Принципы Домино

Надзиратель – звучит гордо, важно и значимо. Домино должна была гордиться своим званием, хотя бы назло тем, кто безвольно завидовал ей, её высокому положению, витым от природы как рога молодого барашка кудрям… Мало ли чему?.. Она была военным, слово «должна» было любимым в её лексиконе. - Домино, не хочешь сыграть в домино? – и гнусавый хохот, солдаты считали себя остроумными, выдавая день ото дня один и тот же несмешной каламбур, а ей было лень оборачиваться, строить серьезную мордашку, бить их, в конце концов. Она же старшая, она же сильная, она имеет право делать очень многое, а вот покидать Импелдаун… Нет. Никогда, ни за что, не при каких обстоятельствах; табу, великий запрет, её личная шкатулка Пандоры, собственное Адамово яблоко, к которому так тянется рука... Что? Солдаты? Какие ещё солдаты?.. У её личных покоев нередко топтался кто-то из подчиненных: это могли быть неопытные новички, кто-то из закаленного персонала, иногда даже сам заместитель начальника забредал к двери её спальни с каким-то жалким подарком. Он снимал их с преступников, поступающих в великую тюрьму, и предано нес ей. Рассчитывал на льготы, поблажки, её расположение, что-то другое? Купить её внимание было невозможно – она не знала цены вещам или людям, и вожделенные белли были не больше, чем количеством цифр на листовках Дозора. Если бы кто-то обучил её математике, возможно, что-то изменилось, да и то не факт… Домино принимала незнакомые вещицы с налетом благодарности и исчезала за дверью, тщательно запираемой изнутри. Оглушительно тихо отстукивали секунды навесные часы с кукушкой, а аккомпанементом им были стоны и крики, эхом проникающие из коридора за дверь под семью замками. А она беспечно садилась на постель, даже не замечая шума, снимала военную фуражку с головы и с детским трепетом рассматривала кусочек мира, частью которого ей было не суждено стать, гадала о его предназначении. В комнате было несколько тайников – понравившиеся «игрушки» прятала там от чужого взгляда, особенно загадочные и непонятные несла человеку, называвшему её фривольно по имени и уже год с лишним медленно умирающему по ту сторону клетки. Домино не знала его имени, не знала, женат он, разведен или холост, не знала, откуда он родом – одним словом, не знала ничего из того, что он не спешил рассказывать. Зато она знала под чьим флагом он бороздил Гранд Лайн, пока не попался, кто из его накама жив, а кто давно напоролся на чужую катану, знала, сколько стоит его голова, ставшая в этом месте словно присыпанной пеплом. Это был самый обычный человек, ничем не выдающий, ничем не запоминающийся. Он даже не ел фрукт… Домино не чувствовала себя преступницей, тайно отключая ден-ден муши наблюдения около его камеры, и угрызений совести не испытывала, когда подсыпала своим коллегам-дежурным в кофе снотворное, а те от подобного коктейля мучались тошнотой и болями в животе. Её не трогали – обходили подальше - адские твари на нужном этаже, когда женщина гордо и спокойно вышагивала мимо клеток, разыскивая нужную. И мужчина, чьи покореженные руки она узнала бы из миллиона, извечно встречал её одним и тем же вопросом. Это было традицией и её маленьким секретом одновременно. У этого человека не было больше будущего, и он принадлежал скорее ей, нежели себе. Домино была ему развлечением, он был ей необходимым источником информации. Почему же именно он? Ответ знал только ден-ден муши наблюдения, но он слишком часто загорался красными огоньками и опускал глаза вниз, да и говорить, к слову, тоже не умел. Домино редко предоставлялся шанс увидеть его потрепанное лицо – заключенный прятал его от гостьи, да и от остальных тоже скрывал. Когда-то давно кто-то, как он безымянный, запечатлел на его лице страшные раны. Они оставили за собою ужасные шрамы, Домино же они не трогали – она была ко всему безразлична. Как и его седые, будто медная проволока, волосы, и исчерпавшее почти все запасы энергии сухое, жилистое тело, и желтые как при гепатите глаза, и обезображенные мозолистые руки, прикосновения к которым он, кажется, уже не ощущал. Хриплым голосом пленник великой тюрьмы рассказывал ей то, о чем она спрашивала, но награды не требовал. Гордый… За год его не сломали, ну да это временно. Когда Домино думала, что однажды, не выдержав пыток и страшных условий, он умрет… её передергивало от подобных мыслей. Неправильно! Снаружи осталось ещё столько вещей, ей неизвестных – кто же научит её открывать хитрое карманное зеркальце и играть на дудке? Кто выучит её физике и расскажет о логарифмах? Кто? Его соседи – она считала их непроходимо глупыми, даже дремучими – такие же заключенные, не любили Домино и даже боялись её, но с каждым приходом уважали всё меньше. О ней шептались, но в лицо молчали – только иногда, когда женщина была занята разговором с пленником, кто-то дерзко осмеливался обратиться к надзирательнице - так поступают плебеи. Женщина пропускала их слова мимо ушей, внимая только одному человеку. Он был обычным, ничем не примечательным мужчиной, и Домино даже не помнила, когда и зачем впервые обратилась к нему. Она не имела права помогать ему, не хотела и не собиралась. Даже не сомневалась никогда, что поступает верно. Но, несмотря ни на что, чаще, чем с преступником-пиратом, Домино ни с кем не общалась, а за холодное внимание к своей персоне платила ненужной преданностью, которую не признавала, и скользким уважением, на которое по вызубренному годы назад уставу не имела права. Он нередко испытывал её терпение, прогонял, оскорблял, даже унижал: пленник тюрьмы, из которой нет выхода, вел себя как король – он тоже не имел на это права, не имел, но… Домино приходила к нему регулярно, и едва-едва не сбилась со счета, сколько ненужных вопросов было задано, сколько бесценных ответов получено, сколько раз своей рукой она отключала ден-ден муши, сколько… Её звал начальник, звали скучные дела, звал служебный долг – она уходила. А бывший пират, щуря желтоватые глаза, желал ей сгинуть в пасти у чудищ. И это было самое очаровательное прощание, какое ей доводилось слышать. Под глухой стук собственных каблуков Домино растворялась во мгле холодного коридора, бывшего свидетелем её предательству, и вдруг за спиной оживал ден-ден муши наблюдения, так и не застав на месте преступления женщину с витыми колечками волос. Начальник отправлял её то на первый этаж, то а четвертый – но там было так скучно, так буднично, так знакомо. Все стоны сливаются воедино и режут слух как волынка, только Сади-чан, пощелкивая кнутом, садистски-счастливо смеется и облизывает губы – любуется на пленников. Здесь всё исхожено не раз, увидено не однажды, услышано не в первый и не в тысячный - стотысячный раз, и в глубине души Домино это угнетало. Потому что она видела соленые брызги на сандалях вновь прибывших пленников, потому что чувствовала запах травы, исходящий от их одежды, потому что ей рассказывал о Гранд Лайн безымянный пират и она знала, как невыразимо огромен и прекрасен мир, путь в который ей заказан. Это подло. Это несправедливо! Это её жизнь… - Домино, а ты любишь домино? – и гнусавый смех вдогонку. - Домино, тебя ждут на первом этаже, - строго, наставнически. - Черт, кто опять отключил ден-ден муши?!.. – возмущаясь, восклицает пришедший на смену дежурный. «Я покажу тебе весь мир…» - пять жалких слов, а кровь жарко стучит в висках, бурлит, не находя выхода, а перед глазами плывет от одной лишь мысли, что она может увидеть солнце. Главное, не показывать виду, верно?.. Не думай, Домино, не думай. Иди. Тебя уже ждут на первом этаже.