Маяки

— Я... вижу свет?.. Быть может, то лишь отблеск рождественской елки, но Брейк уверен — знает — он видит маяки. Свет их сумрачный — свет жемчужный — странный свет, не праздничный, через сотни непрошедших миль, сквозь мрак страдающей души, прорезает время. Маяки бывают разные: к примеру, большие и не очень, или те, кто светом своим одаривает, только лишь навсегда уходя, не раньше. Есть маяки поменьше — потеплее. Руки греют на раз-два. Такие маяки госпожа Шерил называла свечами, и, хотя и света от них бестолково мало, одного из них хватит, чтобы растаяла даже самая тяжкая тысячелетняя мерзлота. Конечно, только если этот свет сдобрить улыбкой и ласковым прикосновением добрых рук. А еще маяки бывают очень неправильные и странные — маяки-дома или маяки-люди. Они притягивают тоже светом, и теплом — тоже, но такими же чудными, непонятными. Дом Рейнсвортов под Рождество — маяк. Первым является Рейм, обвешанный мишурой и замотанный в бусы, словно среднего роста пихта — рост средний для пихт, не для людей. Эдакая рождественская каланча. Подслеповатые глаза сияют, как елочные шары. Странное он дерево, неловкое и не по-деревянному подвижное, на макушке мерцают оправой запотевшие очки, а глаза за ними… Наводят тоску — ну, ей-богу, что он так пялится? Чем-то так обрадованный, не только с украшениями для елки, но и с подарками. И для него, Брейка, в том самом мешке из плотной ткани, что Рейм крепко к себе прижимает, тоже что-нибудь найдется. Еще только заботы от семнадцатилетнего ребенка ему не хватало. — У тебя, Рейм, на каждом ботинке по сугробу, — обманчиво участливо говорит Брейк. На полу реки разлились. — Вот черт! — чертыхается тот. — Я не хотел! Глаза-стекляшки умоляюще глядят, а ноги несут в кладовую за тряпкой — гостиная богатого дома, самих Рейнсвортов, как-никак, а тут — лужи. Со льдом. Рейм поскальзывается и падает, как та самая подрубленная пихта. — Ай-ай, — качает головой Брейк, — ужас какой. — Если бы вы и вправду ужаснулись… Вид у разозленного Рейма забавный, но насладиться им не дает Шерон, что появляется рядом, словно маленький ураганчик, — ниоткуда, просто так. — Рейма уронили! — Он сам сподобился… — Если бы вы еще и не выглядели таким довольным… — Прекратили оба! — одергивает Шерон, хмурясь, но складочка между бровями сразу разглаживается — Рождество же. Поэтому и вода под ногами пахнет сахаром, и снег — меренгами, и слезы на вкус — шоколад. — Давай уж руку, недотепа, — ворчит Брейк, под настоятельным взглядом госпожи выпрямляя спину. Рейм неверяще щурится, но помощь принимает. Поднявшись, трет концом шарфа стекла очков и возвращает их на законное место. Брейк, не удержавшись, щелкает его по тому самому месту. — Ай! Нос Рейма переливается всеми оттенками алого, как рождественская звезда на верхушке елки. — Брейк, вы!.. Совсем не злобно, и блестит у Рейма все — и хрустальный взгляд, и медная оправа очков, и пуговицы на плаще. Что важнее — нос, но почему-то смотреть хочется лишь в глаза. В них — отблеск света маяка. Вторым на семейный свет маяка несмело заходит Гилберт, словно зашуганный бездомный щенок, боясь, что немедля выпроводят. Тот тоже на дерево похож, но все чаще Брейку кажется, что сквозь узловатую деревянность каждого его движения начинает проглядывать что-то хищное, воронье, но и — крепкое, сильное. — Гилберт! — радостно выкрикивает он, как только черная макушка появляется в гостиной. — Здравствуйте... — отвечает тот, почти не сбившись. Сбивается он все реже. — К столу, обалдуй, — подзатыльник, как без него. Топчется, глупый еще ребенок, словно и вправду укажут на дверь. — Больно, Брейк, вы… — Я разве тебя обидел? На бледных щеках, что не краснели даже в лютый рождественский мороз, разливается румянец. Гилберт вытаскивает из-за пазухи сладко пахнущий сверток и протягивает Брейку: — Я тут… Для всех... Для вас, Брейк… Еще один подзатыльник. — Думал, меня здесь не кормят? У Гилберта алеют даже уши. — Рождество же, дурак! — заявляет Шерон, выплыв из-под руки. — Это подарок! Ростом чуть выше брейкова локтя, поэтому, как ни старается, но треснуть его по макушке не может. Но очень хочет — вон, руки-то веер теребят. В глазах же вопрос — ну вот зачем ты так? Брейк пожимает плечами и улыбается как-то жалко. Шерон смотрит укоризненно и почему-то сейчас очень похожа на мать, аж сердце колет. — Гилберт — к столу! По коричневой бумаге щедро рассыпана корица. Брейк сжимает сверток в руках и думает о том, что вокруг него очень много неумных упрямых детей, что его, старика, не слушают и слушать не хотят. Учат манерам, будто бы взрослые уже. Ругаются. Да еще глядят радостно, словно это его, Брейка, день рождения. — Рождество, говорите… Пирожные пахнут лимонным, а глаза Гилберта почему-то как цветущие в феврале мимозы, и в них тоже — свет маяка. Третьими в особняке появляются какие-то безликие, практически незнакомые Брейку люди. Праздничный вечер, сочельник, и по такому поводу дом Рейнсвортов обязан устроить прием. Пестро раскрашенная серость высшего света наводит тоску, терпкие лживые слова поздравлений горчат на языке. — Не вредничай! — снова возникает рядом Шерон. — Целый день ты так, не надоело? Брейк продолжает кривиться, перекатывая мятные конфетки во рту. — Брейк, — снова зовет Шерон. — Брейк! — Что? Что-то мягко царапает кончик носа. Шерон посмеивается, пальцы у нее испачканы кремом. — Мой нос! — ужасается Брейк. Щедро намазано, от души. Шерон дирижирует блюдцем с пирожным и хитро глядит на Брейка, что сам себе поверить не может — самого его — и облапошили. Ну как так? — За дело, за Рейма. Ворчишь, как старый дед! — Шерон облизывает ложечку и показывает язык. Брейк с мгновение обескураженно смотрит на госпожу, а потом расплывается в улыбке. Что тут говорить — заслужил! — Вкусно, кстати, — смеется, пробуя крем. — Гилберт приготовил. Для тебя. Вот и получи, — снова улыбается госпожа, — С Рождеством!.. Глаза ее… Ее глаза — как цветки шиповника, как малиновые ягоды в июле. И свет от них такой, что идти может лишь от маяков, и почему-то люди вокруг перестают вызывать тошноту, и дышать становится легче. И правда — Рождество же. И чего это он? Сегодня праздник, и впервые за очень много лет Брейк готов признать, что и для него — тоже. Что чудеса случаются, что добрым взглядом можно прогнать любую беду. Марципанное и сладкое в словах, на руках, во взглядах, что люди — озабоченные и радостные — дарят друг другу, и, наверное, он тоже этого достоин. Брейк видит их — людей-маяков, каждого. Рейма с пострадавшим по его вине носом — маяк высокий, терпящий любую непогоду: душевную, скрытую, всамделишную; Гилберта — как цветок нераспустившийся, маяк будущий, но уже палит, палит, палит… Греет, не обжигает. Шерон — заботы маяк, тоже до конца еще не окрепший, но уже светящий ярко — за мать, за всех, кто ушел. И вокруг все — люди-маяки, люди живые, настоящие люди. Не цепи, не убийцы, и их тоже дома кто-то ждет. Свет в окошке — тоже маяк. Сам же Брейк… Маяк старый, разрушенный, опустелый, разочаровавшийся, заглохлый. И как только искры в себе сохранил? Но смог, и каждый маяк-ребенок раздул из них такое пламя, что вовек не потухнет — не сможет, ну вот никак. Потому что в каждом лучике его — забота неловкая, несмелая улыбка, радость тех, кто очень хотел, чтобы что-то мертвое снова зажглось, снова горело. А за спиной — дом, дом-маяк, куда вернуться он сможет через любую непогоду и самый черный Бездны свет. — Свет?.. И каждое новое Рождество — сегодня, через год, через много лет — сияет из памяти маяком.