Изнанкой наружу

Что-то мокрое и холодное тычется мне прямо в нос и сопит, а о щеку трется теплая бархатистая шкурка. Спросонья вздрагиваю от неожиданности и, открыв глаза, вижу только, как исчезает под шкафом нечто мелкое и четырехлапое. Котят ни у кого из соседей вроде нет, да и нельзя их держать в общежитии. Крыса? Неприятно, хотя и маловероятно, пятый этаж все-таки. Из-под шкафа раздается посвистывание. «Это ещё что за зверь?» — удивляюсь я и, кажется, вслух. — Это свистун, — Слепой, оказывается, тоже проснулся. Широко открытые невидящие глаза отблескивают в зашторенном полумраке, лицо цветом неотличимо от простыни, выделяются лишь черные пряди волос, которые я вчера убедил его помыть. — Детеныш. Взрослые пахнут иначе. — Откуда он здесь взялся? — вглядываюсь в подшкафную пыль и различаю серый, настороженно на меня глядящий комочек. — Наверное, спрятался в моем свитере. — Свитер Слепого, похоже, ещё тот, домовский, растянулся за прошедшие месяцы ещё больше, так что в него можно было одеть ещё двух его клонов и осталось бы место, чтобы спрятать пол-Изнанки. Надо будет уговорить его переодеться. — Выловлю и заберу обратно. Не бойся, они почти безобидные. — Почти? — Зубы у них острые, — говорит Слепой, поднимаясь и отбрасывая одеяло. На белой коже плеч хорошо видны засосы, которые я ему оставил ночью. В первый раз за все эти месяцы коротких встреч на границе Изнанки и Наружности он согласился остаться у меня на ночь. А там — чем черт не шутит, — может, удастся убедить его, что Наружность не так страшна, как ему кажется? — Палец перегрызть раз плюнуть. Но ты ему, вроде, понравился. — Ага, и пальцев у меня нет. Но будет грызть грабли, получит — мало не покажется. — Это не щенок, — фыркает Слепой, — на что ему твои грабли? — А ест он что? — спрашиваю я, прикидывая, что сытая изнаночная тварь в комнате всяко лучше, чем голодная. — Совсем маленькие — материнское молоко. Но этому уже можно и мясо. Сырое, с кровью. Надо же, с кровью. Бреду к холодильнику, по пути вспоминая, есть ли там что-то, что может быть хотя бы приблизительно классифицировано как мясо. Оставшиеся от ужина сосиски, боюсь, не подойдут. Свистуны, похоже, обладают телепатией: зверь высовывает морду из-под шкафа — остроносую и усатую морду с двумя черными бусинами глаз, — и смотрит на меня с надеждой. Но до холодильника я дойти не успеваю — снаружи раздается разноголосый оглушительный лай, морда снова прячется, а Бледный оказывается рядом со мной у окна, забыв про одежду. Я оглядываю двор, пятнистый от снега и грязи. — Это просто бродячие собаки, — говорю, хотя у самого — холодок по коже. Не люблю собак. До сих пор. — Нет, — невероятно длинные пальцы Слепого впиваются в стекло, будто хотят просверлить его насквозь. — Это не собаки. Это собакоголовые. — Кто? — но я уже и сам вижу, что на обычных дворняжек стая, сгрудившаяся перед входом в общагу, мало похожа. Скорее, на павианов, только с более вытянутыми хищными мордами. И лай у них не собачий, какой-то визгливый. Двое сцепились над добычей, которую не поделили, остальные громко выражают поддержку одной из сторон. К окровавленной тушке, которую в драке уже успели вывалять в грязи, я решил не приглядываться — к горлу подступала тошнота. Слепой тем временем, пока я пялился в окно, успел одеться и подойти к двери. — Ты куда-то собрался? Лицо непроницаемо, ладони сжаты в кулак. Ах, ну да… — Ты что, какое-то отношение имеешь к их появлению? Они тоже?.. Кивает. — Я забыл закрыть за собой дверь. Образно говоря. Не делал этого, когда мы встречались на границе, не было нужды — через меня никто бы сюда не проскочил. А теперь я здесь — и их потянуло за мной. — И что теперь делать? Он пожимает плечами. — Вернуть обратно. Разумеется. Только изнаночных тварей тут не хватает. Далеко не последней причиной моего решения остаться в Наружности было желание никогда их больше не видеть. Хотя надо признать, свистун, снова вылезший наружу и обнюхивающий теперь мои ботинки, вполне симпатичен. Направляюсь к одежде, которую мы вчера раскидали по всей комнате, и граблям, бросаю на ходу: — Я с тобой. Говорю уже ему в спину, исчезающую на лестнице. Когда я, уже одетый, с нацепленными граблями и свистуном за пазухой (поняв, что его оставляют одного, детеныш жалобно запищал, а я прикинул, сколько всего в комнате можно погрызть, не говоря уже о возможном визите к соседям, и выбрал из двух зол меньшее), выхожу во двор, собакоголовые уже не дерутся. Они толпятся вокруг трех мисок, в которые бабулька из соседнего дома, известная своей любовью к бездомным собакам и кошкам, выкладывает месиво из каши с мясными обрезками, которым обычно их кормит, и ведут себя вполне миролюбиво, даже виляют крючкоподобными хвостами с кисточками. Слепой стоит в стороне, руки в карманах куртки, будто не имеет к происходящему никакого отношения. Я подхожу к нему. — Что ты с ними сделал, Бледный? Он качает головой. — Ничего. В это трудно поверить. Что-то же превратило чудовищ с оскаленными пастями в почти безобидных дворняжек, с обожанием обнюхивающих старушке руки. Хорошо, она подслеповата и не видит закинутый в кусты перепачканный грязью, сильно погрызенный остов, в котором с некоторой долей вероятности можно распознать кошку… — Когда ты их заберешь? — Они не хотят уходить. — Что-о?! — Говорят, надоело в Лесу постоянно драться за пропитание. А эта добрая женщина будет их каждый день кормить. — А потом они её саму съедят? — Нет, — фыркает Бледный, — обещают вести себя хорошо. Я молчу. А что тут можно сказать? Сам виноват, собственно. Истосковался, зазвал в гости, не подумав о возможных последствиях. Кричать на Слепого, требуя убрать монстров немедленно и навсегда, не имеет смысла — он все равно поступит так, как сочтет нужным, а мои чувства по отношению ко всему изнаночному хорошо знает и без этого. Старушка между тем собирает вылизанные до блеска миски и семенит к своему подъезду, опираясь на палочку. Собакоголовые разбредаются по двору, кто-то уже укладывается прямо в подтаявший снег, положив голову на лапы и обмотав себя хвостом. Один бежит за старушкой, пытаясь выклянчить добавку, и хватает зубами подол её пальто. Я внутренне напрягаюсь, готовясь сорваться в спринт в любую минуту. Но женщина справляется без посторонней помощи. Грозит монстру клюкой, приговаривая: «Плохая собака! На сегодня все, завтра добавка будет. Жди терпеливо!» и собакоголовый, выпустив подол, покорно опускает голову и поджимает хвост. Кажется, и вправду собираются хорошо себя вести. Удивительно. Я немного расслабляюсь. Смотрю на Слепого и замечаю, что он, наоборот, напряжен. Но причина явно не в собакоголовых, к которым он повернулся спиной. Заворочавшийся было у меня за пазухой свистун сдавленно пищит и вжимается в меня всем тельцем (когти, правда, держит при себе, за что я ему очень признателен). — Что ещё стряслось? — спрашиваю Слепого. Тот молча кивает в сторону старого дуба, растущего посередине двора. Присматриваюсь, ничего странного не замечаю, но когда делаю шаг, чтобы рассмотреть поближе, Слепой дергает меня за рукав. — Близко не подходи. Там стрига. Броситься может. — Кто? — не понимаю я. Бледный не отвечает. Я смотрю внимательней и различаю между ветвей что-то белое, светлее набрякшего снегом неба, похожее на ползущую по стволу простыню. С четырьмя длинными тощими конечностями. Головы не вижу, но затем «простыня» перекручивается в нашу сторону и черной прорехой открывается рот. Свист, который он издает, похож на комариный писк, резкий и неприятный, и зверек у меня за пазухой сжимается в комочек. Рот существа полон острых длинных клыков, хотя это, может быть, мне мерещится на таком расстоянии. — Это ещё что за чудо? — спрашиваю. Сначала собакоголовые, теперь это. Начинает утомлять. — Оно тоже хищное? — Кровососущее. — Типа комара, ага, — хихикаю. Наверное, нервы. Представляю себе эту белую нечисть на крыльях, похожую на небольшой планер и с хоботом толщиной с водопроводную трубу. Лучше не задаваться вопросом, сколько такой понадобится крови на обед. Слепой мой юмор не разделяет, и я тоже становлюсь серьезен. — Убери её отсюда. Пожалуйста. Наблюдаю, как повелитель всея изнанки взлетает на дерево, едва касаясь ствола. В переплетении ветвей трудно разглядеть что-то конкретное и не понятно, чем там её уламывает Слепой, но, похоже, что тварь агрессии не проявляет. Немного успокоившись, лезу в карман за сигаретами и зажигалкой. Неловкое копошение грабли тревожит свистуна и тот высовывает морду обозреть окружающую обстановку. Крыса крысой, если приглядеться. Я закуриваю, свистун принюхивается и вылезает весь, устраивается у меня на плече, водя острым носом из стороны в сторону и тихо посвистывая на ухо. Усатый любитель табака. Слепой возвращается как-то слишком медленно и расслабленно. Стрига все ещё на дереве. Я снова напрягаюсь. — Забилась в самую гущу ветвей и слезать отказывается, — говорит Слепой, не дойдя до меня пары шагов. — Боится. Попробую попозже ещё раз. — Боится? — чего, интересно, может бояться вампир с клыками размером с мою ладонь. Слепой усмехается. — Наприключалась, насколько я понял из её воя. Попробовала поохотиться на автомобиль, думала, в большом звере много крови, и обломала левый клык. Взлетела, запуталась в проводах и получила удар током. А ещё в тот момент вертолет пролетел низко, оглушил шумом, и это её доконало, — перечисляет он. — Дрожит как осиновый лист. Успокоится немного, заберу. Слушаю я этот отчет с каким-то странным, двойным чувством. С одной стороны, хорошо, что тварь угрозы не представляет. С другой — когда чудовища боятся самых обыденных вещей, которые тебя окружают, начинаешь задумываться, где же, собственно, ты живешь… А о таком, как говорил Волк, лучше и не думать. — Ладно, — я ещё раз меряю дуб взглядом и поворачиваюсь к подъезду. — Пойдем, что ли, кофе пока попьем… Делаю шаг и замечаю, что Слепой с места не двигается. Понятно. — Кто ещё из ваших сюда прорвался? — Стрига говорит, Унголианта, — голос Бледного, как всегда, невыразителен, но мне почему-то чудится в нем ритм похоронного марша. — Это ещё кто? — спрашиваю. — Имя красивое… — Огромный паук. Размером с дерево. Живет в самой темной чаще, питается солнечным светом. Считается, что может сожрать и солнце. Внутри все холодеет, по коже бегут мурашки. Я встряхиваюсь. — Если бы подобная тварь разгуливала по улицам, крик бы стоял до небес. Приврала твоя стрига. Слепой усмехается. — На собакоголовых крика не было. И на стригу — тоже. — Но ты говоришь, она с дерево ростом! — За дерево и могут принять. Или за какое-нибудь ваше промышленное уродство. Оглядываюсь по сторонам. М-да… Вот, например, мачта электропередач стоит. Или все-таки паучья лапа? А вот там ажурная арка перехода — до жути похоже. Положение усугубляется зимней хмарью, серым маревом, затянувшим все небо, в котором теряются верхние этажи домов и верхушки деревьев. Может, где-то там прямо над нашими головами нависает гигантское паучье брюхо, а мы и не видим. Хватит, так и спятить можно. — Пойдем, — говорю. — Подумаем в спокойной обстановке. Раз она питается не людьми, время есть. Трудновато ей будет у нас в декабре отыскать солнце. Свистун согласно пищит и прикусывает мне мочку уха. Совсем не больно.