Письма

"Дорогой мой Пит, смерть — это лучшее спасение от реальности, правда. Я бы с радостью, я бы с головой, если бы не глупое обещание, которое дала тебе и Гейлу. Каждое утро я просыпаюсь в одной и той же кровати, надо мной все тот же белый потолок, а от подушек пахнет вербеной. Каждое утро я ищу тебя рядом руками, не размыкая глаз, подкатываюсь ближе, чтобы ощутить тепло твоей спины и... прижимаюсь к стене. Мне говорят, что я неплохо держусь и что ты бы мною гордился. Я прихожу к Хеймитчу каждое воскресение и надираюсь в хлам. Я, конечно, достойна твоего восхищения. Дорогой мой Пит, мне снятся бомбы, катакомбы и столбы, где ты и Прим за шею повешены, а потом вы взрываетесь, разбиваетесь, взлетаете на воздух, как пластиковые куклы. Я ненавижу спать. Я ненавижу бодрствовать. Дорогой мой Пит, Хеймитч меня не ругает, а ты точно ругал бы. Я знаю. У меня так адски болит голова и кровь часто идет носом, я боюсь выходить из комнаты и слышать шепот и голоса людей. Дорогой мой Пит, кроме этих писем, у меня больше нет ничего. Я умираю каждое утро. Снова и снова. Я боюсь просыпаться. Я боюсь спать. Я больше не Сойка. Я сгорела и превратилась в пепел." Каждое воскресение Китнисс Эвердин вытаскивает из дома Хеймитча — хоть от него не надо прятать заплаканные глаза, — и идет на кладбище, и горько смеется шуткам Эбернети, и в воздухе пахнет могильным камнем. Холмик и венчающий его памятник Питу Мелларку тонкими стеблями обвивает плющ, сырой мох расползается у подножья, а в самом центре рассыпаны фиолетовые незабудки. Пит с фотографии улыбается так уверенно, что кажется, будто он вот-вот подмигнет ей. Но он не шевелится, и Китнисс опускается на колени, зажимает рот, сквозь слезы стараясь произнести хоть слово. Мятое письмо валится из пальцев. Хеймитч подходит, поднимает его и бережно кладет в стопку с остальными, тоже изрядно мятыми и грязными. Он поднимает Китнисс и позволяет ей уткнуться в свое плечо. И потом, конечно, позволит напиться вечером. Она уже взрослая и ей можно, горько цедит сознание. — Я Китнисс Эвердин, — доносится тихий шепот, — мне восемнадцать лет... — И триста двадцать одно письмо, — заканчивает за нее Хеймитч. Спустя восемь лет после победы и этих смертей, она так и не научилась считать время иначе, чем письмами. По одному в неделю. Каждое воскресение. Восемь лет. — И триста двадцать одно письмо, — эхом отзывается Китнисс.