Свидетель недомолвок

Идти среди темных, заполненных дрожащими и безнадежно усталыми голосами, улиц было по-настоящему жутко. Чувство ответственности за всех этих замерзших людей, кутающихся в последнее тряпье, с каждой секундой все сильнее вгрызалось внутрь. От всех людей хотелось держаться как можно дальше, лишь бы избавиться от ощущения, будто в него в любой момент могут вцепиться эти холодные руки, дабы утянуть с собой - нервы и без того были на пределе. Сорваться на что-то (или на кого-то) было невозможно. Каждое его слово, случайное действие будут восприняты как предпосылка к реваншу. Даже несмотря на то, что его в буквальном смысле лишили всех сил: физических, моральных и вооруженных. Вырваться из объятий собственного дома, где каждая мелочь напоминала о поражении, было тяжело. Поставить на кон пририсованное к нему доверие и решиться на визит – еще тяжелее. Но теперь, когда все позади, оказалось, что стоять у знакомой входной двери – это и есть худшее испытание. Чувство вины еще никогда так не давило на плечи, как тогда, когда он, наконец, взял себя в руки и дотронулся до дверной ручки. Странные, невыносимые мысли боролись в одной голове, готовые вот-вот окончательно свести с ума. Но в этот раз он не уйдет. Слабое пламя свечей заполняло столовую томной, уютной теплотой. Однако это очарование было весьма сомнительным. Из-за катастрофически бедственного положения экономики австрийцам пришлось жертвовать электричеством, а, вместе с тем, и сносной едой. После такой масштабной войны, эта страна умудрилась привлечь к себе массу внимания. Каждый был готов вставить свое слово в споре, какой стороны баррикады на самом деле придерживалась эта страна во время военных действий? Однако их мнения мало чем могли помочь в вопросах, касающихся продовольствия, и реконструкции разрушенных зданий. Даже беженцы, обыкновенно прячущиеся по ночам в лабиринтах улиц, рисковали подремать в полуразрушенных домах лишь только в дождливые ночи. Все-таки, оказаться поутру придавленным слоем черепицы – сомнительное удовольствие. - Дверь была не заперта. Родерих едва заметно кивнул, даже не оборачиваясь к гостю, которого перестал ждать уже давно. Низкий, безнадежно усталый голос в одно мгновение разрушил его уединение, вызывая дрожь по всему телу. Сейчас он был в состоянии встать и уйти, дабы сбежать от разговора и неприятных воспоминаний. Сейчас он был в состоянии забыть о манерах и с чувством высказать свое негодование по поводу странной суматохи вокруг него. Сейчас он был в состоянии закрыть глаза на то, что Германия неизбежно возьмет его за руки, заставит посмотреть ему в глаза и скажет… Но сейчас его внимание всецело уделено лишь Гилберту, которому с каждым днем становилось все хуже: пот буквально градом скатывался по бледному лицу, а губы устали шептать лихорадочный бред, поэтому все, что можно было услышать от изнеможенной страны – это хрип. Людвиг шумно вздохнул, приблизился к кушетке и осторожно опустил руку на плечо Родериха, внутренне подготавливая себя к тому, что австрийца передернет от его прикосновения. Но нет. Австрия лишь поджал губы и убрал компресс со лба больного. - Передай воды. В другой обстановке, при других обстоятельствах Германия бы точно усмехнулся снисходительности, скользнувшей в голосе Австрии, прекрасно зная, что нужно очень постараться, чтобы подобная окраска речи была употреблена им с такой тщательной серьезностью. Но сейчас пришлось послушно выполнить его просьбу. Его до сих пор не отправили за дверь. Можно считать, что шанс на то, что Родерих его выслушает и примет, стал чуть больше невозможного. Или он просто старается увидеть во всем знаки, а на самом деле все намного хуже? - Ты забыл выжать воду. Австрия, собираясь, было, положить насквозь пропитанную водой ткань на раскаленный лоб, недоверчиво нахмурился и демонстративно передал тряпку в руки Германии. Вел он себя, определенно, странно. Пытался делать вид, что Людвига для него не существует и никогда не существовало, но вместе с тем он…следит за его присутствием. Чтобы быть убежденным, что он не покинет их в следующую минуту. Когда прохладная ткань коснулась лица Гилберта, тот в ответ лишь облегченно вздохнул – на большее просто не хватило сил – и тут же провалился в сон. Несколько минут столовую заполняла гнетущая тишина, подогревающая интерес к раскрытию всех недомолвок и скрытых опасений. Но хранители этих артефактов упрямо продолжали молчать, не собираясь сдавать свои позиции. Им было намного проще укрывать друг от друга свое доверие, чем исповедно объясниться. - Ты злишься? - Больше, чем ты можешь себе представить. – Родерих поднялся с кушетки и, сделав пару неровных шагов, прислонился к стене, нарочито вычурно поправляя манжеты на рукавах рубашки. – Мне надоело, что мой дом напоминает проходной двор. Надоело, что каждый счел своим долгом устроить мне персональный допрос. Я хочу спокойной жизни, чашки кофе по утрам и нормального сна. Но больше всего я боюсь, что Пруссию окончательно разорвут на части… - Я виноват. - Но ты никому ничего не должен. Тебе так же тяжело, как и всем нам. Людвиг стянул с себя мундир и накрыл им Гилберта, искоса наблюдая за странным выражением на лице Австрии. Необычная смесь из отчаяния и равнодушия к его словам – такое редко заметишь. Значит, уже что-то для себя решил. А вот что творится в его голове – не разберешься. С другой стороны, он мог бы уже давно запереться в своей комнате. И уж кто из них двоих и имел на подобный поступок право, так это Родерих. - Америка предложил мне свою помощь с провизией. – Австрия решил высказать то, что гложило его последние несколько дней. Голод собственного народа оказывал влияние и на него: руки то и дело сводила нервная дрожь, ноги его совершенно не слушались, а ведь еще нужно быть рядом с Гилом, который находится в куда более худшем положении, чем он сам. По крайней мере, ему пока удается сохранять связь с реальностью. – Ты видел моих людей - они шагнули за черту бедности. Они не упали от обезвоживания только благодаря дождям. А ведь скоро засуха… - Тебе это выйдет боком. Он с тебя так просто не слезет. Австрия едва заметно поморщился. Вот уж кто-то, а он был прекрасно в этом осведомлен. Альфред зазря так просто свою помощь не предлагает: наверняка ждет от него ответной поддержки – не сейчас, так в недалеком будущем. Да и не только он ждет чего-то от него. В последнее время его дом действительно напоминал проходной двор. Каждый день его донимали самодовольные лица американцев, которые всем своим видом показывали, что их нищенское состояние европейской страны вполне устраивает. Советский Союз тоже про него не забывает. Вот уж чью многозначительную полуулыбку он бы хотел стереть из своей памяти навсегда. Несмотря на то, что именно Советский Союз подарил ему возможность вновь свободно дышать, высвободил из-под гнета аншлюса – легче ему от этого не стало. Франция же, не стесняясь, осведомлялся о его плачевном состоянии по телефону. Разговоры заканчивались неизменным предложением о взаимопомощи: от мурлыкающе-игривого голоса француза Родериха передергивало, но каждый раз ему приходилось вежливо отказываться. Иначе его в очередной раз укорили бы в поддержке «немецкого пса». Наверное, хорошо, что они решили урезать на время электричество. Он бы точно сорвался на Бонфуа. На фоне всего этого бардака, Англия казался эталоном терпимости и понимания. Навещал его реже, чем все остальные. Перекидывался исключительно дежурными фразами, чтобы хоть как-то убить время. Однако при встрече с ним Австрия чувствовал напряжение на себе буквально физически. Артур не имел привычки легко упускать то, что запросто может попасть в его руки. Подозрение подогревало еще и то, с каким предвкушением Керкленд осматривал дворец Шёнбрунн. Словно тот уже принадлежит ему. Все эти визиты вызывали одну сплошную головную боль. А ведь ему и без того было не сладко. Приходилось смиренно улыбаться, соглашаться со всеми решениями стран, раз за разом напоминающих ему о его роли в войне. «-…ты мог бы постараться дать отпор, попросить нас о помощи. Неужели правда, твое согласие о союзе было принудительным?..». Родерих с необъятным ужасом вспоминал тот день, когда Германия буквально прижал его к стене, напоминая о себе, о своем превосходстве в силе, власти, в предводителе. Людвиг был сам на себя не похож, вцепился в этот союз так, будто просто подмять его под себя, как большинство стран после него, было недостаточно. С другой стороны, подмять его под себя он как раз и успел: от Родериха требовалась верность политике нацистов, в то время как за ним оставалось звание независимой страны. Но аншлюс оказался тяжелым бременем даже после войны… - Я мог бы уйти сразу же, если бы ты попросил меня об этом. – Погруженный в свои мысли Австрия невольно вздрогнул, внутренне сетуя на то, что совершенно не заметил приближение немца. Людвиг стоял перед ним близко, слишком близко для того, чтобы знакомый запах пороха ударил в нос. Все совсем как тогда… Родерих отстранил от себя Людвига, чтобы хоть немного приглушить твердый бесстрастный голос миража, чтобы хоть немного смазать яркость воспоминаний, маячащих перед глазами. Он все еще имеет над ним власть. Даже во снах. - Пруссия ждал тебя. – Укоризненно заметил Австрия, понимая, что от разговора ему не отвертеться. Зато есть шанс заполучить небольшую отсрочку, пока Людвиг будет занят с братом, в то время как он сам постарается заснуть: до этого момента у него не хватало духа для сна – Гилберта пожирала лихорадка. Его мучения не прекращались ни на миг. Страны обошлись с ним жестоко, решая его судьбу не в одно мгновение, а постепенно, раз за разом отбирая себе лакомые кусочки чужой поверженной земли. - Я знаю. – Людвиг осторожно, словно сам был не готов к такому действию, взял австрийца за руки, обреченно качая головой. – Все, что чувствует Гилберт сейчас, отражается и на мне. Внутри себя я также борюсь с болью, как и он. Я также теряю контроль над сознанием, я также не готов исчезать! Ты и без меня знаешь, что каждый руководитель оставляет свой отпечаток в стране. Наверное, я был просто ослеплен его харизмой. Ему суждено войти в историю жестоким, чудовищным и, безусловно, талантливым предводителем. Я не мог избавиться от его влияния: под властью его идеи мне все, исключительно все казалось правильным. Словно так и должно было быть всегда. Я не знаю, какая его идея отразится на мне. Австрия чувствовал, что совсем не готов к откровенному разговору и потому настойчиво освободил свои руки, мельком рассматривая их на предмет ожогов – отчего-то те места, которых касался Германия, словно жгло огнем. Но ломать над этим явлением голову он так и не решился. Равно как и постараться найти ответ тому, почему Людвиг до сих пор не ушел, а, напротив, стоит напротив него и что-то отчаянно старается прочесть в его лице. - Ты был под влиянием своего лидера. – Родерих неровным шагом направился в гостиную, которую можно было бы назвать заброшенной, если бы он не использовал ее в качестве ночлега. Правда, от неудобного дивана у него наутро страшно ломило тело. - Я честно пытался убедить себя в том, что тот, кто держал меня под контролем все это время – одна из масок твоего лидера, временно приросшая к тебе. Я до сих пор боюсь тебя. Германия сел на кушетку и изнеможенно провел рукой по волосам, лишь бы привести в порядок сброд мыслей, лишь бы отвлечь себя от звука знакомых шагов в коридоре. Ему нужно что-то большее, чем просто желание вернуть доверие Австрии вновь. И от этого ситуация становилась сложнее, чем казалась тогда, когда он был заперт в своих родных стенах. Германия чувствовал, что Родерих ждет его извинений за принуждение к союзу, за давление на его власть. При этом сам он прекрасно понимал, что вряд ли решится солгать самому себе. Ведь, несмотря на внутреннюю борьбу с желанием народа и своего лидера во время войны, он до сих пор не может забыть необычное чувство удовлетворения, когда Австрия был так близок к нему, к его влиянию. Родерих еще с минуту стоял на пороге в гостиную, и только потом в нерешительности захлопнул дверь. Ему необходимы силы, для того, чтобы, в конце-концов, решиться принять слова Германии. Чтобы вновь заставить себя посмотреть на бьющегося в лихорадке Гилберта. Однако он скорее удавится и согласится принять унизительную провизию для своего народа, чем отречется от воспоминаний. У него тоже есть то, что хочется спрятать от других стран глубоко внутри себя. Но шкатулка не откроется без желания ее владельца. А у Родериха не хватает времени, чтобы собраться по частям воспоминаний и решиться вернуться в столовую.