ИСКРИВЛЕННЫЙ

Why bleeding is breathing You're hiding, underneath the smoke in the room Try, bleeding is believing I used to Natalie Imbruglia, «Smoke»

Когда я вонзаю широченный кухонный тесак в его живот, Мелани визжит как ненормальная. Кровь хлещет, он стоит, оцепенев от ужаса и боли, Мелани визжит, а я обхватываю рукоятку двумя руками и тяну изо всех сил вверх, вспарывая его мерзкое нутро. Тяжело, черт. Очищение — это тяжело. Вся его грязь выльется потоком отливающей чернотой крови, и, может быть, он поймет, зачем. Может быть, мне даже станет его жалко. А может, и нет. Он открывает и закрывает рот с почерневшими, полусгнившими пеньками зубов. Хрипит, дергается, кашляет кровью. А Мелани визжит как ненормальная. Воняет от него страшно. Я тяну нож на себя скользкими, перепачканными красным ладонями. Тесак выходит с новым выплеском крови. Я уже весь в его крови — брюки, ботинки, рубашка. Мы одной крови. Он медленно сползает по стене, а я думаю, что из-за его крови придется менять обои. А где я найду такие обои? И если найду, то они обязательно будут ярче этих, выцветших. Поэтому придется переклеивать обои во всей комнате, а это такой геморрой… Я иду на кухню, мою руки, вытираю тесак вафельным полотенцем с рисунком из какого-то мультфильма. По озабоченной мордочке белого кролика с золоченым брегетом в лапках расплываются насыщенные бурые пятна. Туда его, вниз, в кроличью нору. Выбрасываю перепачканное полотенце в мусор. Ставлю тесак на место, лезвием внутрь узкой прорези подставки. Подставку потом тоже придется выбросить. Но пока пусть все будет хорошо, пусть все будет на месте. Возвращаюсь в комнату, а он еще жив. Дергается, закатывает глаза. Я подхожу ближе, под ногами ковер хлюпает его кровью. Наклоняюсь к его лицу. Когда он уже сдохнет? Мелани часто-часто всхлипывает в углу, размазывает по щекам слезы. Он вдруг смотрит на меня в упор, жалобно, мучительно. В отражении его глаз я вижу свои глаза. И это так глупо, так смешно! Свои глаза в его! Так смешно! — Ну скажи, — сиплю сквозь смех, — скажи! Скажи мне! Я испачкал ковер в гостиной! Твоей кровью, вот досада! Скажи мне! Скажи, что я ублюдок! Когда он умирает, я хохочу как ненормальный. *** Я был бы отличным режиссером. Я бы поставил «Носорога» или «Боркмана», да что там, я бы сам написал пьесу! Я бы написал про себя, и это была бы лучшая пьеса в мире! Хотя зачем пьеса? Я и так... Моя жизнь — Ибсен и Беккет. Я никогда не убивал. Я был бы отличным режиссером. Сейчас я расскажу тебе обо всем. Иногда я задумываюсь, сколько в интернете «мертвых» блогов? Не закрытых, не заброшенных, а именно мертвых. Человека уже нет, а все его переживания здесь, обличенные в смайлики. А может, на самом деле, когда люди ставят смеющийся смайлик, они плачут? Я не стану закрывать этот блог. Так интереснее. Вдруг ты найдешь его и позвонишь в полицию? Хотя… Ты же не такой дурак, верно? Ты прочитаешь здесь мою лучшую пьесу, мою жизнь, нажмешь на красный крестик в углу страницы и все забудешь. Ты ведь очень умный. Да. Ты очень умный. *** Только не думай, что сразу все поймешь. Я не собираюсь расписывать здесь мемуары, ставить даты и характеризовать отрезки своей жизни. Я буду переплетать правду и ложь, буду справлять желания и реальность. Так что, умник, ты ничего никогда не докажешь. Никогда. Сейчас я на вершине. Томный и величественный, я схожу по громадной лестнице к гостям. Сегодня мой день рождения. Сегодня все серьезно: вечерние платья, смокинги от Тома Форда, официанты разносят на серебряных подносах рулетики с черной икрой, играет небольшой оркестр, посреди зала фонтан с лебедями. Я спускаюсь к гостям. Это всё, чего я достиг. Здесь все, кого я достиг. Я чувствую себя почвой. Чем-то огромным и объединяющим. Костюм сидит на мне идеально. Ресторан — самое престижное место в Лондоне — декорирован под дворцовую оранжерею в итальянском стиле. Виноградные лозы, фонтан, чугунные решетки. Я раскланиваюсь со всеми этими честными людьми, заработавшими свои титулы и миллионы производством порнографии и распространением наркотиков. Я ненавижу их, они ненавидят меня. Я улыбаюсь, целую сморщенные лапки престарелых жен, жму крепкие руки деловых партнеров. Сверкают зубы, кольца и запонки. Жрите, думаю я, жрите, давитесь черной икрой. Это дань пиар-менеджменту. Я должен показывать свои возможности, свою состоятельность, поить всех этих уродов лучшим шампанским. Меркнет, медленно меркнет во мне ощущение торжества. Рожи вокруг похожи на звериные оскалы. Они бросаются на меня, чтобы поздравить, и я изо всех сил вытягиваю из их потных рук свои ладони. Словно тону в склизком киселе. Легкие тяжелеют, к горлу подкатывает тошнота, и каждое движение стоит усилий. Я чувствую себя потерянным. Черная икра скользкая и слишком соленая. Шампанское горчит. Музыка играет слишком громко. Скрипки верещат высоко-высоко. Я стою в темном углу, у шикарной, отделанной парчой барной стойки и представляю, с каким наслаждением вырвал бы струны у визжащих скрипок. Медленно, ухватиться за натянутые жилы и рвануть. Треск! Визг! Щепки вокруг! С деревянным стуком падает на пол полированный завиток. Голоса в моей голове советуют наперебой: — Потерпи! Очень важно дать людям время и место для разговоров! — Просто получай удовольствие! — Расслабься! О да, все это очень значимо. Эти напыщенные свиньи обговорят здесь свои грязные дела. У них появятся новые проекты, новые деньги, новые проблемы. У них появится — значит, и у меня. Я — почва. Я — материя. Я — начало. Мне больно и одиноко. Бармен ловко мешает коктейли в шейкере. Я представляю, как вздуваются мускулы под его белой рубашкой. Было бы здорово всех выгнать и трахнуть его на этой парчовой стойке. Или насадить его на одну из бутылок. Тихонько улыбаюсь в своем темном углу: как символично — бармен на бутылке. А что будет, если в качестве смазки использовать черную икру? Я внимательно слежу за временем. Думаю, трех часов им всем хватит, чтобы наговориться. Дерьмово использовать свой день рождения в коммерческих целях. — Вам что-нибудь налить? — бармен наконец замечает меня. — Да, — я раздумываю. У него чудная улыбка и черные глаза. — Удиви меня! — О, я постараюсь. Я заворожено слежу за его руками. Налить, смешать, добавить… — Вот, — улыбается. У него ямочки на щеках. Я вдруг вспоминаю, что мне страшно нравятся парни с ямочками на щеках. Отпиваю коктейль — он прекрасный, пряный, с кислинкой. — А ты сам что будешь? — Я не могу, — округляет он глаза. — Я на работе. — Здесь за все плачу я. И я хочу, чтобы ты выпил. — Вы серьезно? — Абсолютно. Все эти люди празднуют мой день рождения. — Я буду… Я даже не знаю… — Давай, детка, не стесняйся. Он наливает себе текилы. Мы чокаемся, и он пьет залпом. Когда он облизывает соль с кромки стакана, я почти кончаю. — Так что, детка, не хочешь меня поздравить? — Как? Я уже представляю его, распростертого на стойке. Но — время. Нельзя забывать про время! Гости должны наговориться, прежде чем я выгоню их к чертям. Я улыбаюсь и выдаю банальнейшую из банальностей: — Давай сбежим отсюда? — Но я работаю… — К черту работу! Соглашайся! Он улыбается. Глаза у него колдовские, гипнотизирующие, а внутри — огонь. — Я согласен. — Возьми с собой текилу. Вскоре мы уже поднимаемся наверх по величественной лестнице. Выходим на балкон. — Как тебя зовут? — Вик. — Вик. Смешное имя. — Почему? — Не знаю. Просто смешное. Открывай бутылку. — Но нам не во что наливать… — Плевать! Зато я захватил солонку! — Я тоже. — Ты чертовски предусмотрителен, Вик. — Не больше, чем вы. Я насыпаю соль на тыльную сторону ладони. Умышленно долго слизываю ее языком, а следом — обжигающий глоток из горла бутылки. — Твоя очередь. О, он все-таки очень сексуален, этот Вик. Когда он подносит горлышко бутылки к своему рту, я представляю… Не важно. — Чем вы занимаетесь? — О, это не интересно, детка. Расскажи лучше о себе. За ближайшие полчаса я узнаю о том, что у него есть брат и сестра, что он всегда мечтал петь и даже учился в Тек Мьюзик скул, что у него была девушка, но недавно они расстались. — Это печальная история, детка, давай еще по одной. Вик соглашается. Я не могу оторвать глаз от его полных губ и от того места, где под нижней губой, в самом центре, темнеет кустик волос. Интересно, они колются? Интересно, как он целуется? Интересно, как он сосет? У меня стоит, а он рассказывает мне про музыку. Я мог бы купить его всего с потрохами и не тратить время, но это не интересно. Да и мальчик такой милый… — Спой мне, — прерываю я его на полуслове. Он откашливается, опирается руками о парапет и поет что-то хрипловато-низкое, про любовь. Я не слишком люблю такие песни, гораздо больше уважаю хиты пятидесятых, но Вик по-настоящему здорово поет. Он не смотрит на меня, стесняется, а я тру украдкой член, оглядывая его задницу и широкие плечи. Это так хорошо! Его голос и вкус соли на моих губах. Что было дальше, я почти не помню. Никогда раньше так не надирался. До этого момента я помнил каждый момент своей глупой жизни, ничего не пропадало из моей памяти. Утром я очнулся в чужой квартире. Рядом посапывал Вик, и, судя по всему, секса у нас не было. Я осторожно стянул с него одеяло и с полчаса дрочил, скользя взглядом по его телу. Потом пошел искать кухню в этом убогом жилище. Кухня нашлась быстро, а на ней и кофе. А потом мы жарили тосты, и Вик, смеясь, рассказывал о том, как мы с ним вчера, допив бутылку, обнаружили на втором этаже клуба темную комнатушку, и прыгали там с зажигалками к пожарному оросителю. А после наблюдали с нашего балкона, как мокрые и испуганные гости отбывают на своих машинах. Вик этого, конечно, не говорил, но, кажется, в тот момент, на балконе, я обнимал его сзади за талию, а подбородок мой покоился на его плече. Вик — милый мальчик. Он здорово отвлекает меня от самого моего сладкого кошмара, имя которому Шерлок. *** Как я стал таким? Как я стал таким. Я не знаю. Мама умерла, когда мне было семь. Вот я и стал. Так говорил школьный психолог. В старших классах у меня был друг. Джейк. Джейк Кэмпбелл. Высокий, худющий, в обтягивающих, потертых по швам джинсах… Его все любили. Все любили, да. Он был моим другом. Однажды после урока химии он избил меня в туалете. Мы там случайно встретились: я подошел к нему сзади и спросил, как дела. Я часто у него спрашивал, но он никогда не отвечал. В этот раз он ответил — развернулся и врезал мне кулаком в челюсть. Я валялся на грязном кафеле и словно в замедленной съемке смотрел, как Джейк слизывает кровь со своего кулака. Я на всю жизнь это запомнил. А потом он бил меня ногами. Я орал, плакал и смеялся. Потому что все как в кино, а я — живой. Живее всех живых. Больно, упруго и весело. Голоса в моей голове выли: — Сгруппируйся! — Врежь ему! — Держись, держись! Потом Джейк сидел у стены рядом со мной. Я корчился как червь, хрипел и харкал кровью, все пытался дотянуться до его руки, сказать, чтобы он не волновался, что со мной все нормально. Закрыв глаза, Джейк курил какую-то вонючую дурь. Мне было больно и хорошо одновременно. Не знаю, сколько времени прошло. Прежде чем выйти, Джейк спросил: — Ты этого ждал? Теперь ты от меня отъебешься? И закрыл за собой дверь. Следующее, что я помню — белоснежный потолок больницы, плачущего и дышащего перегаром отца. Я его успокаивал, а он стирал платком выступающую на моих губах кровь. Чтобы все было аккуратно. Рядом высоко и мерзко пикал какой-то аппарат, из руки моей торчала игла. Когда отец ушел я выдрал эту иглу и отбросил подальше. Она повисла на тонкой прозрачной кишке, перепачканная моей кровью. Медсестра долго ругалась, когда увидела. Из-за того, что я все время вытаскивал иглу из вены, меня привязали. Как психа! Как ненормального! Как в кино. Тонкая витиеватая трещина на потолке была похожа на мордочку Багс Банни. А Джейк приходил ко мне в палату. С родителями и адвокатом. Он просил у меня прощения, глядя в окно и лениво пережевывая жвачку. Я улыбался и не понимал, за что. Он попросил, чтобы нас оставили одних, сел на мою кровать и спросил: — Я одного не могу понять. Почему ты улыбался? Я молчал и рассматривал бьющуюся синюю жилку на его виске. И прядку волос, которую он отбрасывал с глаз нервным взмахом головы. Он отбрасывал, а прядка падала обратно. Неаккуратно. — Я бы сделал это еще раз, — сказал он мне на прощание, — чтобы стереть с твоего мудацкого лица эту улыбку. Больше я его никогда не видел, потому что меня перевели в другую школу. Но я очень хорошо запомнил его, сидящего на краешке моей кровати. Представляешь, у меня сейчас есть друг — он тоже Джейк. Мы здорово ладим. Он меня не бьет. *** Покинув больницу, я пообещал себе, что стану аккуратнее и больше в нее не вернусь. Я ненавижу белый цвет, белые стены и больницы. Хотя вру. Белые рубашки Стефано Риччи — это своего рода эталон красоты. Кроя и стиля. И белизны. Они идеальны. Но об этом я узнаю много позже. Я начал читать. Я разработал себе целый план по самообразованию и преодолению собственных слабостей. Все лето я просидел на чердаке между стопками книг. Сначала прочитал все, что смог найти дома: художественная литература мне быстро надоела — с первых строчек понятно, чем все закончится, — поэтому я записался в библиотеку и читал все, что мог там раздобыть по разным научным дисциплинам. Старенький библиотекарь долго меня слушал, пытался понять, что мне надо, а потом помог составить длинный список книг, объяснил, в каком порядке все читать. Этот библиотекарь всегда смотрел на меня слишком пристально своими рыбьими, почти прозрачными глазами. И еще он всегда протирал очки платком из нагрудного кармана пиджака. Отец как-то сказал, что современный мужчина должен разбираться в квантовой физике и уметь завязывать галстук. С галстуком я быстро разобрался. Когда я пошел в новую школу, я знал, что у меня не будет проблем. Их и не было. За лето я проштудировал школьную программу, можно было и не учиться. Одноклассники со мной не разговаривали. Да и не нравился мне никто так же, как Джейк. Я прогуливал уроки, потому что еще в самом начале года заработал столько высоких оценок, что можно было не беспокоиться и заняться каким-нибудь полезным делом. Например, почитать. Мне было семнадцать, когда мне захотелось попробовать. Голоса советовали: — Подойди к этому научно! — Не спеши! — Выбери самую классную! Я решил подойти к этому научно. Сначала выбрать жертву. С месяц я ходил в школу каждый день, сделал список класса и вычеркивал по одному, отсекая неподходящих кандидатов. Знаешь, это ведь не так просто! Я метался между двумя забитыми барышнями, которые подошли бы для этого и ничего никому не сказали, если бы мне не понравилось. Или им. Хотя это не важно. Я метался между ними, а оно произошло само собой. И опять в туалете школы. — Ну давай же, большеглазый, — длинноволосый блондин, который учился на класс старше, дышал мне в шею в тесной кабинке. Я просто мыл руки, а этот ненормальный схватил меня за шкирку и затолкал в кабинку. Я ошалел сначала — не думал, что с парнем я тоже смогу! — а потом, когда блондин опустился на колени, все мысли пропали. Я вцепился в него, в его волосы, как в спасательный круг и тянул на себя и вверх, к сладкому и абсолютному. — Я давно на тебя смотрю, — блондин тяжело дышит, сидя на бачке унитаза, вытирает туалетной бумагой губы и подбородок. — Я знал! Знал! — Какой ты умный, — говорю я ласково. — Ты очень умный. И кладу руку на его ширинку. Он глухо и как-то восхитительно беспомощно стонет, пока я дрочу ему. Член у него крепкий и горячий. Я опираюсь одной рукой на сливной бачок, размеренно двигаю другой и вглядываюсь изо всех сил в его лицо. Сначала у него учащается дыхание. Он начинает всхлипывать и двигать бедрами мне навстречу. Зрачки у него такие огромные, будто он на наркоте, глаза закатываются. Над верхней губой выступают мелкие капельки пота, волосы липнут к лицу. Это длится недолго. Три надсадных стона — и все заканчивается теплыми белесыми каплями на моей руке. По какому-то наитию я подношу руку к его губам, и он облизывает ее шершавым языком. — Ты хороший, — я чувствую, что мне надо его похвалить, сказать что-то. Глажу его по голове. Когда он уходит, я еще долго сижу без сил в этой кабинке. *** Отправимся назад. Я на приеме у нашего школьного психолога мистера Бригстока. Он... располагает. Высокий, статный. В очках. Отец говорит, что он располагает. Я сижу в громадном кожаном кресле, свесив руки по пухлым подлокотниками и широко расставив ноги. Мистер Бригсток говорит, что это лучшая поза, чтобы расслабиться. — Расскажи мне, Джим... — голос мистера Бригстока низкий, хрипловатый, будто вибрирует в воздухе. — Расскажи мне, как развиваются твои отношения с отцом? Расскажи мне все, Джим. — Я не знаю, сэр, — левая рука начинает затекать, да и ногам неудобно. — Папа по-прежнему пьет. Мы почти не разговариваем. — Он больше не бьет тебя? — Ммм... нет... — непроизвольно тянусь пальцами к свежему синяку под ребрами. — Покажи, что у тебя там? — Ничего, с-сэр... Мистер Бригсток поднимается со своего кресла, становится передо мной на колени, стягивает с меня через голову форменный школьный свитер и принимается расстегивать пуговицы на рубашке. Ну вот, опять. Пальцы у него длинные, как у паука. — Приподнимись, — шепчет он, поглаживая этими своими мерзкими пальцами мой живот. Я уже знаю, как правильно. Молча встаю ногами на сидение, выпрямляюсь и жду, когда он насмотрится. Мистер Бригсток любит смотреть на меня вот так снизу вверх, с колен. Потом он тянется к моему ремню — брюки спадают к щиколоткам. Я стою в этом огромном кресле в одних трусах, а мистер Бригсток ощупывает мои ноги, щекотно трет нежные местечки под коленками. Он всегда осматривает меня одинаково. А я стою и мерзну. В самом конце он всегда оглаживает дрожащими ладонями мои ягодицы и едва ощутимо касается спереди, прямо там. Потом долго прерывисто выдыхает и поправляет очки. Сразу превращается обратно в располагающего. Садится обратно в свое кресло. — Можно я оденусь? — Конечно, Джим, — улыбается. Голоса в моей голове шепчут, успокаивают: — Дыши глубже! — Забудь об этом! — Все будет хорошо! Все будет хорошо. Когда за мной приходит благоухающий одеколоном отец, мистер Бригсток пожимает ему руку и говорит, что все идет на лад. Будто он не видел моего синяка. Много позже мистер Бригсток будет восхитительно смотреться, болтаясь в петле над собственным кухонным столом. *** — Ты должен посещать психолога, мальчишка! Не смей отлынивать! Хочешь окончательно съехать крышей? *** Перенесемся в пышный зал, увешанный тюлем модного цвета «пепел розы». На выпускном я экспериментировал с алкоголем. Все трахались в пустых классах, а я зависал у бара. Считается, что от алкоголя все пьянеют по-разному, но я не зря просидел вечер за пестрой брошюрой «Лучшие коктейли мира». Если смешать джин, водку, текилу, ром, ликер и немного колы, то получится крепчайший «Лонг Айленд». Когда бармен ушел трахать Салли Миллз в каком-то темном углу, он милостиво оставил меня за старшего. И я начал экспериментировать. Голоса азартно шептали: — Добавь чуть меньше джина! — Чуть больше ликера! — А что, если добавить виски? Коктейли — как химия. Химия — это реакции. Реакция была ураганной силы. Утром те, кто не разъехались с родителями, спали на полу и на столах. Я был горд собой. На цыпочках выбрался на улицу и в тот же день подал документы в Королевскую академию театрального искусства. За несколько месяцев я написал пьесу. Лучшую в мире пьесу. Мне немного помогал мой друг Иен, давал ценные советы, исправлял целые куски. Мне кажется, что он знает все на свете. Это было счастливое время. Надежды переполняли меня. Тогда я еще верил в людей. *** — К сожалению, мы не можем выделить вам стипендию для обучения в Академии. Увы, конкурс огромен. Конечно же, вы можете попытаться поступить к нам на платной основе. Подробный разбор вашей пьесы я перешлю вам по почте. *** Я расскажу вам историю Джейка. Джейк — просто красавчик. Высокий, статный, светлоглазый. Он сдержан и неразговорчив. Он приехал в Лондон из Девоншира в девятнадцать лет и тут же устроился на фабрику по изготовлению паркета. Ему несколько раз предлагали повышение, но он все время отказывался. Он до сих пор работает на том же месте. Вдыхает запах свежеструганного дерева, зарабатывает занозы по дюжине в день, заглушает битами «Smack my bitch up» агрессивное гудение пил. В обеденный перерыв Джейк часто перечитывает свою любимую книгу — детектив «Смерть под парусом». Он читает, а пилы щетинятся на него своими иглами, неотрывно следят круглыми удивленными глазами. Он их любит. Иногда задерживается после работы и ходит между рядами запыленных столов, заворожено трогает подушечками пальцев забористые резцы присмиревших фрез. Джейк — настоящий красавчик. Он следит за собой. Ходит на эпиляцию, иногда даже покупает футболки на Бонд-стрит. Ему нравятся худые, острые блондинки с крепкими задницами и мальчишескими фигурами. И блондины ему тоже нравятся. Пол не важен, когда ведет от полувзгляда. Выходные он проводит в клубе «Роу». Чаще всего он выбирается туда один, но порой к нему присоединяется его хороший друг Дик. В клубе он чувствует себя охотником. Вспышки неона и потные тела будоражат, будят животные инстинкты. Иногда ему достаточно просто посмотреть на свою будущую жертву, просто повести бровью. Через несколько минут он уже засадит ей, а чаще ему, в тесной кабинке туалета. В тот раз тоже было так. Джейк увидел его в перекрестье кислотных вспышек неона. Худой. Глаза зажмурены, рот приоткрыт, дергается в центре танцпола. Из-под приспущенных на бедрах джинсов — широкая резинка трусов и полоска загорелой плоти. Это охота. Подойти. Медленно, кругами, не спугнуть. Обвить рукой тонкую талию. «Хочешь поиграть?» Зрачки у него огромные, сбитое дыхание. Он смелый, шальной. Втискивается бедром между ног Джейка, захватывает его в тесный клинч и двигается, трется, плывет в бесноватом ритме. Вибрация басов, его закушенная губа. Жарко. Джейк хватает его в охапку и тащит вон из клуба, к ближайшему такси. Тараторит свой адрес таксисту, но блондин встряхивает длинной челкой и упрямо заявляет, что поедут они к нему домой. И Джейку становится плевать, куда ехать, когда блондин раздирает непослушными пальцами его ширинку и насаживается ртом на его член. Таксист делает музыку громче. Что было дальше, Джейк помнит смутно. Яростные поцелуи в лифте и в коридоре, огромная двуспальная кровать в темной спальне, гладкое тело, сладкая задница… «Хочешь поиграть?» …черный шелковый шарф. Утром Джейк просыпается, как с похмелья. Серый день строго смотрит через большое окно, рядом спит блондин. Потом уже, сходив в душ и умывшись, Джейк замечает, что у парня открыты глаза, а на шее наливается фиолетовая гематома. И черный шелковый шарф хомутом. Джейк садится на пол и долго-долго смотрит на свои руки. В голове пусто, в желудке — свинцовая тяжесть. Вдруг за спиной раздается шуршание. Джейк оборачивается, холодея от ужаса — на полу у стены стоит клетка, в которой ерзает белый кролик с рыжеватым пятном на ухе. Ужас медленно отступает. Следующий час Джейк намывает каждый сантиметр ванной и спальни Санлайтом. Уходя из квартиры, благоухающей «душистым лимоном», он захватывает с собой клетку с кроликом. Жалко. Погибнет без хозяина. *** Я расскажу вам историю Мелани. Я знаю ее с детства. Она доверяет мне все свои тайны, делится переживаниями, сомнениями. Она мне как сестра. Лет восемь назад Мелани встретила мужчину своей мечты. Все было романтично, словно в кино. Они познакомились в парке. В воздухе звенела весна, а на клумбах только начали цвести тюльпаны. Мелани в легком кремовом тренче сидела на скамейке, листая «Обсервер». У ее ног стоял стаканчик с латте из Старбакса. Мелани даже не заметила, что прекрасный мужчина, проходя мимо, задел ногой этот стаканчик, и латте вылился темными потеками на асфальт. Мужчина виновато улыбнулся и предложил ей компенсировать потерю. Пообедать вместе. И у Стюарта — так его звали — была такая улыбка, что глупышка Мелани не смогла отказать. Тем же вечером они пошли в «Вестбар», а ночью Стюарт любил ее на роскошной кровати Сант-Брайдс-Спа. Он был нежен, он обещал будущее. Мелани летала по ветру, впитывала весну и светилась от счастья. Она пропала. Его улыбка снилась ей по ночам. А через неделю весна закапризничала, разрыдалась дождем. — Нам не стоит больше встречаться. Мы просто хорошо потрахались, малыш. Прижимаясь щекой к холодной телефонной трубке, Мелани, кажется, кожей осязала его улыбку. Ей было нужно, просто необходимо увидеть его. Она просила и отчаянно плакала: — Давай встретимся! Пожалуйста! Всего один раз! — Ну хорошо. Приезжай ко мне. Приезжай. Мелани вздохнула, вытерла слезы и достала из комода дорогущие лайкровые чулки. Она никогда раньше не носила таких чулок. Чуть выше колена, с тонкой кружевной оборкой — чудо, а не чулки. Мелани подготовилась. Вызвала такси, заехала в аптеку за парой нужных мелочей и вскоре уже стучала в презентабельную дверь из прессованного бука. Той ночью Стюарт оглушительно громко стонал. И взывал, взывал, взывал к Богу. И сыто, блаженно улыбался. А утром Мелани подмешала крысиный яд в его кофе. Пара глотков — и Стюарт схватился за горло, выпучив глаза. Улыбка его превратилась в гримасу. *** Я расскажу вам о себе. Уже вторую неделю я работаю в айти-отделе госпиталя Святого Варфаломея. Я много где успел поработать в своей жизни, но в первый раз мне так спокойно. Здесь обед по расписанию и всем на тебя плевать. У меня дома в шифоньере лежат маски. Я люблю примерять их перед зеркалом. Для этой работы я выбрал маску спокойного обаятельного парня. Слегка нервного. Очень милого. Джим — классный парень, почти без недостатков. Разве что слишком сильно душится. Здесь все такие умники, такие сонные мухи за стеклами своих окуляров! Их очень бодрит мое общество. Все хотят со мной пообедать. Причем настолько, что готовы угощать, выстраиваясь в очередь. Я чувствую себя проституткой. Сегодня я очень мрачная проститутка. Не надо меня угощать. Все потому, что он опять не пришел. Он живет в доме напротив. Он — благоговение, моя навязчивая идея. Мой партнер, моя половинка. Любимый. Еще несколько месяцев назад я люто, смертельно скучал. Я ненавидел себя и свои достижения, я ненавидел этот пыльный город, жирных партнеров по бизнесу. Однажды я наткнулся на его сайт. «Наука дедукции». Я Шерлок Холмс — единственный в мире консультирующий детектив… …Свяжитесь со мной… Сначала я задумался, не сделать ли мне нечто похожее. Я — Джим Мориарти. Вам нужна моя консультация? Раздевайтесь. Я пропал там, в кафе напротив Бейкер-стрит 221 би, когда решил полюбопытствовать, взглянуть одним глазком на этого «единственного в мире». Ноги. Осанка. Синий шарф. Походка. Пальто. Губы. Пальцы. Я пропал. На следующий же день за баснословную сумму выкупил у старых корейцев квартиру в доме через улицу, выходящую окнами прямо на его окна. Здесь, в этой пыльной комнатке я смог наконец стать собой. Какое это блаженство! Как я люблю себя! И его. Я мог долго сидеть, не отрываясь от бинокля, вглядываться в манящую темноту его комнаты, наслаждаться мимолетными, украденными у темноты фрагментами его тела. Я пил кофе литрами, курил травку и смотрел это захватывающее представление. Я выпадал из жизни. Отключал свой телефон. И прослушивал его. Знаешь, сейчас можно заказать эту слугу по интернету? Потом, много позже я установлю крохотную камеру в его коридоре. Честно говоря, сначала я хотел установить камеру в его комнате или душе, но там было бы слишком легко ее обнаружить. А пока он скучал. Целыми днями полулежал в кресле. Глотал таблетки, кутался в плед. У меня сердце разрывалось. И тогда я придумал, как развлечь его. Я придумал Большую игру. *** Мой Шерлок — фантастический. Шерлок. Мне нравится произносить его имя. Оно взрывается на языке пузырьками шампанского, щекочет небо. Я хочу его так сильно, что иногда мне приходится общаться с ним на его сайте. Я придумываю дурацкие вопросы, а он иногда мне отвечает. Я представляю, как он стучит по клавиатуре своими длинными пальцами, как мозг подает команду в нервные окончания написать первое слово, затем второе. Я хотел бы это увидеть. Его обнаженного. Я хотел бы снять с него кожу, рассмотреть его нервы, движение крови по венам. Я бы вскрыл его череп и водил языком меж пульсирующих извилин. Я бы попробовал его кровь на вкус. Сегодня я написал ему, что смогу рассказать, кто убил наркодиллера Али, если он придет в полночь в клуб «Редьярд». Мой Шерлок жаден до приключений. Не раз я темной тенью сопровождал его на пути в какую-нибудь авантюру. Или в опиумокурильню. Или в красный квартал в Сохо. Как разрывалось мое бедное сердце, когда мой Шерлок скрывался в комнатах со смазливыми юнцами! Как радостно билось оно у горла, когда я осознал, что могу привлечь его! Голоса в моей голове шипят: — Это безумие! — Это слишком опасно! — Он такой красивый! Он очень красив. И столь же опасен. Поэтому я очень тщательно гримируюсь у зеркала. Сегодня мое первое выступление, все должно пройти блестяще. Никогда не думал, что так сложно приклеить ресницы и выщипать брови. Мой балетмейстер и соратник в этом представлении говорит, что я не должен воспринимать все так серьезно, но я хочу, чтобы все прошло идеально. Между бровями, там, где расположена шестая чакра, я наклею ярко-красный страз «бинди». Сзади на вешалке тускло мерцает золотом костюм, который я надену. Это слишком опасно. Но я больше не могу. Я шерлокозависим. Я не могу отказать себе в удовольствии соблазнить его. Черт возьми, один раз живем! Я написал ему о том, что выдам убийцу Али, если он придет в клуб «Редьярд» и закажет приватный танец. Я не спрашиваю, я сообщаю свои условия. Уверен, он ввяжется в игру. Здесь, в «Редьярде», узкие гримерки и полно крикливых баб, называющих себя танцовщицами. Уверен, ни одна из них не брала не одного урока танцев в своей жизни. А я… Ради этого дня я полторы недели проторчал безвылазно в школе танцев и отвалил астрономическую сумму лучшему балетмейстеру в городе. Теперь я умею роскошно вертеть задницей. — Ваш друг в пятой комнате. Конечно, они думают, что я — милый парень, устраивающий пикантный сюрприз для своего бойфренда. Иногда очень удобно быть просто милым парнем. В комнате номер пять царит полумрак. Шерлок сидит на стуле посередине перед небольшим столиком. Колени вместе, ладони на коленях. О, мой милый! Когда я похожу к нему, крохотные колокольчики, прикрепленные к моей одежде, мелодично позванивают. Я подхожу так близко, чтобы он смог рассмотреть меня всего, но не смог бы дотронуться. Я почти не волнуюсь. Покачиваю бедрами, плыву в танце, изгибаюсь по-кошачьи. Соблазняю. Музыка играет слишком тихо. Я сбрасываю туфли и вскакиваю на низкий столик. Он смотрит на меня, прищурившись, часто дышит. Медленно, медленно раздеваюсь. У меня стоит. У Шерлока розовеют щеки, он напряжен как струна: — Кто ты? Я тебя знаю? Я вдруг понимаю, что умираю от его голоса. — Не спеши, дорогой, — шепчу. Во мне все трепещет от его близости. Я танцую. Заряжаю его собой. Оплетаю всего тончайшей паутиной соблазна. Он уже мой, никуда не денется. Ближе, ближе. Соскакиваю на пол. Он тяжело дышит и облизывает губы. Приватный танец — это искусство. Чуть присесть на его колени и податься вперед, плотнее, теснее, до глухого всхлипа. — Кто ты? — выдыхает. Между нами уже нет расстояния. Он сжимает пальцы на моих бедрах, двигается мне навстречу, запрокинув голову. Я могу рассмотреть нежнейшие волоски на его щеках, тонкие морщинки у глаз, бисеринки пота над верхней губой. Вожу кончиками пальцев по его трогательно беззащитной шее, двигаюсь, подстраиваюсь под его ритм. И на самой пронзительной точке, перед тем, как впиться губами в его рот, я шепчу отрезвляющее, такое не сексуальное: — Убийца Али — сын, проверь его алиби. Он обмякает со стоном. Перед тем, как покинуть комнату, я выключаю свет. *** «Инспектор Скотланд-Ярда вычислил убийцу наркоторговца Али!» *** Нырнем на десять лет назад, в узкий переулок в Килбёрне. Я иду со своей первой, самой кошмарной в мире работы. Идти мне особенно некуда, никто меня не ждет. В сумке — папка с моей непризнанной пьесой. Я свыкся, сроднился с этой папкой, и все еще надеюсь на что-то. Я бреду, лениво раздумывая о том, что хорошо бы сигануть сейчас с моста или лечь под поезд. Признайся, тебя ведь тоже посещают такие мысли, когда мир вокруг рушится? — Ну, малыш, покажи-ка, что у тебя в кошельке. Их трое. Вырастают передо мной тенями. Один — самый высокий — ухмыляется. — У меня ничего нет, — говорю. — Там лишь пара фунтов. Высокий вырывает сумку из моих рук. — Только не трогайте пьесу, — кричу я. — Забирайте все! Он смеется, вытряхивает мои вещи, потрошит мой кошелек, мнет документы. Пьеса разлетается листами по грязному асфальту. Я ору и бросаюсь на него с кулаками. Они втроем валят меня. Бьют они слаженно, умело, по очереди. Под ребра и в печень. Голоса хрипят в моей голове: — Придумай же что-нибудь! — Сопротивляйся! — Скоро все закончится. Я вою и плююсь кровью. Они смеются. Когда они решают, что мне уже хватит, и закуривают прямо здесь, надо мной, я поднимаю голову и хриплю: — Вы нерационально тратите свою энергию, мальчики. Высокий садится на корточки и вставляет между моих губ сигарету. Я кашляю, задыхаюсь кровью и дымом. Он подбирает с асфальта какую-то мою футболку, вытирает ей мое лицо: — Ну-ка расскажи нам об этом поподробнее. *** Перенесемся на час вперед, в комнату с тусклым светильником. Они живут здесь втроем. Отчаянные, безголовые. Трахают проституток — одну на троих, курят гашиш, иногда разговаривают. Сюда они меня и принесли, всего в грязи и собственной крови. Высокого звали Дик. — Мы — как скорая помощь, — ржал Дик, бинтуя мою голову, — сами избили, сами спасаем. Остальные два, Фрэнк и Тим, пялились в телевизор. На следующий день я предложил им сделку, суть которой была проста: объединяем мой мозг и их силу и вершим великие дела. *** Мистер Стейтон — хороший человек и образцовый семьянин. Пять дней в неделю он работает, а выходные посвящает семье. Правда, каждую третью субботу месяца он пропадает из дома на одну ночь. Но одна суббота — разве это не мелочь? В эту субботу — так же, как вот уже несколько лет — мистер Стейтон выходит из дома и направляется в Сохо. Он сворачивает на Хаммерсмит-роуд, затем у Холланд Парка берет такси, на котором доезжает до Гауэр-стрит. Перед входом в дом номер 8 он надевает черную маску. *** — Ты должен, Дик, — вкрадчиво говорю я. Мы живем вчетвером уже несколько месяцев. Ребята доверяют мне. Они удивительно покорны. Кормят меня, поят. Затыкают рот проституткам, когда я ворчу, что не могу уснуть. Я долго думал, искал стратегии, перебирал варианты, а когда наконец нашел… — Я не педик, — ревет Дик мне в ответ. Фрэнк и Тим гнусно ржут в соседней комнате. — Тебе не придется ничего делать. У тебя отличная фигура — нужно будет только выйти к нему и немного потерпеть. Ничего не будет, Дик. — Я не педик, — отчаянно повторяет Дик. Его пухлые губы безвольно кривятся. — Не педик, — говорю я ласково. Через час мне удается заставить его надеть узкие стринги и даже уговорить побрить область паха. Он — просто конфетка, гора мускулов. Папики любят таких. На Гауэр-стрит я привожу его понурого, уже готового на все. — Вот камера, — увещеваю. — Клеишь ее на стену, как я тебя учил. Ты помнишь, да? — Да, — мрачно отвечает Дик. — Отлично! *** «Уважаемый мистер Стейтон! Завтра в восемь вечера в ваш дом постучится милый мальчик, с которым вы развлекались в Сохо. Тот самый, в красных стрингах и с огромным членом. Так вот, отдайте, пожалуйста, этому мальчику тридцать тысяч фунтов, иначе прилагающиеся к данному письму фотографии попадут в прессу. С бесконечным уважением». *** — Он меня лапал! — Дик говорит громким шепотом. Если бы в другой комнате не сидели Фрэнк и Тим, то он бы орал во всю глотку, я уверен. В глазах его — отчаяние и страх. Его тишайшая истерика длится уже около часа. Я вздыхаю: — Зато у нас будет стартовый капитал. — Да, блядь, — шипит он. — Какой ценой? Я снова вздыхаю. Такой сильный и такой слабый мальчик! Голоса в моей голове вкрадчиво напевают: — Успокой его! — Трахни его! — Пожалей бедного мальчика! — Покури, — протягиваю ему косячок. — Я не курю эту дрянь, — ворчит. — Покури. Сразу станет спокойнее. Через пятнадцать минут Дик трахает меня на столе. Член у него огромный. Мне больно и сладко. Дик утробно рычит, а я ору на всю квартиру, зажмуриваюсь до синих звезд, потом смеюсь, потом опять ору — ну чисто цирк. И так всю ночь. На следующий день мне больно ходить. Я отправляю заявку на обучение на престижных и весьма недешевых компьютерных курсах в Сохо. Надо же с чего-то начинать? Интернет-технологии — гениальная вещь! Мальчики доверяют мне, и я собираюсь оправдать их доверие. *** — Слушай-ка, Джим, тут один важный парень попросил меня помочь решить небольшую проблемку. Я-то готов, но не хотелось бы попасться, понимаешь? — Понимаю, — киваю я. Мне в голову приходит интересная мысль: — Делим гонорар, и я тебе помогу. *** Я расскажу вам историю Иена. Иен — самый умный из нас. Полжизни он преподавал в университете политологию, а потом вышел на пенсию и работал библиотекарем. Он рано овдовел, но никогда не чувствовал себя одиноко. Больше всего на свете Иен любит жизнь и абрикосовый джем во французском кафе на соседней улице. Он любит сидеть в парке с кофе и книжкой. Он даже освоил интернет! Иногда соседка просит его присмотреть за своей маленькой дочкой. Он всегда соглашается. Иен любит слушать музыку. Каждую неделю он ходит к психологу. Не то чтобы в этом была какая-то особая надобность. Он ходит поболтать, послушать в приятной компании Элвиса и Фрэнка. Психолог — старик Пол — отлично разбирается в музыке. Они двигают к кресла к окну и несколько часов подряд наслаждаются песнями под чай с бисквитами и городские сумерки. Конечно, их отношения уже давно вышли за пределы деловых, но Иен исправно вносит небольшую сумму за услуги на счет Пола. С каждым годом установленная сумма уменьшается. Однажды к Полу на прием привели женщину. Это была маленькая старушка в цветастом платье. Иену пришлось спешно ретироваться, но, направляясь домой, он почему-то все вспоминал эту старушку, россыпь незабудок на белоснежном подоле, ее печальные заплаканные глаза. Через неделю Иен сказался больным и пропустил запланированное чаепитие. Зато дождался у подъезда эту свою старушку и вызвался проводить ее. Жила она недалеко, в доме престарелых. Они шли по Уитмор-роуд, глаза у нее были заплаканные, и, глядя на нее сверху вниз, Иен казался себе великаном. Старушку звали Марта. Любимая дочь отправила ее в дом престарелых, потому что так решил ее муж. Марта никак не могла понять, за что? Марта говорила, говорила, идя рядом и вцепившись двумя руками в ручку старомодного ридикюля. Она любила свой дом и сад. Жила тихо, ела мало, исправно сидела с внуками. Иен довел Марту до пансионата, церемонно поцеловал ей ручку. На следующий день он разыскал адрес ее дочери, изучил кое-какую юридическую литературу и надел темно-серый пиджак для особых случаев. Все началось церемонно и вполне себе прилично. Дочь Марты, милая девушка, предложила ему чаю в гостиной, ее муж пожал ему руку. Они немного поболтали про погоду, а когда Иен перешел к сути дела, его выгнали взашей. Рослый хамоватый муж кричал вслед что-то про любопытных бездельников. Иен дошел пешком до своего дома, несмотря на одышку и непривычное напряжение в ногах. На следующий день он предпринял еще одну попытку. К одышке и напряжению в ногах прибавился солидный кровоподтек на плече. Еще через пару дней его просто спустили с лестницы. Отряхивая брюки у калитки, Иен уже знал, как поступит. Знаешь, в интернете можно заказать самый разнообразный спектр услуг. В интернете можно научиться снимать фильмы, готовить, управлять самолетом, делать взрывчатку, выучить языки. Интернет — гениальная вещь. Через месяц Иен сидел с Мартой на крыльце ее дома и недоумевал, кто же мог желать зла их семье? Кто же, кто же испортил тормоза их новой машины, да так, чтобы водитель разбился насмерть. Сад у Марты и в самом деле прекрасный. *** — Вот вам небольшой презент, — говорю я и протягиваю ей накрытую шелковым платком клетку. *** Ты все еще читаешь? До чего же ты выносливый! Тогда, пожалуй, я награжу тебя — немного расскажу про нас. Совсем чуть-чуть, чтобы ты, мой милый умник, не успел испугаться. Как ты уже, наверное, успел понять, нас четверо. Я руковожу. Я — душа. Я — сердце. Мелани. Крошка Мелани. Она отвечает за чувственную сторону. Она легко раскалывает любовные тайны наших клиентов, вертит причудливой сетью соблазнительных девочек и мальчиков. Знаешь ли, любовь, вожделение — основополагающий мотив большинства убийств. Чувства, чувства, вот что важно. Она просто незаменима, когда дело касается чувств. Мелани отлично разбирается в чувствах, в ядах и в одежде. Мой внешний вид — ее заслуга. Она приучила меня к рубашкам от Стефано Риччи, плащам от Бёрберри и обуви от Джона Лобба. Мелани считает, что у нее могло бы что-нибудь получиться с моим Виком. Джейк. Малыш Джейк незаменим, когда нужно кого-нибудь убить. Он хладнокровно придумает способ, рассчитает время, выявит возможные сложности. Он мастерски руководит нашими постоянными исполнителями. Он довольно тесно общается с моим Диком. Иногда они даже ходят вместе в клубы. Иен. Иен — вся моя совесть и рассудительность. Он читает контракты, выписывает чеки, решает, стоит ли браться за очередное дело. Это тот человек, на которого можно положиться. Мне с ним спокойно. Наверное, он заменяет мне отца. Или старенького библиотекаря из нашего города. Он — кладезь мудрости, невероятно начитанный человек. Я. Я люблю их. Серьезно. Я знаю их так неприлично давно… Мы практически никогда не собираемся вместе, но я бы хотел как-нибудь закатить небольшую, очень приватную вечеринку, нажраться в хлам и тихонько поплакать Иену в плечо о себе. Но этого никогда не произойдет. *** Итак, Шерлок Холмс. Честно говоря, я даже не знаю, как это сказать. Он удивительный. На самом деле. Он самый потрясающий человек, которого я когда-либо встречал. И это — включая командира Харта из Афганистана. Совершенно непостижимый, он непосредственный, словно ребенок. Я его не понимаю. Мы живем с ним… то есть мы — соседи. Просто соседи, без всяких там… В общем, я натурал. Честно. Но живем мы с ним вместе, я уже говорил. Просто соседи. Так вот жить с ним — сумасшедший дом. Вчера он всю ночь играл что-то тягучее и грустное на скрипке, а утром ходил, показывал, что у него на мизинце образовалась мозоль от струны «ми». Или «си». Я не помню. Позавчера он поймал убийцу крупного наркоторговца. Вместе с Лестрейдом, конечно. Шерлок удивительно не амбициозный иногда. Я вот злился, когда в Таймс расхваливали Скотленд-Ярд, ничего не сказав о Шерлоке. А он улыбался безоблачно и попивал утренний кофе. Он удивительный человек. Меня тошнит. Голоса в моей голове недоумевают: — И откуда он только взялся?! — Зачем он там нужен?! — Он такой мямля! В острозубую прореху в окне задувает ветер, отголоски голосов с улицы поют реквием по моему ноутбуку. Ты крепко попал, Доктор Джон Эйч Уотсон. Честный натурал. Чуть позже, когда я смогу нормально дышать, смотаюсь за новым ноутбуком и вызову ремонтников, которые поставят мне новое стекло, я зарегистрирую новый ник, подпишусь на блог этого Джона Эйч и напишу единственный комментарий. Ты его хочешь? Тут же получу ответ. Нет. Принтскрин повешу в рамочку над столом. Ради здоровья. Своего и Джона Эйч. *** Вик — милый мальчик. Он помогает мне отвлечься от Шерлока. И я не хочу спать с ним, чтобы не терять интерес. Знаешь, я считаю, что секс — отличное лекарство от скуки. Возможность снять маску, вдохнуть полной грудью. Когда трахаешься, ты — это ты. Спадают грим и мишура. Но, спасаясь от скуки, нужно быть очень осторожным. Потому что после секса ты впадаешь в скуку еще большую. Ты сталкиваешься с реальностью, с которой не хотел бы сталкиваться. Я ненавижу это жуткое «после». Я не хочу спать с Виком, потому что потом мне снова станет скучно. Хотеть его, не пытаясь даже получить — это гораздо ярче, гораздо острее. Невозможность получить — что может быть сексуальнее? Это сексуально лишь тогда, когда не касается Шерлока. Я с ума по нему схожу, мечусь в лихорадке. И Вик здорово меня отвлекает своими шальными глазами и широкими плечами. Вик много говорит. О себе, обо мне, обо всем на свете. Это хорошо, потому что пока он говорит, я могу думать о своем. Мы сидим в светлом кафе на Оксфорд-стрит. Вик пьет латте, а я тяну виски. Вик роскошный. Роскошный статный жеребец. Он говорит, говорит, мечтает… Кажется, он не умеет молчать. Словно в замедленной съемке я смотрю, как двигаются его губы. У него дивные губы. Чего же мне не хватает? Почему, закрывая глаза, я вижу не эти губы, а совсем другие, бледные, влажные, искусанные в наслаждении. Я так люблю его! — Ты меня не слушаешь? — Слушаю, слушаю, детка. — Прекрати меня так называть! — Хорошо, детка. Вик хмурится, а потом снова начинает говорить. Я словно под гипнозом. Голоса подсказывают: — Он чудесный юноша! — А какая у него задница! — И поет он очень хорошо! Он считает меня другом. Это так мило. Рассказывает о какой-то своей подружке. Я вяло представляю, как он ее трахает, и у меня встает. У нее обязательно должны быть огромные сиськи. Такие же огромные, как у последней пассии доктора Джона Эйч. Интересно, как Шерлок… То есть не интересно. Совсем не интересно. Шерлок не такой дурак, чтобы влюбиться в своего верного оруженосца, ведь правда? Конечно. Он очень умный. Черт, как же я хочу его! — Ты не слушаешь. Ради чего я здесь распинаюсь? — Послушай, детка, я уже очень пьян… — Поехали домой? — Ага. Мы едем к нему. Вик очень смутно представляет, где я живу. Он вообще удивительно нелюбопытный. Послушно глотает все те байки, которые я ему скармливаю. Я — занятой человек. Я — таинственная личность. Мы едем в такси, и Вик говорит, говорит не переставая. Чуть вслушавшись, я понимаю, что сейчас он рассказывает мне о том, что с детства мечтал о сцене. Рассказывает о том, как страстно он хочет петь. Я лениво думаю, что можно было бы помочь мальчику и, кажется, отрубаюсь, потому что следующее, что я помню — тошнотворный, бешено раскачивающийся потолок в его комнате. Я люблю Вика за то, что при нем можно напиться. *** Я люблю японскую кухню. Нет большего наслаждения, чем ввинтить язык внутрь ролла, вытесняя прохладный мягкий сыр! Очень важно, чтобы ролл в этот момент не раскрылся. Тогда можно вновь и вновь нанизываться языком на нежное кольцо из лосося, очищая его от рисовых внутренностей. А Джейк ненавидит роллы. Он любит бифштексы с кровью, как и положено настоящему мужику. Иногда он действительно смешон, в коконе своих стереотипов. Но это не слишком мое дело, мне не сложно заказать мясо, когда он у меня в гостях. — Так я не понял, — говорит Джейк, — что нам будет, если мы избавимся от этого задрота? Он сосредоточенно режет мясо на мелкие кусочки. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не сделать ему замечание: мясо едят не так, не режут весь кусок сразу — сначала отрезают один кусочек и отправляют его в рот, потом второй… — Нам будет мое полное удовлетворение. — А. Ну хорошо. Он отличный парень, мой Джейк. Этим вечером мы приходим в особняк на Перри-стрит. Все официально, мне назначено, и я даже надел костюм по этому поводу. Миловидная блондиночка в слишком серьезных очках сообщает, что мы должны будем немного подождать. Я долго ждал, могу подождать еще. В приемной слишком белые стены, на низком столике стопка журналов о психологии. На стене трое часов. Одни показывают лондонское время, другие — нью-йоркское, третьи — токийское. — Входите, — улыбается секретарша. — Спасибо, — улыбаюсь я ей в ответ. У него огромный кабинет, массивный стол у окна, перед столом — кожаное кресло. Он не смотрит на меня, что-то лихорадочно строчит, то и дело сверяясь с толстым справочником. Он не сильно изменился. — Проходите, — говорит, не поднимая головы. — Буквально одно мгновение, и я буду весь в вашем распоряжении. Я прохожу, сажусь в глубокое кресло. Голоса в моей голове торжествуют: — Вот он, голубчик! — Возьмем тепленьким! — Как он постарел! Он наконец поднимает на меня глаза. Улыбка медленно тлеет на его лице. — Добрый день, мистер Бригсток, — говорю я. Сегодня я планирую отменить прошлое. *** Ты ведь не будешь против, если мы сейчас вернемся в самое начало? Я вырос в небольшом городке. Он настолько небольшой, что его название тебе ничего не скажет. В нашем городе всего две достопримечательности — внушительный памятник адмиралу Нельсону и психиатрическая лечебница. В лечебнице работала мама. Я очень точно помню один день. Она вернулась с работы раньше обычного с букетом красных роз. — Пойдем гулять, малыш? — У нее были алые губы и мягкая улыбка. Мы гуляли в парке, долго сидели на скамейке. И я замерз, а она обмотала мою шею своим шарфом. Я хорошо помню удивительное смешение запахов: прохладный воздух, еле слышный горьковатый запах ее духов и пленительно-тонкий аромат роз. На следующий день мамы не стало. *** — Не выходи из комнаты, Джимми, — отчаянно кричит мама. Голос у нее дрожит. — Только не выходи из комнаты! *** Сегодня я сбежал на Бейкер-стрит. Чем больше у меня дел, тем меньше возможности побыть собой. Здесь я могу вдохнуть воздуха полной грудью. Здесь я могу любить. А в другое время — ломка. Абстинентный синдром. Попытка организма в отсутствие Шерлока воспроизвести его влияние. Очень помогает Вик. Забирает на себя часть моей боли, но уже мало, меньше, не достаточно. Я хожу по крохотной запыленной комнатушке. Только самые близкие знают о существовании этого места. У меня в голове звучит музыка. Я точно её слышу. Женский голос и музыка, шуршащая, как в наушниках. Знать бы ещё, откуда она звучит, было бы вообще здорово. Я до последнего откладываю этот сладкий момент, когда, осторожно отодвинув край занавески, смогу вглядеться в окно напротив. Пока я готовлюсь — открываю ноутбук, забиваю косячок, ставлю в микроволновку попкорн. Я чувствую себя охотником, исследователем. Голоса в моей голове предвкушают: — Не спеши, растяни удовольствие! — Наслаждайся! — Сегодня будет славный денек! Почти автоматически нахожу в закладках блог Джона Эйч. Чаще всего там одна чушь про редкие болезни и психосоматические расстройства, но я просматриваю даже все это, стараясь выловить хотя бы намек, хотя бы малейшую подробность о Шерлоке. Сегодня я натыкаюсь на его имя в первой же записи. Мне очень сложно говорить. Кажется, Шерлок чувствует ко мне… что-то. Что-то, чего я до конца не понимаю. Я никогда не задумывался о близости с мужчиной и не хочу задумываться об этом в ближайшие годы. И, конечно, я все еще надеюсь, что его странные взгляды и прикосновения — это не неуклюжие ухаживания, а плод моего разыгравшегося воображения. Я не могу сказать всего этого напрямую. Я волнуюсь и не хочу обижать человека, перед смелостью и умом которого преклоняюсь. Я знаю, Шерлок, ты прочитаешь это. Из микроволновки тянет серой гарью, попкорн внутри нее взрывается, бьется в агонии. Сердце скручивается тугой спиралью, распадается, царапает осколками. Словно не я — иду к окну, отдергиваю занавеску. Окно напротив распахнуто, Шерлок посреди комнаты играет на скрипке. Я навожу на него бинокль — глаза его закрыты, губа прикушена, он отчаянно терзает струны смычком. Распахиваю створки, звуки скрипки врываются в мою квартиру, взвиваются завитками, крошатся на пол и снова кружат, кружат. Мне не хватает дыхания. Не могу, дышать. Я чувствую, как медленно, по капле из меня выходит жизнь. Мне упоительно больно и так хорошо! Играй же, играй для меня! *** Перенесемся на Честер-стрит, в темный подвал для тех, кто понимает. Здесь находится легендарная опиумокурильня — огромный лабиринт коридоров и комнат в китайском стиле. Полумрак, шелк, циновки, дымные завитки. Здесь сейчас мой Шерлок. Зализывает раны, закуривает грехи. Несчастный, влюбленный мальчик! О, нам давно пора познакомиться ближе. Я выну свое сердце из груди, чтобы согреть тебя. Я плачу маленькому сморщенному китайцу, который провожает меня к комнате моего Шерлока. Уже там, в комнате, плачу точно такому же китайцу, неспешно набивающему ему трубку. Шерлок раскинулся на бамбуковой циновке. Глаза закрыты, руки лежат так, словно он сдается. Он сдается. Я вставляю тонкую опиумную трубку между его губ. Я хочу его. Голоса в моей голове задыхаются. Стягиваю с себя пиджак, не отрывая взгляда от его лица. Подбираюсь ближе, дую на чуть влажную челку. Поглаживаю подушечками пальцев его лоб, высокие скулы, губы. О, эти губы! Долго, долго. Бесконечно. Нежность капает с моих пальцев. Хочешь поиграть? Он улыбается, не открывая глаз. И я падаю вверх. Вдыхаю раскаленный воздух. Языком по шее, длинными поцелуями в ключицы. Одна пуговица, вторая, третья… Ладонью по коже. Ближе, теснее, ниже. Клубы дыма вокруг нас сворачиваются густыми разномастными завитками. Ресницы его подрагивают, нижняя губа закушена. Сжать пальцами соски и мять их, не отпускать, пока он — ах! — не выгнется дугой мне навстречу. Четвертая, пятая пуговица... Языком во впадинку пупка, судорожно раздирая ногтями пряжку ремня. Падаю. Стягиваю его брюки вместе с бельем, снимаю носки и ботинки. Он теперь весь передо мной. Открытый, бесстыжий на затертой бамбуковой циновке. Я люблю его. У ключиц он пахнет свежими Балдассарини, его грудь пахнет ванилью, живот — вишней, той, из которой мама делала начинку для пирога. Бедра его пахнут мускусом и еще чем-то сладким и нежным, как младенцы пахнут молоком матери. Я хочу его. Засыпаю немного опиума в трубку, вставляю кончик между его восхитительных губ. Он тянет, могу поклясться! Глажу его по голове. Мой умный мальчик. Неторопливо раздеваюсь, переворачиваю его, теплого, тяжелого, на живот. Я так хочу, что, кажется, сейчас взорвусь от одного прикосновения. Острые лопатки, вихрастый затылок. Дым ест глаза, все будто в полусне. Целую нежное местечко на пояснице, аккурат между двух симметричных ямочек — он выгибается дугой, что-то невнятно стонет. Что, мой милый? Хорошо? Забираюсь пальцем между его ягодиц, нащупываю тугой вход. Закрываю глаза. О, это будет прекрасно! Он узкий и горячий. Идеальный. Подставляется, лепечет что-то. Долго. Умопомрачительно. Я трахаю его пальцами, медленно и очень глубоко. Душные волокнистые завитки дыма заговорщицки колышутся в тусклом свете лампы. Шерлок шире раздвигает ноги, и я понимаю, что пора. Вхожу в него резко, одним рывком. Он изгибается и жалобно скулит, вцепляясь пальцами в циновку. Падаю. Выше, выше. Он стонет в голос. И мне так охрененно! Горячо, глубоко, правильно. Иди же, давай же со мной! Дым, взбесившись, вливается в меня раскаленным потоком, плавя внутренности, подгоняя, собираясь жарким комом где-то в диафрагме. И мы стонем уже дуэтом. Перед тем, как этот исступленный, удушающий дым вырывается из меня оргазмом, я успеваю обхватить член Шерлока и пройтись пальцами по оголившейся головке. Его протяжный жалобный вскрик, вязкое, горячее на пальцах… В этот момент я, кажется, умираю. *** Обычно по вечерам мы с Иеном разбираем корреспонденцию для Мориарти. Сегодня нас прервали вопиющим образом. Приехал Вик. Усталый, выжатый. Под глазами черные круги поплывшей подводки. — Привет, детка, — говорю я и снова возвращаюсь к письмам. — Привет. — Он кидает на пол спортивную сумку. Хватает с ближайшего кресла мой шелковый халат. — Я в душ. — Угу. — У него уставший вид, — скрипит Иен. — Пожалуй. Сегодня писем чересчур много. Нельзя это дело запускать — слишком тщательно я скрываю себя от всех этих пираний. Им ведь дай только возможность — сожрут. Все мое руководство зиждется на конфиденциальности. Никакого телефона и Интернета. Лишь письма и рекомендации. Бумага надежнее. Ее можно уничтожить, а все что попадает в Интернет, остается там навечно. Пока Вик плещется в душе, я отпускаю Иена, разогреваю еду. На кухне темно, на одной ноте жужжит микроволновка. Больше всего на свете я хотел бы сейчас оказаться на Бейкер-Стрит. Я хотел бы раздвинуть шторы и знать, что там, в окне напротив… — Я так устал, — Вик проходит на кухню, за ним тянется цепочка влажных следов. Он все-таки удивительно неаккуратный иногда. — Мне казалось, что чертов концерт никогда не закончится. У меня челюсть занемела улыбаться, по горлу словно наждачкой прошлись. — Ты добился, чего хотел, детка, успешно занимаешься любимым делом, выступаешь, выпускаешь диски, покоряешь сердца красоток… — Я не хочу больше. — Вик садится за стол, трет ладонями глаза. — Я так устал. — Хочешь, чтобы я тебя пожалел? — Я раскладываю китайскую еду по тарелкам. Терпеть не могу эти картонные коробки, из которых принято ее есть. Вик всхлипывает за моей спиной. Мы едим в молчании. Молчать с ним неудобно, словно чего-то не хватает. Хорошо, что я не включил свет, потому что Вик, кажется, плачет. — Бойся своих желаний, — говорю я ровным голосом, закладывая тарелки в посудомоечную машину. — Я боюсь. Слушай, я хотел бы… Я сегодня думал… — Ты тут пока сформулируй, а я пойду уберу бумаги. В комнате я выдыхаю. В такие моменты мне кажется, что не стоило с ним связываться. Он так хотел славы, самовыражения… Я гордился, когда он стремительно шагал вверх по подгнивающим ступеням шоу-бизнеса. А сейчас он прежний. Только под кокаином. — Джим? Я запираю бумаги в сейф и поворачиваюсь. Вик уставший, жалкий, с мокрыми волосами, этот Вик тянет пальцами пояс халата, чуть ведет плечами. Халат опадает к ногам шелковой волной, а я ничего не чувствую, глядя на его роскошное тело. — Что это ты такое придумал? — спрашиваю. — Возьми меня, — он краснеет и опускает глаза. — Пожалуйста. Я знаю, ты хочешь. Голоса в моей голове шепчут: — Ты так долго ждал! — Ну же! Дотронься до него! — У него такое несчастное лицо! Я подхожу к нему близко-близко, не касаясь кожи, обвожу ладонями его плечи. Ладони покалывает. Я еще не знаю, что с ним делать. Много раз я видел эту сцену во сне — гетеросексуальный Вик снимает с себя халат вместе с этой своей гетеросексуальностью и предлагает мне себя. И вот сейчас я ничего не чувствую. Я сажусь перед ним на корточки, дую на напрягшийся член, захватываю пальцами ткань халата и поднимаюсь. — Оденься, Вик. Он послушно натягивает халат, завязывает пояс. Я усаживаю его в кресло, наливаю нам выпить. — Послушай, детка, — говорю, — не найти ли тебе девушку? А то заработался совсем. — Я не хочу девушку, — он допивает залпом виски из своего стакана. — Подумай! Я же идеален для тебя! Я ничего не спрашиваю, не лезу в твои темные делишки. Я люблю тебя, даже когда ты… Тебя и твоих чокнутых друзей. Ты и не догадываешься, как сильно я тебя люблю. Оглянись вокруг, пойми, я — идеальный вариант… Я редко бываю дома, ты мне доверяешь… Ты сделал меня! Без тебя я мешал бы сейчас коктейли в каком-нибудь вонючем клубе… Просто дай мне шанс сделать тебя счастливым... Это дурной сон. — Это слова твоей новой песни? — Нет. Мне кажется… Мне кажется, я люблю тебя. Дурной, дурной сон. — О, нет. Детка, ты все придумал. Мы с тобой так славно дружим, не лишай меня этого удовольствия. Вик кивает. Мы допиваем виски в молчании, он поднимается с кресла и уходит. Хлопает входная дверь. Я медленно прохожу на кухню. В окно вижу, как Вик в тапочках и моем халате ловит такси. Над ним светится огнями билборд, с которого улыбается классный певец и любимец женщин Вик Лайнби. На следующий день Иен прочитал в какой-то газетенке о том, что певец Вик Лайнби, оказывается, давно уже помолвлен с русской моделью. Я думаю, что это хорошая идея. *** Рождество наступает всегда неожиданно. На моем окне стоит пуансеттия. Ужасное название для прекрасного цветка. Листья его ярко-красные. Кажется, что они вырезаны из бархатной бумаги. В детстве такой же цветок стоял посередине нашего стола каждое рождество. Мама бережно протирала его листья тряпочкой. И ногти ее были такие же красные, как те листья. Я сижу у окна и глажу пальцами их плотные зубчатые края. Иен как-то сказал, что я слишком сильно подвержен воздействиям внешней среды. О да, он умный парень. Я ему доверяю. Наверное, из-за этой внешней среды — или из-за Рождества, или из-за густого, открыточного снега — мне хочется выть. Я не вижу Шерлока. Окно напротив темнеет провалами из-за плотной снежной завесы. Я хочу смотреть! Я не хочу остаться один! Я стискиваю лист пуансеттии в пальцах, пока он не заливается жгучими слезами. Мне становится жаль его. Я отрываю покалеченный лист и глажу его кончиками пальцев. Вчера я нарядил елку. Огромная, она согнулась вопросительным знаком под тяжестью потолка, теперь понуро смотрит вниз. Я украсил ее вырезанными из бумаги гирляндами и старинными игрушками. Она такая красивая и такая грустная. Как Шерлок. Красивый грустный Шерлок, как проходит твое рождество? Мне вдруг хочется ему позвонить. Когда тебе грустно, ты ведь тоже хочешь кому-то позвонить? Я набираю его номер и слушаю, как он утробно мурлычет в трубку. Голос его низкий, хрипловатый, будто вибрирует в воздухе. Потом я звоню еще раз. И еще. До тех пор, пока длинные гудки не становятся бесконечными. Наверное, если распахнуть окно, я услышу всхлипы его телефона. Я утыкаюсь лбом в холодное стекло. — Я никого не хочу, кроме тебя, — шепчу. Голос хрипит после долгого молчания. Каждое слово оседает на стекле облачком тумана. — Подумай, оглянись… Я же идеален… Я не буду спрашивать, не буду лезть в твои дела… Оглянись же вокруг, вот я, совсем рядом. Я смотрю на тебя. Ты и не догадываешься, как сильно я люблю тебя. Пойми же, черт возьми… Просто дай мне шанс сделать тебя счастливым... Все не те слова. Будто я уже где-то слышал их. Это стихи или песня, или заученный монолог несчастной героини из какого-нибудь сериала. Не те слова. Не те. Голоса в моей голове шипят, подсказывают одно, самое верное слово. В матовом кружке своего дыхания я пишу его имя. Вдруг пронзает озарением — я же умру без него! Сердце наливается свинцом, жалобно взвизгивает упавшая на пол телефонная трубка. Я закрываю глаза, касаюсь языком стекла, слизывая буквы. В окне напротив зажигается гирлянда. *** — С Рождеством, Шерлок! – салютую я окну бокалом с шампанским в полночь. *** Мама работала в психиатрической лечебнице. Она была красивой женщиной. Я любил ее улыбку, ее тонкие пальцы, ее запах. По воскресеньям она готовила пирог с вишней. Я очень четко помню: желтый тюль на окне, солнце сквозь него гладит лучами маму, которая стоит у плиты. На ней — передник с оборками и голубыми цветами, волосы ее заколоты наверх. Она тихонько напевает, что-то смешивает, досыпает, а я смотрю на нее во все глаза. — Джимми, малыш, помоги мне, — говорит она. И в следующий миг я уже изо всех сил взбиваю яичные белки с сахаром. Я знаю, потом мама позволит мне облизать ложку и вытереть пальцем миску. По выходным мы ходили в кино к маме на работу. Фильмы показывали хорошие, успокаивающие. Я много смеялся. Иногда с нами ходил отец. Он не смеялся и всегда очень сильно пах алкоголем. Отец часто кричал. Например, мне нельзя было ходить по ковру — он считал, что я запачкаю ворс — поэтому мне приходилось ходить по стеночке, там, где ковра не было. Он ругался, когда я недостаточно чисто мыл посуду. Ругался, когда я читал неправильные книги. Он часто кричал, что раз он и мама работают, то я не должен бездельничать, а должен все делать по дому. — Все должно быть аккуратно, и всегда — всегда! — выключай свет, когда выходишь из комнаты! Отец работал механиком и очень уставал на работе. Еще он сильно пил. Однажды мама принесла со своей работы россыпь бумажных самолетиков. Дюймов пять в длину, из розовой, зеленой и голубой бумаги — их ей подарил благодарный пациент. Сделаны они были неумело, вырезаны криво. Я еще подумал, что сам смастерил бы лучше. А потом… В тот день отец в первый раз ударил маму. *** — Не бойся, не бойся меня, малыш! Я — представитель закона. Ты же расскажешь мне, что произошло? *** — Узнали, значит, — ухмыляюсь. — А мы вот пришли вас проведать. Не ждали? — Н-нет. Как у вас дела, Джимми? — О, замечательно, мистер Бригсток. Собирайтесь, поедем к вам в гости. Замешательство на его лице сменяется испугом. А он почти не изменился. Только волосы стали совсем седые, да взгляд потускнел. Я провожу языком по губам. Он вздрагивает. Страх шевелится в его глазах. — Собирайтесь, — говорю. Он кивает. Складывает папки в ровную стопку на краю стола, любовно похлопывает по ним ладонью. Встает, тщательно задергивает шторы, подходит к узкому гардеробу у двери, накидывает на себя пальто, надевает старомодную шляпу. О, я знал, я помнил эту шляпу. Мы выходим — в коридоре секретарша задорно стучит пальцами по клавишам ноутбука. Бригсток останавливается у ее стола: — Милая, — говорит тихо, — идите домой. Вы замечательно работаете. Он порывист, очень уверен. Думаю, он что-то подозревает. Он очень умный. Бригсток сам ловит такси, устраивается рядом с водителем, а мы с Джейком забираемся на заднее сидение. Таксист отбивает пальцами по рулю диковатый ритм бьющей из приемника восточной песни. Город спит. Город пропустит все самое интересное. В такси я надеваю на руки тонкие перчатки. У своего подъезда Бригсток сам расплачивается, уверенно шагает к двери. Меня слегка сбивает эта уверенность. В квартире у него идеальный порядок — книги, мягкие тона, уютные тени. В гостиной — огромный пушистый ковер. Бригсток направляется прямиком к бару: — Выпьете что-нибудь? — Два бурбона, пожалуйста, — я отлично знаю вкусы маячащего за моей спиной Джейка. — Два? — поднимает брови Бригсток. Я киваю, усаживаюсь в кресло: — Ну, как живете? — Не жалуюсь. Что вы хотите от меня? Денег? — Что вы, что вы. Я всего лишь хочу с вами поквитаться. — Поквитаться? — Я собираюсь убить вас. Бригсток допивает залпом бурбон из штофа, наливает себе еще и снова пьет залпом. — У меня есть возможность отговорить вас? — Нет, — я улыбаюсь. *** Я вонзаю широченный кухонный тесак в его живот. — Как предпочитаете умереть? — светским тоном интересуюсь я. — Пакет на голову? Может быть, яд? Или пуля в висок? А может, нож? Джейк виртуозно владеет ножом! — Джейк? — Бригсток задумчиво барабанит пальцами по ручке кресла. — Вы думаете, здесь с нами есть кто-то еще? Оглянитесь, Джим. Я оглядываюсь — никого. Второй стакан с бурбоном стоит нетронутый на столе. Я не понимаю. У меня болит голова. Наплывает полустертое, кровавое, непрошенное…. Джейк тянет нож на себя скользкими перепачканными красным ладонями. Тесак выходит с новым выплеском крови. Джейк уже весь в его крови: брюки, ботинки, рубашка. — Это интересно, — мурлычет Бригсток. Глаза у него загораются. — Этот весьма интересно, Джим. Диссотиативное расстройство личности… Знаете, в современном мире это случается все чаще. Войны, катаклизмы… В результате сильной психической травмы сознание может утратить ассоциативные связи. Что за травма была у вас, Джим? — Ваши скользкие пальцы, — ору я, стараясь перекричать гул голосов в моей голове. — Вы помните, как лапали меня? Помните? Бригсток бледнеет: — Бросьте. Не могло это… Я видел… ты не реагировал, ты терпел, и это было… — Он бил меня каждый день, — ору я. Голоса в моей голове надсадно хрипят. Он бил меня, а вы не замечали! Вам было удобно лапать меня и не замечать! И как оно было? Сладко? Сладко, да? Он медленно сползает по стене, а Мелани сквозь собственные всхлипы думает, что из-за его крови придется менять обои. А где она найдет такие обои? И если найдет, то они обязательно будут ярче этих, выцветших. Поэтому придется переклеивать обои во всей комнате, а это такой геморрой… Я поднимаюсь и отшвыриваю прочь стакан. Стакан беззвучно разбивается на миллион осколков. Голоса в моей голове взвывают и замирают на высокой, визгливой дребезжащей ноте. — Он убил маму! Иен идет на кухню, моет руки, вытирает тесак вафельным полотенцем с рисунком из какого-то мультфильма. По озабоченной мордочке белого кролика с золоченым брегетом в лапках расплываются насыщенные бурые пятна. Туда его, вниз, в кроличью нору. Иен выбрасывает перепачканное полотенце в урну. Ставит тесак на место, лезвием внутрь в узкую прорезь подставки. Подставку потом тоже придется выбросить. Но пока пусть все будет хорошо, пусть все будет на месте. — Это был несчастный случай! Упала с лестницы — в жизни такое случается, Джимми… Я могу помочь тебе, — тараторит Бригсток. Он весь сжался в своем кресле. В отражении его глаз я вижу свои глаза. И это так глупо, так смешно! Свои глаза в его! Так смешно! — Нечастный случай? — смеюсь я. Сейчас я отчетливо слышу, как отец орет на нее, слышу громкий грохот и ее страшный крик. Я вижу ее застывшие глаза, и отца, склонившегося над ее лицом. — Вы ничего, ничего не знаете… Все что-то рветесь помочь, а ничего не знаете. Зачем мне помогать? Мне хорошо! Очень хорошо! Меня любят, я влюблен, я отлично справляюсь с собой и со всем этим городом. Недавно мне приснился сон о твоих липких паучьих пальцах на моей заднице — я все вспомнил, старый ты паскудник. Сейчас ты тоже лапаешь своих юных клиентов? Ну скажи, скажи мне! — Джим, я… Давай поговорим об этом… Поверь, я хороший специалист! У меня болит голова. Полустертая пелена перед глазами, песок в легких. Я сижу на скамейке, листая «Обсервер». У моих ног — стаканчик латте из Старбакса. Я достаю из комода лайкровые чулки. Никогда раньше я не носил чулок. Они чуть выше колена, с тонкой кружевной оборкой. Я вызываю такси, заезжаю в аптеку и, очаровательно улыбаясь, покупаю там крысиный яд. — Так что вы предпочтете? Яд? Удавку? Пистолет? — Я не собираюсь умирать… — Значит яд, — говорю. – Пойдемте, поищем что-нибудь подходящее. Он не двигается. Мне приходится вытащить из кармана пистолет. Бригсток поднимается, шагает на кухню и застывает перед массивным обеденным столом. — Ну что же вы, — говорю ласково. — Что же вы замерли? А впрочем, не отвечайте, присаживайтесь и укажите мне верное направление. Бригсток опускается на стул, машет рукой в сторону холодильника. — Джимми, вы же не убийца… Вы такой славный молодой человек… Он что-то еще блеет, но я не слушаю. Роюсь в небольшом отделении для лекарств. — Неужели у вас нет яда? Запомните, Бригсток, в каждом доме должен быть яд! — Травма… — вдруг говорит он. — Смерть родителей… Смерть матери… О, какая превратность судьбы, какой ужасный несчастный случай! Джимми, давай же поговорим об этом? — Это не несчастный случай, — шепчу я, но Бригсток не слышит. — А смерть отца! — продолжает он, встрепенувшись. — О, бедный ребенок! Это была ужасная картина. Повсюду кровь. И ведь грабители ничего почти не взяли! У твоего отца был крутой нрав, думаю, он застал их в доме и полез на рожон. — О, ты очень умный, — говорю я ласково. Почему же, умник, у тебя нет здесь ничего подходящего? Давай-ка менять план. Веревка-то у тебя точно есть! Когда мне отказали в поступлении, я решил остаться в Лондоне и устроился на фабрику по изготовлению паркета. Я забрасываю в рот таблетку экстази и захожу в клуб. Утром я ничего не помню, кроме лимонного запаха Санлайта. В квартире у меня клетка с кроликом. Я решаю, что его принесла Мелани. В боковом шкафчике я нахожу веревку. Бригсток сдавленно мычит, сидя на стуле. — Давайте-ка, — говорю, — полезайте на стол, снимите люстру, а я пока смастерю петлю. — Не полезу! — вопит он. — А вот и не угадали, — кротко улыбаюсь, помахивая пистолетом. — Полезете. Бригсток медленно поднимается, неуклюже забирается на стул. Россыпь незабудок на белоснежном подоле. Точно такой же рисунок, как на мамином любимом переднике. Сколько бы ей было сейчас? Ночью я крадусь к спортивному форду цвета металлик. Я протягиваю Марте клетку с кроликом, накрытую пестрым шелковым платком. — Послушайте Джим, — глухо говорит Бригсток. — Я дам вам денег. Много денег. Я сделаю все, что хотите. Абсолютно все! — О, будьте так любезны, снимите же люстру с крюка. Он слушается, кладет люстру на стол и смотрит, не отрываясь, наверх, в потолок. Я подаю ему веревку с петлей на конце. Он делает вид, что не видит. — Возьмите, — говорю. Берет. — Закрепите на крюке. Да хорошенько закрепите, я проверю! — Я не могу, — жалуется Бригсток. Руки у него дрожат. Я вздыхаю — ну что тут поделаешь, все приходится делать самому. Веду Бригстока в ванную, запираю там, чтобы не чудил, сам быстро справляюсь с крюком. Петля вышла — загляденье! Чтобы вывести Бригстока из ванной, приходится хорошенько ему врезать. — Ну не надо, — скулит он, пока я волоком тащу его в кухню. — Пощадите меня. Джим, Джим, умоляю! Пощадите! — Забирайтесь на стол, — говорю. — Вы, умник, давайте-давайте! Вам нужно это сделать! Не смейте отлынивать! Мне хочется запечатлеть этот момент. Из дверного проема вышел бы отличный кадр. Я отхожу немного, представляя возможную фотографию. Пожалуй, пришлось бы попросить его перестать двигать губами. Бигсток с удавкой на шее что-то тихо шепчет. Молится? Пусть молится. Я жду какое-то время, до тих пор, пока он не открывает глаза. — Не надо, Джим, — шепчет еле слышно. — Есть границы, переступив через которые, человек уже никогда не станет прежним. Рывком вытягиваю стол из-под его ног и шепчу, глядя наверх, в его сипящее искривленное лицо: — Я уже давно переступил эти границы. Он хрипит, открывает и закрывает рот, дергается и выпучивает глаза. Я, не дожидаюсь конца, иду в гостиную. Медленно обхожу стеллажи с книгами, рассматриваю безделушки из разных стран. Обнаруживаю неплохую коллекцию пластинок. Всегда любил рок-н-ролл и все эти мотивы пятидесятых. Включаю Элвиса и усаживаюсь в кресло у окна. А он здорово здесь устроился! — Здесь все нужно протереть на всякий случай, — говорит Иен. — Не забудь убрать стакан из-под бурбона, — говорит Джейк. — И одежду! Придешь домой — непременно сожги одежду! — добавляет Мелани. — Ну вы прямо как дети малые, — смеюсь я им в ответ. Расслабляюсь под хрипловатый голос Короля. Закрываю глаза. «Ты и не догадываешься, как сильно я люблю тебя. Не понимаешь, как ты важен для меня. Когда ты обнимаешь меня, Меня лихорадит». Сейчас я — вселенная. Я — Джейк, Я — Иен, Я — Мелани. Улыбаясь, я думаю о чудесном мальчике Вике, о старом психологе Поле, о Марте, о новой коллекции Бёрберри, о симпатичном тренере в спортзале, обо всей этой чуши, которая заставляет меня жить. Я думаю о Шерлоке. Представляю, как он скучает в таком же кресле у окна, кусает губы, терзает скрипичные струны своими длинными пальцами — или дрочит, мечтая о своем мерзком докторе. Скоро он забудет его, совсем скоро. Потому что сегодня, в день его рождения, я подарю ему блестящий, обернутый переливающейся бумагой подарок. Самый лучший подарок. Я достаю из кармана пальто заранее заготовленную ярко-алую ленту с бантом. Бригсток здорово смотрится в петле. Даже в таком положении он… располагает. Я обвязываю его лентой так, чтобы алый бант красовался на его груди. Ощупываю его карманы в поисках телефона — ах вот он, чудесный новенький айфон. Отправляю свое поздравление по давно заученному номеру: «С днем рождения, Шерлок». Я уверен, только по-настоящему любящий человек способен так точно угадать с подарком. Мы еще сыграем с тобой, мой умный мальчик. Мы еще сыграем. Элвис томно поет о любви. Я читаю между строк — все эти песни о Шерлоке. С наслаждением допиваю бурбон. Перед тем, как покинуть комнату, я выключаю свет. Конец