же слепо верила, что Рукия не оттолкнет руку помощи и не проклянет поступившую так дурно сестру. Широкие шаги мужчин вынуждали торопиться, стараться не отставать и не задерживать никого, ведь так они смогут обойти куда больше переплетенных, словно ветви в лесу, улиц и улочек, обыскать больше потайных мест. Порой, она показывала, как найти тайники, в которых прятались худые и злые бродяжки, не кидающиеся на них только потому, что были слабее. Порой, ей казалось, что вот-вот, ещё несколько поворотов, ещё чуть-чуть пройти и там наконец-то обнаружится она. И это ощущение шелковой нитью взрезало душу, оставляя длинные кровоточащие порезы от несбывшегося. Под конец ноги у Хисаны болели так, будто ей подрезали сухожилия, но она терпела молча. Сейчас она сильнее, нежели была тогда, сейчас она больше ест и больше отдыхает, и даже ребра не прощупываются так явственно, как некогда. И когда Томоэ-доно привел их в хороший, по меркам Руконгая, разумеется, рёкан, ей стали немного стыдно. За то, что господин вынужден с нею месить грязь и пыль местных улочек, слушать такие словесные конструкции, которые заставили бы покраснеть любого портового грузчика, за окружающую его нищету, за то, что он дал слово и держит его крепче, чем голодный пустой пойманную душу. Но внутри рёкана оказалось неожиданно более или менее чисто. Пусть и пришлось делить комнату на четверых. Сил не было ни на что, даже на то, чтоб поесть. И Хисана буквально заставила себя проглотить скромный, но довольно-таки неплохой ужин, запив его водой. Она ещё не ложилась, слушала, как перебрасываются короткими фразами о районе завтрашних поисков Бьякуя-сама, Томоэ-доно и Кагуро-доно, просто оперлась на стену, устроив руки на коленях и закрыв глаза. И незаметно для себя уснула. Видимо, ночью кто-то заботливо переложил её на циновку, сняв хаори и им же укрыв, потому что проснулась она лежа. И снова поиски – столь же бесплодные и утомительные, как и вчера. Весь день они обшаривали улочки Инудзури с упорством безумца, повторяющего одно и то же действие. Но поиски пришлось закончить через несколько часов после полудня, чтоб добраться до поместья Кутики не слишком поздно, в должное время. - Я знаю, господин мой. Мы найдем её, - она прижалась к его груди, мимолетом окинув взглядом узкие и какие-то темные налепленные одна к другой хибары. Господин снова забирал её отсюда, снова летел в дом, который стал и её домом. Пусть она и находилась среди слуг, но имела возможность видеть его, порой касаться. Видеть улыбку, обращенную ей, чувствовать тайное тепло и ласку… что могло быть лучше?.. Хисана желала, чтоб этот полет длился и длился. Только бы слышать, как стучит сердце Бьякуи-сама, только бы чувствовать тепло его тела и рук, бережно сжимающих её в объятиях, ощущать это пьянящее, невесомое счастье. Уже когда господин опустил её на тропинку, ведущую к домику для слуг, и отпустил Томоэ-доно и Кагуро-доно, она осмелилась взять его за руку, пока в сумерках никто не видит и, нежно сжав сильные пальцы, сказать: - Спасибо, Бьякуя-сама, - а после отпустить, улыбнувшись и поспешив по дорожке к дому. Следовало смыть дорожную пыль и пот, навестить Оторо-сан и поговорить с нею. Может, она даст дельный совет, откуда в следующий раз начать поиски? А ещё собрать ужин для Бьякуи-сама, ведь он так долго нес её, а значит, после бань будет очень голоден. Следовало поспешить. Бьякуя: На следующий день, с утра пораньше, он отбыл в казармы, чтобы провести там неделю, ничем не отличающуюся от предыдущих. Та же работа, те же лица, те же заботы. И она, то и дело возникающая перед внутренним его взором: то улыбающаяся, то серьезная, то в профиль, то со спины и во весь рост. Она мешала работать, появляясь в его памяти то тихим, любимым голосом, то нежным теплым касанием. Через неделю он снова был в поместье и, только минувши ворота, поспешил к Гинрэю, с которым в прошлый раз ему не довелось свидеться и пообщаться, что с его стороны было неуважением к тому, кто дал ему все, кто заменил отца и мать. Отбывая обратно в казармы неделю назад, он написал деду небольшое письмо, в котором вкратце рассказал о своих делах, выражал надежды и уверенность касательно крепкого здоровья Дзи-сама, извинялся за то, что не навестил того в этот раз. Но, конечно же, это письмо не могло исправить промаха, что он допустил. И пусть сам Гинрэй улыбался в усы, относясь ко внуку и его чувствам с добрым, полным жизненного опыта, однако настороженным снисхождением, он корил себя за подобное проявление неуважения к человеку, которого он уважал более всех на свете. Поэтому сейчас, вернувшись в поместье, он привычно окинул сад взглядом, и, найдя ее, направился к ней. Поздоровался, несколько секунд изучал любимое лицо, смотрел до головокружения в васильковые глаза, а затем извинился и поспешил в господское крыло — к деду. Вышел он от Гинрэя, когда уже почти стемнело. В ближней части сада уже зажгли фонари, и оттого казалось, что синие мартовские сумерки кто-то разукрасил желтыми пятнами. В воздухе, что к вечеру стал свеж, стоял уверенный запах весны, которая за прошедшие семь дней вступила в свои права, растопив остатки снега по темным углам. А слабый ветерок, дувший от реки, доносил нежный аромат сакуры, что только-только расцвела. Лепестки еще не начали опадать и казалось, над рекою зависли облака, спустившиеся с небес. После разговора с Дзи-сама, что проходил за ужином — как и было принято до ее появления в его доме, — на душе было странно. Спокойствие, которое поселилось в ней, было нарушено. Нет, не плохими новостями, но ожиданием перемен. А вот каких, он не знал. И от этого ощущения неизвестности сосало под ложечкой. Надо было поговорить с ней и рассказать о пожелании Гинрэя. В этот час она могла быть либо на кухне, либо в домике для прислуги. - Хисана, — негромко позвал он, войдя на кухню и найдя ее там в компании Оторо-сан. — Доброго вечера, Оторо-сан, — поприветствовал он кухарку. — Как ваше здоровье? Хисана: Она видела старого господина лишь раз и издали, когда он возвращался в поместье, видимо, после визита к кому-то. И ещё тогда она подумала, что если не смотря на ледяную стену, которой окружил себя Бьякуя-сама, у него очень чуткая душа, то Гинрэй-сама исполнен глубинной, вековой мудрости и особенной прозорливости, позволяющей ему читать сердца, как открытую книгу. А ещё она знала, что господин очень уважает своего деда и поначалу беспокоилась – а вдруг старый господин в категорической форме прикажет вернуть её в Руконгай? Но… по здравому размышлению и совету Оторо-сан решила не беспокоиться. Вряд ли дед будет ранить единственного и любимого внука подобным отношением. Но то, что он обязательно захочет взглянуть на неё, понять, что она за человек… это было ей известно. Единственное, она не знала – когда подобное случится. Могла лишь смиренно ожидать решения Гинрэя-сама. Попрощавшись утром с господином, она погрузилась в привычные заботы. Благородные Кутики, словно сговорившись и приняв решение, которому предшествовал приказ Бьякуи-сама, перестали обращать на неё какое-либо внимание, будто бы Хисана стала для них пустым местом. Не слишком приятно, но уж лучше так, чем ловить на себе полные яда взгляды и выслушивать шипение и язвительные уколы. Мерную работу прерывали посиделки на кухне и воспоминания о господине. Он тенью стоял за её спиной – развешивала ли она бельё, готовила ли рис или чистила рыбу, мыла ли посуду или окуналась в горячую воду в офуро вечером. Она помнила господина, его улыбку, тепло его рук и то легкое касание губ на мосту, от которого хотелось петь и танцевать. Каждый день она просыпалась и засыпала с одним именем на устах, каждый день упражнялась в написании кандзи, которые он ей показал, и вот только вчера закончила рисунок. Простой рисунок, скорее даже набросок плавных линий, изображающих господина, стоящего вполоборота под луной и поймавшего на палец Адскую бабочку, и три кандзи, один под другим, старательно выведенные её рукой – «белый», «ночь» и «солнце». Может, в целом получилась нелепица, но она надеялась, что её скромный подарок порадует Бьякую-сама. Встретив господина на тропе, улыбнувшись и привычно спросив о делах и получив ответ, она весь день сияла, словно начищенная монетка, зная, что он снова рядом. Пусть всего лишь в одном доме, но так близко, что можно столкнуться на одной дорожке или в саду. Вечером, когда аристократы уже отужинали, она сидела на кухне вместе с Оторо-сан, ужиная и беседуя о прошедшем дне. В этот вечер, она знала, Бьякуя-сама ужинает с Гинрэем-сама, и это было правильным. Ведь прошлый раз он потратил всё своё время на неё, позабыв зайти к старому господину. Теперь же должно было отдать дань уважения старому мудрому человеку, который принял груз его воспитания на себя. - Бьякуя-сама, - она просияла, повернувшись на звуки любимого голоса и отставив пиалу с чаем. - Всё хорошо, молодой господин, - Оторо-сан посмотрела в его сторону с мягкой, материнской улыбкой. – Ещё смогу услужить не одному поколению Кутики, - лукаво подмигнула. - Господин, если вы позволите, - Хисана хранила письменные принадлежности и то, что написала сама, здесь, под чутким присмотром Оторо-сан, уверенная, что тут никто не посягнет на эти её драгоценности. Сняв с полки, выделенной ей для этого кухаркой, бумаги, быстро пролистала их и достала рисунок, залившись смущенным румянцем. - Если вы позволите, я хотела бы преподнести вам подарок. Это мелочь, но… - она запнулась, просто протянув рисунок ему. Бьякуя: Он краем глаза глядел на лист, что Хисана, смущаясь, держала в руках, и гадал, что там будет на этот раз. Он подозревал, кандзи — какие-то из тех, что она училась писать в прошлый раз. Которые сейчас лежали в ящике письменного стола в его кабинете, на которые он порой смотрел, когда выдавалась свободная минутка. Из-за его к ней любви все смешалось, поменяло свою ценность, и теперь эти неуверенные штрихи, словно их выводила детская неокрепшая ручонка, были для него бесценнее и прекраснее, чем полотна каллиграфов, на которых один мазок кистью несет в себе ответы на половину ответов бытия. Здесь, в этих кривеньких «солнце», «луне», «сакуре», для него был целый мир, чье имя Хисана. Протянув руку, он взял лист у нее из рук, краем глаза замечая улыбку на лице кухарки. А затем взглянул и на сам рисунок. Улыбнулся. Он был сделан куда увереннее, нежели ее кандзи. Линии были чище, ровнее, с переходами от тонов к полутонам. И три кандзи, написанные ровным столбцом теперь тоже выглядели иначе, много, много изящней. Сколько же она тренировалась? - Благодарю, — тепло улыбнулся он и взял ее за руку. Легко, мягко, едва ощутимо пожимая пальчики. Подержал пару секунд и отпустил. — Я буду хранить рисунок, — аккуратно свернув тот трубочкой, он спрятал его за ворот косодэ. Он положит его в папку, к ее кандзи, и точно так же будет время от времени глядеть на него, видя в этих росчерках туши не силуэт своей фигуры, но ее признания в любви. - Хисана, — снова заговорил он после некоторого молчания, во время которого он просто глядел на нее, любуясь. Не нужно было никаких слов — только взгляд, только она на расстоянии меньшем, чем вытянутая рука. — Гинрэй-сама хочет тебя увидеть. Он приказал, чтобы завтра ужин и чай нам подавала ты, — улыбка коснулась уголков его губ. Затем он улыбнулся ярче, пытаясь приободрить ее. Или же себя? Завтрашний ужин станет переломным моментом в их жизнях. После него их жизненные пути либо сольются в один общий, либо разбегутся, чтобы никогда больше не сблизиться. От первой мысли в груди теплело и сердце начинало дрожать в счастливом упоении. От второй — холодно и неприятно начинало сосать под ложечкой. Он мог только молить богов, чтобы единственный человек, которому он не посмеет перечить, принял его сторону. Поскольку несмотря на всю свою любовь к внуку, Гинрэй-сама славился своей рациональностью, волей и разумностью. Если он сочтет, что, впустить в Дом нищенку из Руконгая — значит опозорить его, чувства внука Гинрэй во внимание принимать не будет. И будет прав. Они, аристократы, не имеют права на чувства. - Все будет хорошо, — неизвестно кому: ей или себе — сказал он. Хисана: Она немного смущенно улыбнулась в ответ. Её набросок чуточку нарочито небрежный, выведенный уже куда как более уверенными движениями руки и кисти, безыскусно, но правильно и просто написанные кандзи. Она скрывала в простоте и четкости линий всё то, что чувствовала к господину, всё то, что нельзя было выразить словами. Склонив голову в ответ на его «благодарю», не сказала, что это самоменьшее, что она могла сделать. Не хотелось услышать выволочку от Оторо-сан и лекцию о том, что нужно быть увереннее. Но ведь она уверена – в Бьякуе-сама и в его любви, а так же в своих чувствах. Потому следующие слова не слишком удивили или испугали. Скорее, заставили облегченно вздохнуть. Каким бы ни было решение старого господина, он вряд ли причинит боль внуку. - Господин мой, я исполню пожелание старого господина. Он оказывает мне огромную честь, - легкий поклон и спокойная уверенность в голосе. Она кинула взгляд на Оторо-сан, а после произнесла: - Бьякуя-сама, можно ли просить вас пройтись со мной по саду? Вишня удивительно хороша в этом году, - и, дождавшись кивка, вышла из кухни. Границы осторожности слегка расширились после того знаменательного дня и совместных поисков Рукии. И ей хотелось бы, чтоб господин знал, что она не боится встречи с его почтенным дедом, что почти уверена, что ничего страшного не произойдет. Она шла по тропинке, но не в господский сад, а туда, где так часто сидела сама у самого берега, туда, где лунный свет серебрил темную водную гладь и бока мальков, где ветви вишен и слив нависали над рекой низко-низко, скрывая от всевидящих глаз слуг и господ. В этом месте не бывал никто, кроме садовников да неё самой. Но родители Рокута-куна, если и видели там её следы, то никому не говорили. С тропинки пришлось сойти, всю дорогу до своеобразного убежища она проделала молча. - Взгляните, господин, - уверенно приподняла цветущую ветвь. Маленькая полянка, песок на берегу в свете луны отливает белым золотом, коротенькая, темная травка и одуряющий запах ночных фиалок, смешивающийся с запахом вишневых лепестков. - Здесь бываю лишь я, и здесь упражняюсь в каллиграфии, - мягко улыбнулась, пропустив на полянку сначала его, а после и скользнув сама. – Прекрасное место, не правда ли? – немного помедлив, все же подошла и бережно коснулась его руки. - Здесь можно поговорить спокойно, не боясь, что кто-то увидит или услышит, - едва заметные нотки затаенной тоски. – Господин мой, простите мою дерзость, но… я вижу ваш страх и ваши сомнения. Если вы боитесь за меня, то не стоит, - улыбнулась снова, поглаживая большим пальцем тыльную сторону его запястья. – Не думаю, что почтенный Гинрэй-сама отнесется к вам жестоко, ведь вы его гордость и единственный внук. Но, как человек мудрый, он обязан присмотреться ко всему происходящему и только тогда принять решение, - она говорила неспешно и уверенно, пытаясь показать ему свою поддержку и то, что не стоит питать страхи, превращая их в ночные кошмары. – Я знала, что рано или поздно Гинрэй-сама захочет на меня взглянуть. И вы знали, господин мой. Поэтому, завтра я сделаю всё, чтоб не опозорить вас, - взглянула на него серьезно и твердо, проявляя решимость приложить все силы, дабы господину не пришлось за неё краснеть. – В любом случае и при любом исходе… я буду приходить сюда и ждать вас, если вы захотите видеть меня, - сжала его ладонь, словно стараясь передать частичку своего спокойствия и своей уверенности ему. Бьякуя: Прогулка по ночному саду успокоила. Неспешные шаги, прохладный еще воздух свежей ночи, лунный свет на дорожках и голых еще ветвях деревьев, с еще только набухающими свежим листом почками. Эмоции, что поднялись в нем после разговора с дедом, подобно песку с морского дна в шторм, снова улеглись. Он снова стал похож сам на себя: спокойный, взвешенный и уверенный. За хрупкой фигуркой, чьи изгибы и движения он, кажется, знал уже на память и бережно хранил эти образы, он шел в дальнюю часть сада, где если и бывал, то только совсем юнцом и, скорее всего, гоняясь за Ёруити. Эти места теперь казались ему совсем не знакомыми — столько лет прошло. Став капитаном Шестого отряда и имея потребность жить в казармах, а не в своем поместье, он порой ощущал себя здесь уже чужим. Иногда приходило ощущение, что здесь он кто-то вроде владельца, что наведывается в гости да проверить, все ли в порядке в его владениях. Единственной нитью, что связывала его с поместьем в моменты этого странного чувства, был Гинрэй-сама, ради которого, прежде всего, он возвращался в сюда. И вот теперь она. Что манит его сюда магнитом. Пройдя под веткой — ради чего пришлось изрядно наклониться, ведь она была удивительно маленькой, — он оказался словно бы за ширмой из веток и вишневого цвета, которая закрыла его и ее от всего остального мира. Они словно бы спрятались в небольшой комнатенке и плотно задвинули фусумы, расписанные ветвями сакуры. - Да, прекрасное, — согласился он, тут же касаясь пальчиков, что скользнули по его кисти, и мягко беря ее ладонь в свою. Пока она говорила, он сплел свои пальцы с ее, ощущая тепло ее кожи. Нет, он не за нее боялся. Он уже давно перестал разграничивать ее и себя. Быть может, он и не позволял быть ближе, чем объятия через несколько слоев одежды, чем ее узкая ладошка в его руке, чем невесомый поцелуй в макушку, но в его сознании «она» и «я» слились в неразделимое «мы». И потому он боялся не за нее — за них. Он знал, что она не опозорит его. Себя — в первую очередь. Ведь завтра, как ни крути, ей придется отстаивать честь, которой, как многие полагают, у душ ее положения нет вообще. Он знал, она справится. Не потому что будет стараться изо всех сил, а потому что она такая и есть. Но также он знал своего деда и понимал, что тот окажется перед выбором, очень неприятным и ответственным выбором. И что выберет человек, в равной мере любящий внука и радеющий за клан, он сейчас сказать не мог. Неизвестность гнела. Гнела еще больше оттого, что она готова в случае любого исхода быть рядом, когда понадобится ему. Она достойна большего, намного большего, чем эти редкие встречи здесь, под ветками сакуры. Он прикрыл глаза. - Спасибо, — он мягко привлек ее к себе и обнял, поначалу почти невесомо, а затем все же прижал к себе, давая волю тому нежному к ней чувству, что порой было невозможно сдерживать за стальными прутьями силы воли. — Благодарю тебя за уверенность, за веру в Гинрэя-сама. За то, что ты есть. Хисана: Она несколько робко обняла его в ответ, прижимаясь щекой к прохладному шелку. - Если бы не вы, Бьякуя-сама, не было бы и меня, - ответила, закрыв глаза и улыбаясь. В его объятиях она ощущала себя легко и спокойно, естественно, будто была частью его самого. Порой, ей хотелось, чтоб между ними не оставалось никаких преград, но… сейчас это не представлялось возможным. И станет ли возможным, зависит от старого господина. Ей оставалось лишь верить, что чаша, на которой счастье его внука перевесит чашу, на которой возможный скандал, связанный с недостойными чувствами господина к ней. Хисана корила себя за слабость, но как она могла отказать ему в поддержке? И как она могла оставить его в одиночестве? Это не просто жестоко, это… непростительно. О себе она не думала, она ведь способна смиренно ждать и терпеть. Но им ведь нельзя надолго пропадать из вида. В свете сплетен… не стоит давать им дополнительную пищу. - Господин мой, - с сожалением подняла взгляд, заглядывая ему в глаза. – Нам пора, - на миг сжала его в объятиях чуть сильнее и тут же отпустила. Утром Оторо-сан, улыбаясь, ткнула ей в руки маленький сверток. - Держи. Давай заколем твои чудесные волосы, дабы ты выглядела ещё достойней, - лукаво щуря глаза. Хисана развернула бумагу и обнаружила деревянную, резную заколку. Очень красивая, тонкая резьба в виде переплетающихся тонких веточек дикого плюща. Неброская, и с тем, вглядевшись – глаз не отвести. Достав гребень, пожилая и мудрая женщина быстро соорудила из недлинных волос такую же простую и скромную прическу, заколов подарком. - Спасибо, Оторо-сан. Расчувствовавшись, Хисана обняла её. - Лучшей благодарностью для нас станет твоя забота о молодом господине, деточка, - тепло улыбнулась ей женщина, собирая обед для старого господина. Она же посоветовала ей взять провожатого, чтоб он донес поднос, вышедший, пожалуй, слишком тяжелым. Наверняка господин Бьякуя уже находился у Гинрэя-сама, а значит, стоило поторопиться. Хисана подавила нервную дрожь. Всё будет так, как должно. - Гинрэй-сама, Бьякуя-сама, - постучавшись, они опустились, воздавая должные почести, склонившись в сайкэйрэе. И только после – отодвинули фусума, входя и приступая к расстановке блюд. Каждое движение выверено и спокойно, словно она выполняла сложный ритуальный танец. И наконец – отойти чуть в сторону и снова выполнить поклон, замирая в этой позе. Ожидая, когда снова позовут. Бьякуя: К Гинрэю он пришел минут за тридцать до ужина. Мягко отодвинув фусуму, он вошел в комнаты, где его уже ждали. Поклон, приветствие, глубокий вдох — и от нервозности не остается и следа. Он загнал ее глубоко внутрь, в самые дальние уголки своей души, следуя принятому еще бессонной ночью решению довериться двум самым дорогим для него людям. Но где-то глубоко внутри грудной клетки все еще было щекотно, как бывает при ожидании неизвестного результата. Он внимательно взглянул на деда, чей ответный взгляд бы спокоен, как поверхность пруда в безветренную погоду, и улыбнулся уголками губ. Хоть он за последние десятки лет и стал в разы спокойнее, научившись бороться с живущим внутри него эмоциями, до выдержки Гинрэя ему было еще весьма далеко. Когда пришло время, они вышли из комнат Гинрэя-сама и прошли в небольшую гостиную, что от многочисленных комнат дома отличалась лишь цветом стен да текстом хокку, написанной рукой каллиграфа. «Снег согнул бамбук, Словно мир вокруг него Перевернулся.» И бледные стены, в разводах коричневой туши, которые, если не фокусировать на них взгляд, собирались в стебли бамбука. Ждать пришлось недолго: вскоре за фусумами раздался тихий шорох одежд, затем легкий стук в деревянную раму, а когда перегородка скользнула в сторону, на пороге была она, склонившаяся в почтительном сайкэйрэе. Дыхание на мгновение перехватило, ночные волнения взметнулись в его душе волной и схлынули, оставляя после себя чуть терпкое спокойствие. Он едва заметно улыбнулся, в целом, не подавая вида и ведя себя так, как положено по этикету — как господин с прислугой. Зато серые глаза Гинрэя, цвет которых — такой же глубокий и тяжелый, как осеннее небо — унаследовал внук, внимательно смотрели на вошедшую девушку, что сейчас расставляла перед ними на столе тарелки и тарелочки, пиалы и пиалки в строго продуманном порядке, чтобы блюда на столе гармонировали не только по форме, но и цвету. Взгляд этот не был испытующим, что мог вызвать мелкую дрожь, не был жестким, полным неодобрения, но и поддержки в нем не было. Несложный в своих эмоциях взгляд человека, рассматривающего служанку, которую никогда ранее не видел. Через несколько мгновений Гинрэй словно потерял к девушке всякий интерес и снова переключил внимание на внука, продолжая прерванный появлением прислуги разговор. - И что Фуюцки-доно? - Был спокоен. Не думаю, что спокойствие было только внешним. - Думаешь, ему все равно? - Не столько все равно, сколько он полагает, что всему свое время и свой исход, — взгляд его серых глаз на мгновение скользнул к ней, сидящей в углу комнаты в сэйдза и ожидающей приказаний. За все время ужина он не сможет удержаться от этих взглядов — кратковременных, но теплых, полных заботы и любви — взглядов совсем не по этикету. - А ты что думаешь? Он взглянул на деда чуть вопросительно. - Если Вам будет угодно. Я считаю, что Амэко-сан достаточно взрослая, чтобы позволить ей самой приниматься решения и совершать поступки. Я согласен с Фуюцки-доно. Хисана: Она не отрывала взгляда от ладоней, сложенных на коленях, хотя ей так хотелось взглянуть на господина, ведущего неспешную беседу со старым господином, так хотелось бросить хотя бы один-единственный взгляд поддержки, показать, что она ни капельки не боится. Но она не смела, утешая себя надеждой на встречу после. А может… если совсем украдкой? Если словно рассматривая узоры на татами, скользить взглядом до столика, если совсем чуть-чуть, завуалировав беспокойство за него безмятежностью слуги, выполняющей свой долг, на самую малость, на долю, на тень мгновения столкнуться взглядами, и перевести на стену, расчерченную тушью так, будто за ней ветер качал бамбуковые заросли. И столь же медленно, плавно и с достоинством вновь вернуться взглядом к кончикам сложенных пальцев. Дерзость, скажете? Ни капли. Всё в рамках приличий и в рамках дозволенного, которое она изучала под чутким руководством Синдзиро-сана, стараясь отыскать возможности видеться с Бьякуей-сама и смотреть на него, не нарушая этикет. Но наедине с господином не было сил удержаться. И легкий румянец коснулся бледных обычно щек. Но она не дала себе улыбнуться, зная, что это не дозволено. Просто сидела и ждала, ждала, ждала, пока Гинрэй-сама не подал знак – убрать опустевшую посуду. Молча переставив пиалочки, пиалы и прочую дребедень на поднос, с некоторым усилием переставила тяжелый чайник с чаем на стол, утвердив его на специальной подставке. И крохотные чашки, похожие на распустившиеся бутоны маков. Налила золотистый жасминовый чай, с легким и нежным ароматом и снова отступила, не поднимая взгляда, но ощущая, как смотрит время от времени на неё господин. И так ровно до того момента, пока её не отпустили на кухню волевым «Ступай». Она отнесла поднос Оторо-сан, окинувшую её взволнованным взглядом и кивнула – всё хорошо, не о чем беспокоиться. И, напрочь забыв про ужин, заторопилась на ту самую полянку. Ожидать господина. Что решит Гинрэй-сама? Ведь он – воплощенная мудрость клана, когда Бьякуя-сама его сердце. Молодое и живое, сильное сердце, чуткое, которое можно ранить так легко. Ей оставалось лишь полагаться на старого господина… и ждать. Ждать… Бьякуя: А между тем Гинрэй не спешил отпускать внука — не положено это было, чтобы глава Дома тут же после ужина срывался, бросал деда и мчался к служанке. И он сам это прекрасно понимал, все так же сидя на дзабутоне и ведя с Дзи-сана неспешную беседу, что перетекла от одного к другому, затем к третьему и снова возвращалась к началу. Но никак не касалась самой главной, самой важной темы. И больших усилий ему стоило не задавать вопроса. Он знал, что если Гинрэй молчит, сказать ему пока нечего: не сделал вывод, не пришел к мнению, считает, что еще рано. И оттого он молчал, силой воли погружая себя в спокойствие, достойное главы Дома, подпитанное и пропитанное безграничным уважением к сидящему напротив человеку. И только глубоко внутри буравчик волнения и нетерпения проверял его выдержку на прочность. К концу беседы, что затянулась, разговор снова коснулся Фуюцки-доно и его дочери. Ее выбора стать синигами, в то время как ее обязанностью было мирно продолжать род. Гинрэй сделал паузу, во время которой что-то обдумывал, а он терпеливо ждал ответа. Наконец дед сухой, но удивительно сильной рукой огладил усы и продолжил: - Я полагаю, если человек готов потом расплачиваться за свои ошибки, он имеет полное право их совершить, — и взглянул на внука — своим пронзительным серым взглядом. И от этого взгляда у него внутри все на мгновение обмерло и сердце пропустило удар. Потом пришло в себя и снова забилось. Это было не совсем то, чего он ждал — полного одобрения, которое стало бы для него опорой, дало бы уверенность, что он поступает единственно верно, — но слова Гинрэя и не были тем, чего он боялся — категоричным «нет». Они, скорее, были свидетельством полного доверия и уверенности в своем внуке. Он считал выбор внука ошибкой, но не запрещал совершить эту сладкую, трепетную, полную счастья ошибку. - Благодарю, Дзи-сама, — он опустился в сайкэйрэй, замер в нем на три мгновения и разогнулся. Дойти до условленного места было испытанием. Дойти — не добежать. Его фигура в светлом хаори поверх темно-синего кимоно неспешно и с достоинством плыла по дорожкам сада, пока он не скрылся от взглядов за стволами цветущих сакур, заливающих сад нежным, но густым запахом. Последние десятки метров он преодолел быстрым шагом, готовый вот-вот перейти на бег. И вот наконец его рука уверенно приподнимает цветущую ветку и он, ныряя под нее, оказывается на маленькой полянке, словно закрытой от всего мира ширмами. Несколько секунд он молча смотрел на нее, а затем сделал шаг вперед, привлек ее к себе и обнял. Хисана, шепнул он в любимую макушку и прижался губами к волосам. Хисана: Она снова сидела у реки, опустив ладонь в воду и любуясь лунной дорожкой, то и дело пробегающей по воде. Сердце было неспокойно. Господин там совсем один. Вздохнув, она подняла взгляд к усыпанному звездам небу. Холодному, спокойному, равнодушному. Послышались шаги. Торопливые, быстрые. Эти шаги Хисана узнала бы из десятков тысяч, и потому поднялась, отряхнув ладонь от капелек воды, поднялась, делая шаг навстречу, чувствуя, как он притягивает её к себе, касается губами макушки. Обнимая его и поднимая голову, тревожно заглядывая в лицо. Не случилось ли непоправимого? Но нет, иначе в глазах господина была бы скорбь и боль, вместо решимости и упрямства. И она осмелилась поднять руку и легонько коснуться его щеки. Поглаживая кончиками пальцев, ласково, чутко. Сердце колотилось от собственной дерзости, но… Тихо вздохнув, Хисана вжалась в Бьякую-сама, чувствуя ровное тепло его тела, обнимая. И думая о том, что даже просто вот так стоять – уже счастье. По крайней мере – для неё. Вишни отгораживали их от всего мира, закрывали, оставляли наедине друг с другом, в свежей ночной тиши, под луной. - Бьякуя-сама, - тихо-тихо, нежно-нежно. – Всё будет хорошо, - вдыхая родной запах, запах его самого, чернил, бумаги и доброй, закаленной стали. И она сожалела лишь о том, что им нельзя укрыться от досужих глаз навечно, что сплетни всё равно будут тянуться. Сплетни, скандалы, аристократическое неодобрение. И всё же… пусть им. Господин счастлив – а это самое главное. Дни сменяли ночи, закаты менялись рассветами. Нетайные, пусть и нечастые, встречи с господином окрыляли Хисану. Она упорно трудилась на кухне, упражнялась в начертании кандзи, которые с каждым днем выходили из-под её кисти уверенней и плавней, несколько раз ей довелось прислуживать и старому господину. И она ловила на себе порою очень задумчивый взгляд Гинрэя-сама, словно пытающийся проникнуть под кожу, заглянуть в сердце. И по здравому размышлению, просто делала вид, что ничего не замечает. Пропуская сквозь себя эти взгляды, как пропускает их вода. За это время она успела побывать в Инудзури ещё восемь раз, два из них – с Бьякуей-сама, когда у него было достаточно времени, чтоб отправиться с ней, и снова безуспешно, что отдавалось в груди тяжелой, тусклой и ноющей болью и не менее тяжелой виной. Думать о том, что Рукия погибла, она себе просто не позволяла. Иначе… она даже не представляла, что случится. Вера в то, что сестра однажды отыщется, придавала ей сил, вера и любовь господина, словно два источника, питали её душу. Едкие и колкие аристократы притихли, сплетни, не находящие подтверждений, тоже. Те немногие, с кем она в поместье сдружилась, способствовали этому весьма рьяно, переводя внимание на самих сплетников – резко и колко. Наступила благостная пора, когда они просто могли наслаждаться встречами, не опасаясь, что из них сделают скандал. Просто не было повода. И они не собирались давать этот повод. Та полянка стала их убежищем. Большинство встреч теперь проходило там, вдали от любопытных глаз. Как и нынешняя встреча. Господин вернулся поздно, очень поздно, отчего Хисана проснулась. Будто толкнул кто в плечо. Одевшись, она тенью выскользнула из дома для прислуги, зная, что господин не ошибется, отправится туда, где вишневые ветки, словно ширма, скрывают их, давая ненадолго пододвинуть рамки приличий, самую малость. Сплести пальцы, постоять, обнимая друг друга. Тепло, просто и уютно. Не всегда даже нужны были слова. Они понимали друг друга без слов, словно с каждой встречей, с каждым мигом, проведенным вместе, они врастали друг в друга, всё больше становились одной душой, заключенной в две разные оболочки. Как знак инь-ян, соединившийся в один целостный медальон. Ночью летняя духота спадала, от воды тянуло свежестью и прохладой. В ветвях пели иволги, радуясь погожим, хорошим денькам. Хисана отыскала плетеную циновку, которую принесла сюда, дабы им с господином было где посидеть, если ноги устанут. Расстелила, расправила, улыбаясь. И думая, может, стоило зайти к Оторо-сан, которая очень мало спала и, скорее всего, уже начинала работать на кухне. Ведь Бьякуя-сама только-только из казарм, вполне возможно, что голоден. Вздохнув, она решила повременить и спросить у господина напрямую, когда он придет. Присев с краешку, она наблюдала за светлячками, кружащими золотистыми искорками под ветвями вишен… Бьякуя: Весна наступила, вступила в права, распустилась цветами и травами и сменилась летом, что принесло с собою период сливовых дождей, отчего Общество душ на весь июнь словно пропиталось влагой. Но вот июнь закончился, цую ушли, а на смену им пришел летний зной со стрекотом одуревших от жары цикад. Лето тоже минуло как-то удивительно быстро, не оставив в памяти ничего, кроме работы, хлопот внутри Дома и редких — куда более редких, чем хотелось — встреч с ней. Он жил от встречи до встречи, считал дни, видел ее во сне и спешил к ней, когда выдавалась такая возможность. А их, возможностей, из-за дел, было мало. Когда в делах служебных намечался перерыв, приходилось решать дела вне службы. Такие, которые навязывались ему положением и статусом. Официальные визиты во всем мало-мальски аристократическим Домам, что могли претендовать на то, что Кутики Бьякуя, повинуясь какому-то внезапному импульсу, выберет себе жену из их рода. Он приходил, обменивался любезностями, вел светские беседы, которые для него были невыносимо скучны, в этих же беседах завуалированно поясняя, что надеждам не сбыться. Он планомерно давал понять, что центральная ветвь Дома Кутики не свяжет себя ни с кем из них, планомерно пресекал попытки в будущем возмутиться, оскорбиться, обидеться. Он был вежлив, сдержан и непоколебим, идеален ровно настолько, чтобы никто не смог упрекнуть его в небрежности или, наоборот, в излишней идеальности. Но самое сложное было внутри Дома. Самое сложное — это заставить всех понять, что мысль, которой боялись все они, реальна, материальна, а всем вокруг стоит смириться и принять его решение. Принять не как приказ, но разумом и душой, чтобы, когда он сделает то, что хочет, а не то, что должен, Дом не содрогнулся от негодования. И эти пять месяцев он потратил на то, чтобы подготовить почву. Сегодня он вернулся невероятно поздно. Вопреки всем планам и желаниям. Неожиданная атака пустых, окраины Руконгая, несколько часов на дорогу, как ни старайся успеть быстрее. И вот он уже здесь, едва успев зайти к себе и скинуть забрызганное кровью — не его — хаори и шарф. И спешить на берег реки, к вишням, что волею судьбы или благодаря умелым рукам садовников, росли слишком близко, образовывая под своими кронами укромный уголок. Она уже ждала. Посреди ночи. Он разбудил ее. Но от осознания того, что его ждут — в любое время суток, каждое мгновение — снова сделалось тепло. Отодвинув рукою ветку, он пригнулся и вошел пол кроны вишен. Улыбнулся ей и присел рядом, мимолетно коснувшись губами волос. - Доброй ночи. Как твой день? За прошедшее время они стали ближе — насколько позволяли приличия. И все больше духовно, прекратив мыслить жизнь друг без друга, нежели физически. Не ближе, чем объятия через слои одежды, не крепче, чем пожатие рук, не жарче, чем поцелуй в макушку. И хоть она была согласна, он не собирался заявлять на нее права до свадьбы. Она его будущая жена, а не юдзё, она будущая благородная дама из Дома Кутики — ей положены все почести и все уважение. Он полагал, что все будет иначе. Но он слишком задержался из-за службы, а ждать уже не было сил. Слишком долго ждал — пять месяцев невероятно долгий срок даже для тех, кто живет сотнями лет. - Хисана, — заговорил он после того, как она закончила рассказ о прожитом дне. — Ответь мне на вопрос, — он пересел в сэйдза напротив нее. Он сделал вдох, прогоняя трепещущую дрожь внутри грудной клетки. — Станешь ли ты моей женой? Хисана: - Вы в порядке? – она обеспокоенно подалась навстречу, обнимая господина, касаясь ладонью его щеки. – Снова пахнете кровью… - окинула его внимательным взглядом. Но, судя по всему, кровь была все-таки не его и Хисана облегченно выдохнула. – Слава ками, вы целы… Она каждый раз бесконечно волновалась о нём, о Бьякуе-сама, пусть и знала, что мало кто может причинить ему вред, но… на сердце было неспокойно, когда господин уходил в казармы. Когда должен был сражаться, когда должен был подвергать себя опасности. Но мужчину, если он и правда мужчина, не спрячешь под юбку, не оградишь от долга его сердца и души. Именно потому он и силен настолько. - Хорошо, Бьякуя-сама, - ответила на вопрос. – Сегодня моя очередь сидеть с самыми маленькими детьми, пока их родители были заняты в поместье, - улыбнулась тепло. Ей нравилась возня с детьми, пусть и болела душа, напоминая о своем бесчестии. И все же, глядя на других деток, ей становилось спокойнее. Ведь она знала, что здесь, в поместье им ничего не грозит, они в полной безопасности и под защитой господина. Неспешно рассказала, как разнимала маленьких драчунов, решивших сразиться из-за внимания прехорошенькой Юки-тян, лукавой маленькой прелестницы, уже вполне осознающей свою красоту. Как девочка потом поцеловала каждого парнишку в щеку, как после строила с ними песочный замок, выкладывая камушками дорожки. Она надеялась, что её надежда отыскать сестру не окажется таким же вроде бы и крепким с виду, но все же песчаным замком. Завершив рассказ и отпустив ладонь господина, она с удивлением взглянула на него, принявшего столь официальную позу. Сердце дернулось в испуге и замерло на миг, чтоб после забиться с такой силой, словно желая прорвать грудную клетку. Бьякуя-сама предложил ей стать его женой? Она незаметно впилась ногтями в ладони, чтоб проверить – не сниться ли ей это? Но, похожу, всё-таки не сон… он так берег её, пусть она и была готова плюнуть на все сплетни и действительно быть с ним, только бы он захотел. Но господин берег её и она не смела даже намекнуть. Он читал её словно открытую книгу, как и она его. Впрочем, она не думала… даже не надеялась на такой исход… Как-то странно, судорожно вздохнув, прижав ладонь к груди, она опустила взгляд. Это… невероятная честь и столь же невероятная ответственность. И ей придется в кратчайшие сроки научиться тому, что умеют все женщины высшего света, все аристократки. Чтоб никто не смел попрекнуть господина её происхождением. Она медленно-медленно, будто во сне произнесла: - Это большая честь, Бьякуя-сама… - она сложила руки на коленях, и медленно-медленно подняла взгляд, так, чтоб смотреть ему в глаза. Зная, что он ждет её согласия и боится несогласия. – Простите мою дерзость. Я… скажу вам «да», господин, - плавный, церемонный сайкэйрэй. Так, как должно. Перед глазами плыло. Это слезы?.. Бьякуя: Невозможно упрекнуть капитанов Готэя 13 в трусости. Никого из них, ни Кутики Бьякую в частности. Но сейчас он боялся. Не врага, не пустого, но короткого слова «нет», которое могло даже не прозвучать, но просто быть в глубине васильковых ее глаз. Он боялся ее рассудительности и ее понятливости, ее наблюдательности и ее заботы, боялся той пропасти, что отделяет их друг от друга, шаг через которую равносилен скандалу. Он протянул ей руку, предлагая сделать этот шаг. Она стояла там, на другом ее краю — и решение было за ней. Он боялся ее здравого смысла и любви, которые могут удержать ее от того, чтобы создавать ему лишние проблемы. Ему было плевать на проблемы — ему была нужна она. Пожалуйста, Хисана. И сердце нервно дрожит в груди, и делается больно дышать. Но он продолжает сидеть в сэйдза, ожидая ответа, — спокоен, уверен, хладнокровен, с натянуто-прямой спиной. Она начинает говорить, она поднимает взгляд, она смотрит ему в глаза. И наконец, среди всех ее слов он слышит заветное «да». Он не знал, что голова может так кружиться. Когда она разогнулась из сайкэйрэя, он взял ее за руки, развернул их ладошками вверх и прижался к ним лицом. - Спасибо, — прошептал он и замер так, справляясь с эмоциями. Не должно ему так себя вести, не должно разрешать эмоциям брать верх. Глубокий вдох, медленный выдох. Он спокоен. Его губы касаются ее ладоней. — Спасибо. Хисана: Она не сдержалась, пододвигаясь ближе, обхватывая обеими ладошками лицо и касаясь губами высокого лба, перечеркнутого темными прядями. - Это мне стоит говорить «спасибо», господин, - мягко улыбается, поглаживая кончиками пальцев его щеки. – Вы оказываете мне огромную честь, и я… постараюсь сделать всё, чтоб оправдать ваше доверие, Бьякуя-сама, - сердце снова билось спокойно, уверенно. Что бы ни было теперь, она обязана преодолеть все испытания. А их будет немало, ой как немало, даже несмотря на то, что господин постарается облегчить ей её дорогу. И всё же, с большинством испытаний она обязана справиться сама, один на один. Ведь справлялась же со строптивыми дочерьми рода Кутики. Так и тут… Вздохнув, она обняла Бьякуя-саму, позволяя себе уткнуться в его плечо, скрывая слезы, показавшиеся в уголках глаз. Слезы счастья, которое свалилось на неё так негаданно и полно, словно накрывая десятым валом. И как она ни старалась, не могла сдержать чувств, охвативших её. Той теплоты, той нежности, того желания стать достойной его парой, безупречной супругой, той, которую он заслуживает. Опорой и помощью в любом деле. - Я всегда буду с вами, господин… - она гладила его по спине и чувствовала себя абсолютно и неприлично, по-простому счастливой…