О любви к Богу

Шеф и Сандрес курили мет. Наполняли свои легкие дымом храбрости. Ведь она им сегодня будет нужна больше всего. У Энди дрожали руки. И когда по эстафете ему вновь досталась "трубка мира", пальцы сыграли с новобранцем-наркоманом злую шутку: всё содержимое оказалось на жухлой траве, еще растущей вдоль дороги. - Это плохой знак, брат, - Фил (про себя Сандрес любил его так называть - в этом было что-то трепетное и сокровенно личное) растоптал серебристые кристаллики, тщательно вдавливая ногой в землю, будто стараясь продавить туннель из этого чертова Купола. - Пусть и трава получит долю ясности, ибо живущее всё на Земле равно между собой. Красная катаракта, сегодня ставшая еще более замутнённой, заволакивала небо. - Смотри сюда, Энди, - поправив пижамные штаны с лягушатами, Шеф рукой обвёл открывающийся пейзаж. - Видишь эти пятна? Эти кровавые пятна, за которыми не видно неба? Тебе это ничего не напоминает? - Напоминает. Испачканный в жире противень из-под индейки, - хоть День Благодарения будет не скоро, эта ассоциация пришла в голову главы города внезапно - вместе с голодом. - Бог ослеп, Энди. Своим всевидящим оком он охранял нас от бед, заботился о каждом. Мы просили - и он дал нам мет, чтобы наши души смогли его понять. Но велел ли он быть нам понятыми другими? Нет. Энди, сюда идут горькие люди. С крыльца, где, откинувшись, сидел главный член управления, была видна невероятная картина. Ходячий скелет, чревовещатель, оплот истины. Безумно красное небо с трескающимися, похожими на глаза Младшего, рубцами. Белый крест, отливающий таким же красным и вздымающийся при каждом глубоком вздохе. - Шеф. Я знаю, что вы спросите... - У Сандреса в голове было множество мыслей, которые сплетались, расходились и вновь продолжали танцевать дикую румбу. Говорил он поэтому медленно, вытаскивая из памяти каждое слово. - Эти горькие. Горькие люди. Они мне привиделись, Фил. Прости - Шеф. Они захотят отобрать у нас мет. И нашего Бога! Ты спросишь, я знаю, пойду ли я вместе с тобой. Вместе с Богом, истиной, разумом, чистотой и метом. Но этот Бог закрыл глаза, он не смотрит или не желает смотреть на наши страдания. И теперь ты - мой Бог. Я люблю тебя, Фил-Шеф. Неторопливо приближаясь к Энди, пророк набивал трубку. - Я знаю, дорогой. Ты любишь Бога, ты любишь меня. Ты любишь мет и не любишь горьких людей. Твои руки дрожат - ты не можешь курить. А без затяжки мысли плохо складываются, знаешь ли. И тебе кажется, что на тебя не смотрят. Неправда, неправда. Не. Правда. Он смотрит и слышит. Смотрит и благославит нас, называя единственными истинными воинами Иисуса. И ты знаешь, мы сможем вознестись к ангелам. Несколько минут молчания повисли в воздухе, как вязкий, цветом мутной воды, дым. - Только, не люби меня, как Бога, Энди, - эти слова доходили до сознания слушателя, но не заставляли поверить в сказанное. Сандрес не мог спокойно смотреть на Шефа. Отчасти потому, что тот имел возможность курить, сколько ему вздумается, выдыхая кольца истины прямо ему в лицо. С каждым словом говорящая голова приближалась. Речи становились глуше, а вкус мета желаннее. Последним, что услышал Сандрес, было: - Давай я тебе помогу, дорогой. Курить ведь можно по-разному. Знаешь, только не люби меня, как Бога. Люби меня, как мет. Губы Энди Сандреса, порядочного семьянина, человека, всегда бывшего против проституции, измен и особенно наркотиков, накрыли поцелуем. Поцелуй был самым желанным и самым вкусным в его жизни.