Шрамы и скрипка

      Подошвы стареньких ботинок месили мокрый февральский снег, ледяной жижей заливший треснутый асфальт, когда невысокий темноволосый паренек нервно шатался по площадке перед невзрачным зданием спортивного клуба, согревая дыханием озябшие скукожившиеся пальцы.       Внутрь было нельзя: все попытки приводили лишь к тому, что его неизменно вышвыривали обратно на улицу, а последний раз то ли в шутку, то ли на полном серьезе пригрозили поколотить, если не прекратит штурмовать двери.       Пришлось послушаться и терпеливо ждать.       Стылый ветер пробирал до костей сквозь тонкое полотно брезентовой курточки, и даже мешковатый вязаный свитер с высоким воротником не спасал от холода, но мальчишка упрямо мерз, шаркая по горбящемуся тротуару и шлепая по снежному месиву.       Смоляные волосы неровными шелковинками спадали на лицо, раскосые глаза взирали на мир слишком открыто и искренне для того, кто шатается в сумерках по опасным закоулкам; со стороны он казался вчерашним школьником — дети Азии сохраняют иллюзорную юность порой до самых седин.       Звали его Ли — скучное, безликое имя; часто так называют любого выходца из Поднебесной, затерянного в огромном недружелюбном мире.       Он снова приблизился к дверям клуба, но уже не для того, чтобы войти: прижался ухом к холодному металлу, вслушиваясь в гул, доносящийся изнутри. Удар или звук падения удавалось угадать лишь по резонансу толпы, собравшейся на запретное зрелище.       Кому-то — зрелище, а им с Миком — единственное средство к существованию.       Много ли заработаешь на официальных турнирах или, смешно и стыдно сказать, игрой на скрипке в переходах под шумной и оживленной центральной городской площадью? Они вертелись, как могли, не предавая себя, но едва сводили концы с концами. Можно было бы устроиться грузчиком в порт или разнорабочим на склад, но тогда от Мика и Ли не осталось бы и следа. Каждый стал бы кем-то еще, но только не самим собой, кем-то чуждым, чье отражение в зеркале по утрам не вызывало бы ничего, кроме тошноты и тоскливого омерзения.       Жизнь, говорил Мик, одна. Жизнь нельзя разменивать на деньги, за них бессмертия все равно не купишь.       Простуженно шмыгнув носом, Ли почувствовал, как шум стал различимее, и еле успел отпрыгнуть от распахнувшейся двери.       На улицу выбирались незнакомые мужчины, изредка — с дамами под руку, в плащах и пальто, переговаривались, смотрели на часы, доставали из карманов портсигары и брелоки сигнализации, но бойцов среди них не было, только зрители. Взгляд метался по толпе, выхватывал равнодушные лица и не находил единственного дорогого сердцу.       Внезапно нерасторопного Ли осенило, он попятился и со всех ног бросился вдоль кирпичной стены на задворки клуба: участники турнира и не могли выйти вместе со всеми. Их здесь просто не должно было быть, как и не полагалось афишировать проводимые в подвальном помещении незаконные состязания.       Мик его не ждал, он строго-настрого запретил сюда приходить, но Ли в таких делах редко слушался. Боясь разминуться и потом пристыженно звонить на заветный номер, он пробежал по бетонной отмостке, разбрызгивая талую юшку и собирая за шиворот струящуюся с крыши капель, вылетел на усыпанную гравием дорожку, едва не растянулся, поскользнувшись на леденеющий к ночи луже, и застыл, оглядывая выходящих с черного хода людей.       Раз за разом он боялся попросту его не увидеть. Если же к клубу подъезжала машина скорой помощи со включенной мигалкой и посвященными в подпольное таинство врачами, Ли казалось, что у него вот-вот остановится сердце. Он видел, какие раны бывают у Мика после официальных соревнований; с нелегальными дела обстояли много хуже.       «Пожалуйста, — шептали по-детски припухлые губы, отправляя на молчаливые Небеса наивную и незамысловатую просьбу, — пусть с ним все будет в порядке. Пусть только он выйдет…».       И когда среди незнакомых курток мелькнула привычная серая, сердце радостно стукнуло, сорвалось и бешено заколотилось.       Как всегда угрюмый, Мик поднялся по ступенькам, ведущим из подвального помещения, ни с кем не заговаривая и держась особняком: дружбы среди других бойцов он не водил, всех чураясь и оставаясь вечным одиночкой.       Ли так обрадовался его появлению, что бросился вперед, в кого-то врезаясь, кого-то расталкивая и совершенно не задумываясь, чем это может закончиться.       В итоге его ухватила за шиворот чья-то рука, ощутимо оторвала от земли, приподнимая на носки и остужая героизм, а резкий голос снисходительно и пока еще беззлобно стегнул по ушам:       — Эй, малец, ты куда летишь? Туда нельзя!       Ли запаниковал, попытался вырваться, а как только понял, что не удается, в груди разлился дичалый холодок напоминанием о минувших днях, когда вынужден был опасаться всех и каждого на многоликих враждебных улицах. Он завертелся, лягнулся, обмяк, едва не вываливаясь из верхней одежки вместе со свитером…       Но Мик его уже увидел. Подошел, встал рядом, покровительственно опустил ладонь на плечо, и чужая пятерня тут же разжалась, выпуская свою забавно брыкающуюся добычу, а Ли на секунду ощутил себя маленьким щенком, настолько слабым он был физически перед другими людьми.       — Это твой младший брат? — спросил незнакомый мужчина, глядя на бойца-соперника. — Не знал, извиняй!       В густой сумеречной дымке сложно было различить черты, Ли пришибленно втягивал голову в плечи, пряча взгляд, и темные волосы, их с Миком сомнительное сходство, было принято и расшифровано единственным понятным образом.       — Да, — с усталой улыбкой отозвался тот, опуская на лоб тенистый капюшон. — Младший…       И обнял Ли, втискивая себе под бок, сминая в горсти щепочки-плечи и легонько морщась от боли, когда мальчишка ответно обхватил его руками за пояс.       Вечер сгущался, беспокойно метались голые ветви тополей и набрякшие соками мокрые ветлы, в китовой мгле, разбавленной просеянным фонарным светом, пахло кошачьими подворотнями и грязной хрустящей коркой, сковавшей в себе ошметки мусора и передавленные окурки; они шли, вдыхая чуть пьяный воздух, пронизанный первоцветами весны, бледными и невзрачными, что талая вода. Ли цеплялся за палящий локоть, игнорируя быстрые взгляды редких случайных прохожих: смотреть на них сейчас было особенно некому, да и Мик был не из тех, кто стал бы терпеть на себе чужое праздное любопытство дольше трех секунд.       Тротуары разбегались свежими зимними ранами, скоро вместе с теплом в них обещали проклюнуться из наметенных семян пучки сорной безымянной травы, город засыпал, погружаясь в тоску февральского перепутья, глаза выискивали залетную машину с желтенькими шашечками на крыше, не особенно надеясь на общественный транспорт, но внезапно поздних пассажиров подхватил на остановке последний автобус, баюкая и унося по разбитым улицам в старые фабричные кварталы.

* * *

      — В этот раз были хорошие ставки, — небрежно скинув в прихожей худую обувь, сказал Мик. — Я тоже кое-что поставил — думаю, на месяц нам хватит.       Он всегда ставил на себя, не из тщеславия или самоуверенности, а лишь потому, что это сулило дополнительный доход помимо гонорара за участие в боях. На других бойцов Мик никогда не рассчитывал, не понаслышке зная, как часто случаются подставные или купленные поединки, об исходе которых не осведомлен никто, кроме заказчиков и двух участников, не раскрывающих понапрасну штопаные заговором рты.       Ли взирал на пачки измятых, потертых купюр с благоговейным ужасом. Он боялся этих денег и ценил больше, чем стоил их номинал. Для него это был не просто доллар или два, не просто бумажка или монета — Ли знал им настоящую цену.       Не говоря ни слова, он приблизился к Мику и скинул с него капюшон толстовки, который тот всю дорогу старался поглубже натянуть на голову, скрывая от посторонних нежелательное-приметное.       Пальцы, дрожа от чужой боли — Ли ее чувствовал всей душой, — пробежались по кончикам коротко стриженных черно-русых волос, по ровному лбу, и замерили, добравшись до рассеченной и спекшейся брови. Порез шел от самого лба до скулы, словно при ударе в перчатке зажали какой-нибудь коварный острый осколок, и даже Ли, никогда в своей жизни не дравшийся, понимал, что след слишком ровный и тонкий.       Крепко стиснув губы, он толкнул Мика на кровать, а тот послушно сел, глядя прямо, прицельно, и позволяя себя раздеть. Хрупкие музыкальные кисти мальчишки потянули его водолазку, аккуратно и почти неощутимо стягивая, чтобы не потревожить возможные раны, бережно растянули горловину и сняли, стараясь ничего не задеть. Обежали широкие плечи, взволнованно касаясь затвердевших мышц, нервозные губы сжались сильнее, и Ли, всякий раз испытывающий легкое потрясение не то от собственных дерзновенных выходок, не то от выданной ему вседозволенности, забрался к Мику на колени, подтаскивая поближе аптечку, занимающую в их доме скорбное почетное место. Высыпал на покрывало горку ватных дисков, открыл флакончик водородной перекиси, а чужие зеленоватые глаза наблюдали за каждым его действием с затаенным интересом, совершенно непонятным неискушенному юноше.       Пальцы несмело сжали ватный диск, плеснули на него щиплющую прозрачную воду, не смогли с первого раза коснуться глубокого пореза на лице: было страшно причинить нечаянную лишнюю боль — хватит с него этой боли, закончился турнир, погасли огни, хватит! — и Ли, сражаясь со своими собственными страхами, еле заставил себя приложить к скуле пропитанный раствором кружок.       — Тебе больно, — сказал, заметив, как Мик инстинктивно поморщился.       — Нет же, — отмахнулся тот, закрывая глаза — за долгие дни, проведенные рядом, устал уже это доказывать непонятливому и недоверчивому юнцу.       — Не может быть, чтобы не было больно… у тебя же кровь… ты не можешь ее не чувствовать, — упрямо возразил Ли. Чужеземная речь всё еще давалась ему с трудом, и фразы получались отрывистыми и легкими одновременно, летучими, как перья из опадающих ангельских крыл.       — Тело привыкает, — в сотый раз попытался растолковать ему Мик, потряхиваемой от еще не сошедшего напряжения рукой оглаживая его щеки, ушные кромки, виски, забираясь выше и уже тверже, шутливее ероша паюсные прядки — в голове не укладывалось, как можно было их попутать, посчитав братьями, но какая, в сущности, разница… — Ну, как тебе объяснить? Ведь твои пальцы тоже привычны к струнам и не болят, даже когда ты по двенадцать часов в день не выпускаешь свою скрипку из рук?       Смешно, но он ревновал его к скрипке, и Ли прекрасно это знал.       — Замолчи, — велел он, пугаясь, что не отыщет скудных слов, так туго приходящих на скованный ум, чтобы остановить собственнический припадок, и от испуга с силой вдавливая ватный диск в свежую ранку.       — Вот теперь больно, твою же мать! — беззлобно выругался Мик, распахивая глаза, а Ли рассмеялся, ерзая и поудобнее устраиваясь у него на коленях. Чувственные скрипичные пальцы продолжали ощупывать тело, стараясь отыскать возможные ушибы и попутно стирая кровавую корку с подсохших рубцующихся ссадин, обласкивая каждую из них с затаенным трепетом.       — Знаешь, — тихо и задумчиво произнес он, не поднимая спокойных лунных глаз. — Я счастлив…       Оказаться в чужой стране одному — страшно.       Нелюдимый, стеснительный и робкий, как прибрежная ива, Ли долго блуждал по бурлящему многоэтажному городу, запрокидывая голову на прорастающие небоскребы центра и силясь понять, куда же он попал: и похоже, и непохоже на его родину одновременно. Так же шумно, так же безжалостно, но странно и незнакомо, словно вместо теплого мягкого хлеба, начиненного крысиным ядом, подсунули лежалый сухарь, вымоченный в горько-сладком героине.       Катастрофа Ли заключалась в том, что он не смог отыскать свою тетушку из Чанпина, десять лет назад покинувшую Пекин и отправившуюся покорять далекий Запад, променявший культовую техасскую дикость с парой ржавых кольтов на цивилизованный фрак и безотказный обрез, а не найдя ее — закономерно остался без крова, средств к существованию и возможности вернуться обратно. Один среди каменных джунглей, со скудным багажом, легко умещающимся в школьном рюкзаке, и скрипкой в кожаном футляре, он стоял немым истуканом у перекрестка, стараясь не плакать, и смотрел на проносящиеся автомобили, на гудящие провода, на снующих взад-вперед людей.       Кое-как сняв в долг самый дешевый угол — каморку с тараканами, считающими кровать и сломанный холодильник своей неотъемлемой территорией, — Ли утром следующего дня отправился в центр города.       Спустился в подземный переход, оглушенный гулом незнакомой речи, остервенелым ритмом клацающих каблуков и звонким эхом, гуляющим по ветвистым туннелям, разложил перед собой футляр, достал скрипку и, замерев на миг, коснулся смычком рыдающих струн…       Его пытались прогонять — он возвращался, приползал обратно, прикрывая от стыда ладонью разбитые губы и вспухший нос, давно переставший нормально дышать от кристалликов крови, засевших где-то в глубине и что-то накрепко там закупоривших, снова брался за скрипку и терзал ее, пока мелодия не надрезала лезвием прохожие сердца, и торопящиеся по делам люди не вспоминали, что кому-то на этом свете самую капельку хуже, чем им. Расходящийся рукавами лабиринт под центральной площадью, запруженный и кипучий, как артерия, стал для Ли последней надеждой на пропитание.       Он так и не запомнил толком тот ничем не примечательный осенний день, когда, сыграв любимую скрипичную сонату Баха, открыл глаза и, рухнув с небес на землю, обнаружил стоящего поодаль Мика.       Ли тогда еще не знал, как зовут внушительного здоровяка с тяжелым взглядом, и вздрогнул, решив, что кто-то из местных банд снова пришел его выставить с денежного места, припасенного для своих побирушек.       — Круто играешь, — незнакомец старательно схмурил лоб, собирая на его глади отраженье натруженных извилин, и попытался подыскать стоящий комплимент, но, очевидно, не был в них силен. Помявшись немного, он не придумал ничего лучше, кроме как повторить: — Очень круто.       — Эй, ты! — раздался резкий окрик с дальнего конца сквозного туннеля, где показалась знакомая цветастая шпана, изрядно озлобленная раз за разом улетающими вхолостую угрозами. — Скрипач косоглазый! Ты еще тут, китайская морда?! Тебе велено было проваливать!       — Это еще что за хмыри? — глядя на мальчишку, беззащитно вжавшего голову в хлипкие и сутулые плечи, недоуменно спросил Мик. Спокойно понаблюдал, как агрессивно настроенная компания неотвратимо надвигается, не обращая должного внимания на неучтенное третье лицо, на удивление быстро всё понял и, с ленцой закатав рукава потрепанной куртки, предвкушающе оскалился…       — …Я счастлив, что у меня есть ты, — шепотом произнес Ли, пугливо прижимаясь губами к соленой коже. Скользнул по груди подушечками пальцев, выводя на ней плавные линии и касаясь самыми кончиками, словно всё еще боялся причинить нечаянную боль. Ощутил на своей щеке распаренное встречное дыхание, осмелел, от смелости этой сгорая и топясь в стыде, обвел ладонями бока и подобрался к завязкам спортивных штанов, сползая с колен и опускаясь на пол перед Миком. Поднял снизу взгляд, без слов расписываясь и извиняясь в своей неумелости, в неопытности, в том, что совсем недавно впервые познал и до сих пор толком не обучился волнительному и странному искусству мужской любви.       Распутал тонкий пояс, утопая в знобящих волнах, прокатывающихся по телу лихорадкой Западного Нила, медленно потянул к себе мягкую ткань, обнажая мускулистые ноги, обычное и непритязательное серое белье, уже заметно натянутое и топорщащееся мягковатой головкой и тугой рельефной длиной. Еще раз безмолвно попросил Мика приподняться, избавляя от успокоительной помехи, и развел его колени, разместившись между ними маленьким наложником, сбежавшим из императорского дворца.       Он не умел отсасывать, не понимал, что от него требуется, и вместо этого невыносимо долго сводил с ума, покрывая порхающими и невинными полудетскими поцелуями. Потом падал навзничь, подхваченный ненасытными руками, несдержанно опрокидывающими на постель, задыхался, ощущая эти жадные руки, нетерпеливо стаскивающие одежду, на себе буквально повсюду. Жмурился, впиваясь ногтями в простынь, когда в него с величайшей осторожностью проникали: Мик всё понимал и просовывал смазанный до блеска член предельно медленно, не желая чинить вреда и находя достаточно выдержки, чтобы позволить постепенно притерпеться, пока не войдет до мучительно давящего толщиной основания.       Ли лежал, распростертый на простынях и прихваченный за короткие прядки на затылке, пока над ним двигалось сильное тело, плавно и ровно толкаясь в задницу на всю пронзающую длину, дышал поверхностно и часто, стонал, когда внутри отзывалось что-то сумасбродное, удушливой волной ударяющее под горло, а Мик обрывал дело, не кончив, ложился на спину, заставлял размещаться коленками по обе стороны ему от бедер и вновь подыхать от смущения. Брал за ягодицы, тянул вниз, принуждая самостоятельно опускаться на торчащий колом ствол, обласкивал пенис мальчишки грубоватыми пальцами, задевая лобок, обвивая ладонью, захватывая вместе с яичками и продолжая эту пытку до тех пор, пока в промежности не становилось нестерпимо тесно, что-то внутри не срывалось, разбившись на тысячу осколочных миражей, и вслед за сладостной агонией не приходило успокоение.       Над головой кружился пыльно-белый потолок, а Ли стискивал крупную кисть, вложив в нее свою и замком повязывая пальцы, и перед ним проносилась, истаивая в обновленной весне, столкнувшая их осень:       …Как они брали из уличных киосков бодрящий эспрессо, осветленный дешевым молоком, как шатались до темноты вдоль кричащих фальшивым Бродвеем витрин, мимо черного гетто и прибранных детских площадок, как он играл ему в опустевшем октябрьском парке, забравшись на постамент у гранитных ног неизвестного памятника, пафосно уткнувшего в бока крутые руки, и как Мик, приоткрыв влюбленно рот, зачарованно слушал его, восхищенно таращился до финальной ноты, а потом, подхватив на руки и закружив — не в хороводе золотых листьев, а по сгнившей подножной слякоти — прямо так, вместе с воздетой кверху скрипкой, и поцеловал в потрясенные, запекшиеся космическим взрывом губы.       Мик еще долго стискивал Ли, устроив в неразрывных объятьях, а тот рисовал прозрачные узоры по его груди, обводя многочисленные рубцеватые шрамы.       У самого Ли шрамов не было — по крайней мере, на теле. Шрамы души оставались на кончиках пальцев, которые трогали струны скрипки и умели заставить ее плакать. Сила его, безымянная и невидимая, заключалась в ином, и Мик, простреленный однажды навылет надрывной сонатой в судьбоносном переходе под центральной площадью, умел ее признавать.       — Сыграй мне… — тихо попросил он.       Ли, не одеваясь, подхватил с тумбочки футляр со смычком, благоговейно достал скрипку, невесомо и боязливо погладил пальцами струны, закрыл глаза, и комнату наполнила щемящая мелодия.       Та самая, что свела их вместе.       Мелодия, от которой разрывалось сердце, и где-то вдалеке ощущалась легкая поступь весны.