Помнишь ли ты?

Я стою у твоего смертного ложа на коленях, как когда-то стоял на коленях перед тобой в сокровищнице, юный принц, - помнишь ли ты это? Так я лучше видел твои глаза, в которых отражалось сияние. Золота? Белых камней, которые ты надевал на меня и замирал в восхищении, шепча, что ничего более совершенного не создавала природа, и гномы не создавали? А потом ты ласкал меня несмело, нежными ловкими пальцами ювелира, и неверный свет золота дрожал и плавился под твоим взглядом. Я вижу горькие складки у твоего рта: помнишь ли ты, как умел смеяться, юный принц? Когда я полуневидимой тенью скользил к твоим покоям и стражники потешно переглядывались, обыскивая коридор и потирали глаза, размышляя, что именно им привиделось? Как ты хохотал, в изнеможении сползая на шкуры, брошенные перед камином, и потом, лежа головой на моих коленях, долго не мог успокоиться. Ты был живой и юный: слишком юный для меня и чересчур живой для ваших мрачных подземелий. Помнишь, как перед моим отъездом мы вышли наружу и сидели, внимая безмолвным рассказам звезд, а под утро на твоих ресницах повисла капля. Наверное, это была роса. Молча уехав тогда, я предал тебя в первый раз. Я смотрю на то, как разметались по бурым от крови простыням твои волосы с седыми прядями и вспоминаю черные кудри, тяжелые и текучие как смола. Я не мог налюбоваться на их переливы, а ты пропускал мои сквозь пальцы и называл их белым золотом, а потом алчно зарывался в них лицом, будто желая присвоить это золото. В этом была разница между нами. Я мог просто любоваться, тебе непременно нужно было обладать. И я дал тебе эту возможность, помнишь, молодой король? Помнишь ли ты, как выплевывал ругательства ртом, которым до того шептал нежные глупости. Как бил по лицу, которое до того только гладил, робко и восторженно. Как до крови кусал губы, которые до того еле смел коснуться, от восторга прикрывая синие глаза трепещущими ресницами. И как грубо и жестоко врывался в тело, которое до того было священным для тебя, которым ты любовался, не решаясь овладеть им. Как подминал под себя, клеймил, расставляя болезненные метки, отыгрываясь за боль, которую я причинил тебе предав во второй раз, отказав в приюте твоему народу. Ты всегда был одержим: чувством, идеей, вещью. Я смотрю на твои раны, я виню себя за то, что не смог удержать тебя - это было третьим предательством. Помнишь ли ты наш разговор, Король-под-Горой? Мои предостережения остались пустым звуком для тебя, мои ласки оставили тебя равнодушным, мои темницы не удержали тебя. Я смотрю на твои закрытые глаза и вспоминаю невидящий взгляд в ответ на мои мольбы, мои просьбы остановиться. Помнишь ли ты, Король-под-Горой?! Я беру твою тяжелую руку в свои ладони, как тогда, и целую так же, как тогда. И так же вижу горячую каплю, упавшую на твою ладонь. Но сейчас ты не можешь выдернуть руку, не можешь ударить словом, не можешь уйти, зло сплюнув. Простишь ли ты меня, Торин, сын Трайна, внук Трора? Смертельная тень отступила на минуту, Торин Оукеншильд приоткрыл ставшие свинцовыми веки: лесной король держал его руку в своих, глаза цвета стали подернулись пеленой отчаяния, губы шептали певучие слова. - Я не послушал тебя,.. эльф. И я... вернул свое... царство и нашел... Аркенстон. - Да, Торин, ты всегда получал то, чего желал. - Это был мой... мой долг. Я желал только одного,.. Трандуил, только... . Жизнь утекала сквозь пальцы, эльф наклонился к побелевшим губам Торина, чтобы услышать последний выдох: -..тебя. И сейчас ты входишь в чертоги ожидания, а я остаюсь здесь, проклиная свое бессмертие. Переживу эту эпоху, и следующую, а когда истечет мое время, буду бесплотным духом скользить над опустевшим лесом и покинутой горой, и все, что у меня останется - это память о нашей любви. Может, кто-нибудь услышит эту историю в шелесте ветвей и бормотании ветра между стволов, в плеске воды и молчании камней. Услышит и не поверит.