Мой взгляд похож на твой, В нем нет ничего, кроме снов и забытого счастья. © Крематорий «Мусорный ветер»
Не верьте тем, кто говорит, что не боится смерти — они врут. Смерть — это всегда страшно. И нет никакого романтизированного образа костлявой старухи в чёрном плаще, нет металлического скрежета её косы. Есть лишь ужас в расширившихся зрачках жертвы, есть боль. И кровь, стекающая с рук убийцы. Я видел смерть — множество её вариантов. Я видел женские лица, искажённые гримасой последней боли, я видел детей с расцветающими алыми маками ран на теле. Я видел мужчин, разрезанных надвое взмахом катаны, я знаю, с каким звуком голова отделяется от туловища. У смерти запах гниения, смешанный с гарью пепелищ. У смерти привкус подступающей к горлу желчи. Я тоже убивал. Мне известно, как легко вспарывается кожа и каково сопротивление мягких тканей, когда лезвие куная пронзает тело. Я знаю, как быстро остывает кровь врага на руках и как тяжело отмыть её. Но даже запах жжёного мяса после использования райкири не так противен, как память, которая остается после всего этого. Она как паразит, как червяк прячется где-то в глубине сознания и вылезает наружу кадрами-картинками прошлого тогда, когда, казалось бы, уже всё забыто. И невозможность простить себя за всё, что сотворил, за каждую потерю. Эта война, которая, казалось, не закончится никогда, уже забрала у меня слишком много, оставив взамен лишь горсть воспоминаний, которые кошмарами возвращаются ко мне по ночам. И я бы, возможно, хотел забыть, но и это было бы сравни предательству. Я помню каждого, кого потерял, ночь не дает мне забыть их. «Обещай, что защитишь её», — говорит Обито, и его голос теряется в грохоте падающих камней. В следующий момент тело Рин пронзает молния райкири, и хриплый надрывный голосок выкашливает моё имя вместе с кровью. «Я буду спокоен, если ты будешь рядом с Кушиной, пока она носит ребенка», — улыбается мне Минато-сенсей, хлопает по плечу. Мгновение спустя я слышу детский плач и вижу два трупа, лежащих на земле — мужчины и женщины, из-под них растекается лужа крови. Открыв глаза после таких кошмаров, я всю оставшуюся ночь не могу уснуть. Рассматриваю потолок и пытаюсь уговорить себя, что ничего не смог бы сделать. Что Рин сама подставилась под удар, сделав это для защиты Конохи. Что сенсей и его жена пожертвовали собой, чтобы защитить своего ребенка и родное селение от Девятихвостого, против которого я не имел ни малейшего шанса. Но мои уговоры тщетны. Я никогда не перестану винить себя в их смерти.***
«Нохара Рин». Серая надпись на холодной каменной плите — всё, что осталось от улыбчивой куноичи. Поменять цветы в вазочке у надгробия, в миллионный, наверное, раз в мыслях попросить прощения, провести пальцами по иероглифам имени, которое никогда не сотрётся из памяти, и отправиться дальше. Погода портится, небо затягивает тяжёлыми свинцовыми тучами. Уже срываются первые капли, падают на землю, а я продолжаю свой еженедельный ритуал. «Минато Намиказе» и «Кушина Узумаки» — еще две мёртвых надписи на холодных плитах вместо некогда живых людей. Дождь усиливается, чёрный обсидиан мемориала падших героев особенно величественно блестит, орошённый водой. «Учиха Обито». Привычно нахожу это имя в списке среди сотен других. Здесь я стою дольше, чем у остальных могил. Нужно сказать больше. Попросить прощения за две смерти — и Обито, и Рин. В очередной раз обвинить себя, что не смог спасти. Подумать о том, как могло бы всё обернуться, если бы не он, а я попал тогда под обвал камней. Может, тогда бы он смог помочь Рин, когда в неё насильно поместили Трёххвостого? И они были бы счастливы, вместе. Но вместо этого — дождливая реальность и еще одно мёртвое имя на надгробии. К нему я всегда прихожу в последнюю очередь. «Ямато Тензо».1
— Итак, внимание всем, — сказал я, глядя на вошедшего в раздевалку, — это — Тензо, новенький. Я ручаюсь за него! В мои воспоминания чётко врезалась его улыбка. Он почему-то опустил глаза и очень удивился, когда я назвал его настоящим именем, а не позывным в Корне. Потом он ещё много и часто улыбался, и эта улыбка за недолгое время стала тем, что смогло пробить моё извечное внешнее спокойствие. Как-то раз Тензо застал меня на кладбище у мемориала падших. — Ты часто приходишь сюда, Какаши-семпай, — раздался голос за спиной. Я даже ругнулся про себя, ведь совершенно не услышал приближающихся шагов, погрузившись в свои мысли. На миссии такая невнимательность могла бы быть смертельной. Тензо подошёл и встал рядом со мной, рассматривая иероглифы на чёрной плите. — Здесь есть имена твоих близких? Я коротко кивнул. — Терять друзей — это больно, — задумчиво произнес он. — Но знаешь, мне кажется, что они не хотели бы, чтобы ты тосковал. — И следующей фразой перебил мой вопрос. — По тебе видно, ты тоскуешь, хотя внешне всегда остаешься спокойным и равнодушным. Знаешь, семпай, мне кажется, что ты слишком привязан к мёртвым. — Я не имею права забыть о них. — Ты никогда о них не забудешь, — Тензо повернулся ко мне и протянул ладонь, коснувшись груди. — Они ведь всегда здесь, с тобой. И наверняка были бы рады, проводи ты больше времени с живыми. От него будто исходил свет, который передался и мне. Тензо взял меня за руку, потянул за собой, а я покорно пошёл за ним, чувствуя, что глыба льда, которую я так старательно выстраивал внутри себя, которая ограждала и хранила мою память и мою боль, пошла трещинами. Привязанность такого рода — будь то дружба или что-то большее — всегда является слабым местом шиноби. И Тензо стал таковым. Прикрывать спину напарника по команде — это то, чему учат всех ниндзя. Прикрывать спину друга во время задания — это то, чему возможно научиться лишь самому. Момент, когда мы перешагнули за черту дружбы, прошёл вскользь, незаметно. Тензо к тому времени уже полгода служил в АНБУ при Хокаге, мы часто проводили время вместе вне миссий. Пару раз уснул на моём плече, когда мы засиживались у меня по вечерам за планами миссий или за обычными разговорами, а я, не придав этому значения, приобнимал его. Потом, в одну из миссий, во сне он прижался слишком близко — костёр тогда нельзя было разжигать, чтобы не выдать наше местоположение, а осенний лес не радовал теплом. Окончательно рамки снесло всё той же осенью, после выполнения задания. Это была одна из тех ночей, когда мои кошмары возвращались, поэтому, проснувшись, я не хотел опять засыпать и сидел, упираясь спиной в ствол большого дерева, разглядывая звёзды, блестевшие сквозь густые кроны. Услышав шаги, повернул голову. — Опять плохие сны, семпай? — Тензо опустился передо мной наземь, внимательно глядя на меня. Его недавно остриженные волосы ежом торчали в стороны, а глаза выражали обеспокоенность. Этот вопрос не требовал ответа — Тензо знал, почему я могу вот так, как сегодня, не спать по ночам. А потом он, внезапно приблизившись и стянув с лица мою маску, поцеловал меня. Даже не поцелуй, а какое-то невинное, быстрое прикосновение губами к губам. И мне не показалось это чем-то странным. Как не казалось странным и то, что я, опешив ненадолго, через минуту уже сам притянул его к себе и поцеловал по-настоящему. Это было абсолютно естественно и правильно в тот момент: обнимать его, борясь с застежками на форменном жилете, касаться кожи и слушать сбивчивое дыхание. Гореть от желания, вмиг охватившего нас. И при этом я не смел пойти дальше обычных ласк, зная, что вот так наскоро могу только сделать больно. Но и этого хватило — рваных поцелуев, неуверенных движений руками, горячих прикосновений к плоти — чтобы почувствовать, как Тензо дрожит от удовольствия, услышать его тихий стон. И самому впасть в секундное забытие от ответной быстрой ласки, в момент предельного напряжения сжимая его в объятиях еще сильнее. А спустя пару минут мы лежали, растянувшись на холодной, укрытой жухлой листвой земле, и я понимал, что это только начало. И от того, что это реальность, а не просто хороший сон, который неминуемо закончится, я чувствовал себя счастливым. Позже всё было по-другому: дома на мягком футоне, дольше, горячее, но именно тот первый такой сумбурный раз оставил неизгладимый отпечаток. Именно тогда я понял, что люблю. Да, человека своего пола. И да, по любым меркам, это была неправильная тяга. Только вот в мире, где тебя с детства учат убивать, в жизни, которая окрашена по большей части кровью и войной, эти рамки между «правильно» и «неправильно» стирались, а запреты утрачивали свою важность. Тензо давно уже стал в разряд моих близких. Но в ту ночь он стал тем человеком, смерти которого я боялся, человеком, одна мысль о потери которого приводила меня в леденящий ужас. Не верьте тем, кто говорит, что не боится смерти — её боятся все, просто необязательно своей. Я видел множество самых жутких её вариантов. Но ужаснее всего — смерть человека, которого любишь.2
— Почему вы отправили его без прикрытия, Хокаге-сама? — я с трудом сдерживал эмоции в голосе и сжимал кулаки за спиной. — Это слишком опасная миссия, чтобы выполнять её в одиночку! — С каких пор прямые приказы Хокаге оспариваются, Какаши? — Третий удивлённо посмотрел на меня. — Я не оспариваю. Первоначально мы должны были отправиться на эту миссию вдвоём, а теперь Вы... — Ты переживаешь за друга, я понимаю, — старик перебил меня. — Не стоит, Ямато справится. Но просто сидеть в Конохе и ждать возвращения Тензо я не мог. Предчувствие того, что что-то должно случиться, не давало мне покоя. Слишком запутанная миссия, слишком много в ней прорех, которыми может воспользоваться противник. Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилось предчувствие, что что-то произойдет. Что-то нехорошее. Недавно в Коноху заявился человек — джоунин Песка — и попросил у Третьего защиты. Довольно скользкий тип. Рассказал, что долго служил при Казекаге и знает много о военной мощи деревни Песка. И чем-то не угодило ему быть верным Песку, он переметнулся на сторону Скрытого Камня, стал доносить и шпионить для Цучикаге. Двойная игра продлилась ровно до тех пор, пока он не понял, что информация, которую можно слить Камню, неизбежно заканчивается, а как только рассказывать будет нечего — шпиона убьют. Поэтому он и пришел в Коноху, где условился с Третьим: защита в обмен на практически полную информацию о Песке и некоторые данные о Камне. Через четыре дня посыльный от Камня должен был встретиться с этим шпионом в условленном месте для того, чтобы забрать очередную информацию. Вместо шпиона послали Тензо, потому что только он в идеале владел техникой превращения. Сначала хотели отправить нас в паре, как обычно, но в последний момент Третий передумал и приказал Тензо идти самому — чтобы шиноби Камня не засекли обмана, ведь шпион должен был прийти сам. Тензо и раньше отправляли на одиночные миссии, и я всегда был спокоен за него. Но в этот раз меня буквально трясло. И, наверное, я был бы плохим шиноби, если бы не послушал свою интуицию. Да и слова старика Хокаге меня ничуть не успокоили. Поэтому я отправился следом, понимая, конечно, что меня могут хватиться, что я скорее всего понесу наказание за нарушение приказа. Но уж лучше я нарушу устав АНБУ, чем потеряю Тензо. Спустя два дня я добрался до развилки дорог, ведущих к деревням Дождя и Травы. Между ними, скрытая листвой густых деревьев, в лес сворачивала незаметная тропа, ведущая к свободной территории. Это был такой небольшой кусок карты, неподвластный ни одной из деревень. Эту территорию часто использовали для проворачивания всякого рода тёмных дел, поскольку на ней ничьи законы не действовали. Ещё полдня пути, и я почти добрался до места, где была назначена встреча. Посыльный Камня должен был ждать шпиона под вековым деревом с огромной кроной и выходящими из-под земли толстыми корнями. Я двигался по направлению к нему, бесшумно перепрыгивая с ветки на ветку, когда мой внутренний колокольчик интуиции снова зазвонил. С виду обстановка в лесу была спокойная, никаких посторонних шумов. Я остановился, скрывшись в кроне одного из деревьев. Меня тут заметить было крайне сложно, а вот мне отсюда открывался вид на небольшую поляну, на краю которой стояло то самое старое дерево. Я увидел, как с ветки наземь спустился Тензо в облике шпиона, как к нему подошёл человек в бандане со знаком Скрытого Камня. Интуиция орала, что что-то не так, и я заметил, что именно, только активировав шаринган. В траве по краю поляны, незаметный обычному глазу, шёл тонкий песочный след, и, проследив его, я увидел движение среди зарослей. Шиноби Песка. Пятеро. И меня, всё же, заметили. Когда я в два прыжка добрался до Тензо, песочные ниндзя были на полпути к дереву. Вырастив стену грязи, я успел защитить нас от летящих кунаев. — Какаши! Услышав голос Тензо, я на долю секунды почувствовал, что в душе стало тепло. Он жив, а значит, я не опоздал. Теперь главным было отбить атаку пятерых песчаников. А дальше: запал битвы, блеск молний райкири, треск вырастающего дерева, свист летящего оружия. Брызги крови. Сдавленные стоны, предсмертные хрипы. Время, тянущееся густой патокой, каждое движение будто замедлено, только реакции молниеносны. Когда мой кунай вошёл под ребра последнего противника и тот молча откинулся на траву, я, наконец, обернулся. Тензо, всё еще в маскировочном облике, стоял над телом одного из шиноби, вытирая о жилет кровь со своей ладони. — Я уж думал, что мне крышка. Заметил этих песчаников слишком поздно, — как ни в чём ни бывало говорил он. А я видел, как со спины к нему подходит тот самый посыльный Камня. Видел, как он достает из-за пояса катану и замахивается. Но мой кунай, как и мой крик, долетел секундой после того, как лезвие насквозь пронзило тело Тензо. Посыльный, пытаясь вытащить из шеи кинжал, свалился, захлебываясь кровью. Тензо же медленно, смотря на меня расширенными глазами, опускался на колени. Маскировка спала с него. Оказавшись рядом, я подхватил его, не дав упасть. Он обмяк в моих руках. Смотрел на меня и... улыбался. Я не верил, что он может умереть, что кто-то может вот так просто забрать его у меня. Я твердил про себя, что сейчас спасу его, что перевяжу рану, что остановлю кровь, что дотащу его до Конохи, и медики помогут ему. Не верил сам себе, конечно. И одновременно с головой накрывало чувство дежавю, удвоенное. Обрезав с помощью слабого Чидори лишнюю часть катаны, оставив торчать только кусок лезвия, я дотащил его до дерева и усадил наземь. Он был жив, дышал. — Рана сквозная, пробита как минимум печень, — слабым голосом констатировал он. — Я не жилец, Какаши. Я знал это. Видел, как быстро ткань жилета пропитывается кровью, несмотря на то, что лезвие было внутри и удерживало кровотечение. Я просто не хотел верить, не мог просто взять и принять тот факт, что Тензо сейчас умрёт. Нужно было о чем-то сказать, утешить его, но внутри было пусто. Не больно, не тяжело, не страшно — я уже переживал подобное и помнил, что всё это приходит позже. А сейчас просто пусто. Будто это я сейчас умирал вместе с ним. И меня зацикливало на повторе. Я ведь точно так же сидел рядом с умирающим под завалами Обито, точно так же держал на руках тело Рин. А теперь, ещё несколько минут, и Тензо отправится вслед за ними. Из горла вырвался надрывный истеричный смешок: — Мне, наверное, судьбой прописано терять всех тех, кого люблю. Тензо посмотрел на меня и снова попытался улыбнуться — вышло это у него с трудом, лишь на секунду уголки губ дёрнулись. Я видел, что он силится не закрывать глаза. Подняв дрожащую руку, он коснулся моей щеки. Я накрыл его ладонь своей, тем самым не дав его руке обессиленно опуститься. — Какаши, пообещай мне... что моя смерть не сломает тебя. Слышишь? Я хочу, чтобы ты жил настоящим, а не снова привязался к воспоминаниям. Это казалось мне абсолютно невозможным. За то недолгое время, что Тензо был рядом, он стал неотъемлемой частью меня. Я просто не представлял, как смогу жить без него. — Обещаю, — всё равно сказал я и обнял его. Аккуратно, чтобы не потревожить рану и не причинить новой боли. Мне было необходимо почувствовать его последнее тепло. Не постыдно сейчас было бы даже заплакать, но пустота во мне выжигала даже слёзы. Я просто уткнулся ему в плечо, вдыхая запах крови и запах Тензо. — И обещай мне, что не закроешь своё сердце, сможешь впустить в него кого-то снова. Это казалось мне ещё более невозможным, но я всё равно опять повторил: — Обещаю. Минуты тянулись густым сиропом, я будто вечность так сидел и обнимал его. — Мне очень больно, Какаши. Вытащи уже из меня эту штуку, — попросил Тензо. Я не хотел, чтобы он умирал так быстро, хотел, чтобы он подольше побыл со мной, живым. Но мучить его я не имел права. Потянул за лезвие, почувствовал, как Тензо дёрнулся, подавив стон. Горячая кровь хлынула из раны на мои руки. — Спасибо, — произнёс он одними губами и снова попытался улыбнуться. Я прильнул к этой улыбке, касаясь её поцелуем. И так и сидел ещё с минуту, касаясь своими губами едва тёплых губ, пока Тензо окончательно не обмяк в моих объятиях. И только потом меня накрыло болью. Адской, всепоглощающей, рвущийся изнутри, пытающейся пробить грудную клетку. Я только и смог, что заскулить тихо, подобно раненому зверю, которому капканом переломило ноги. Так оно и было, по сути. И я не знал, смогу ли снова подняться.3
После смерти Тензо прошло два года. Боль ушла, осталась пустота, которая вряд ли когда-нибудь заполнилась бы. Но внешне я пытался быть таким, каким обещал ему. Сначала получалось не очень. Врать самому себе, что всё хорошо, отгонять ненужные мысли, улыбаться на людях... Да, у меня ещё были друзья, но, проводя с ними время, я всё равно держал их на расстоянии вытянутой руки — не мог позволить себе снова сблизиться с кем-то. Не впадать в уныние помогали дурацкие книжонки по типу тех, которые писал Джирайя: эти ненавязчивые истории выветривались из головы через минуту после прочтения, зато благодаря им можно было отвлечь себя. Не знаю, насколько правильно было заниматься подобным самообманом, но я надеялся, что если окружающие верят, то и я когда-нибудь поверю в то, что всё это по-настоящему. А потом ко мне приставили нового напарника. Учиху Итачи. Несмотря на свой юный возраст, он оказался очень способным шиноби, умел быть хладнокровным и жестоким, когда требовалось, — я понял это сразу, в нашу первую совместную миссию, когда нас послали следом за Гаем, и Итачи, не дрогнув, добил отступающих ниндзя Камня. Такие качества ценились в АНБУ, поэтому туда брали далеко не всех. Долг перед Конохой — превыше всего, исполнение заданной миссии — важнее собственных желаний и чувств. Иногда мне казалось, что этот Учиха совершенно не способен на проявление эмоций. Его лицо всегда было равнодушным, и лишь изредка на нём проскальзывала какая-то еле заметная мимика. Один-единственный раз я заметил, как он улыбается, и то случайно — забрёл зачем-то в квартал Учих и увидел, как он играет со своим младшим братом. Это было странное ощущение, будто я подглядываю за чем-то сокровенным, поэтому поспешил уйти. В конце концов, каждый из нас носит маски. Моя — вот такая, жизнерадостная, помогает не выдать пустоту во мне. А у Итачи — равнодушная. Возможно, она скрывает его умение чувствовать. Может, это и правильно, ведь наши чувства — наша слабость. А шиноби должен быть хладнокровен, ведь любое проявление эмоций — шанс для противника победить. Всё равно все мы расплачиваемся за каждую смерть. Как бы ты не пытался скрывать это, под какими бы масками не прятал — за всю кровь, оставшуюся на твоих руках, взимается своя плата. Возвращается памятью, захлёстывает совестью, горечью оседает на сердце, кислотой проедает душу. Долго и болезненно выжигает нутро, оставляя шрамы. И сны — особый вид мучений. Нет, не кошмары, не смерти тех, кого не спас — видеть их я уже почти привык. Но мне стали сниться хорошие сны. Обито и Рин — взрослые, улыбающиеся. Минато-сенсей и Кушина с маленьким Наруто на руках — счастливые. Тензо, протягивающий ко мне руки, чтобы обнять. И они вовсе не кажутся мне видениями, они настоящие. Живые. И чем реальнее я вижу их, тем больнее осознавать безысходность, проснувшись.4
В тот день мы возвращались с очередной успешно выполненной миссии. Вовремя зачистили отряд шпионов Тумана, пересекших границу страны Огня. Миссия была не особо сложной, но долгой. Я вымотался, Итачи тоже, поэтому моё предложение остановиться на ночёвку в рёкане небольшого придорожного селения было воспринято положительно. Понятное дело, что там не было ни обслуживания высшего класса, ни горячих источников, но просто тёплая ванна и пара мягких футонов всё же были лучше холодной земли у костра в лесу. Мне нравились такие ночи спокойствия, когда можно было разгрузить голову от мыслей о предстоящем задании, когда получалось вообще ни о чём не думать, даже воспоминания не тревожили. Я сидел на деревянном крыльце рёкана и смотрел в звёздное небо. Слушал ночь, наполняющую меня тишиной. Сзади подошёл Итачи, почти бесшумно, и замер, будто не хотел помешать мне. Я обернулся, посмотрел вопросительно. — В коем-то веке выдалась ночь, когда можно нормально отдохнуть, а ты сидишь на улице, Какаши-семпай. Итачи уже успел помыться, судя по влажным волосам, и видеть его в простом чёрном кимоно вместо формы АНБУ было непривычно. — Сейчас иду, — ответил я. Он опустился рядом. Понял, наверное, что моё «сейчас» затянется ещё минут на сорок. — О чём думаешь? Странный этот Учиха. Мы настолько редко разговариваем, что его вопросы, не касающиеся миссий, всегда удивляют. — Ни о чём. Сегодня прекрасная ночь для того, чтобы совсем ни о чём не думать. Он кивнул и замолчал на несколько минут. — Какаши-семпай... — Что? — я посмотрел на него. Итачи замялся на секунду, но потом продолжил: — Бывает такое, что тебе кажется, будто всё, что ты делаешь — неправильно? Сомневаешься? Думаешь о своих прошлых поступках и хочешь изменить что-то... Я смотрел на него и мысленно усмехался. Вот он — тот самый момент, когда безэмоциональная маска Итачи сползает с него. Он такой же. Пусть и младше меня, пусть и на руках его меньше крови, он всё равно такой же, как и я. — Бывает, и очень часто. Ты разве не замечал, что мне снятся кошмары? Он молча кивнул. — Прошлое всегда с тобой. Ты не сможешь забыть или уйти от него. А сомнения... выбрось их, если сможешь. Они мешают жить. От того, что ты мог бы что-то изменить тогда, ничего не изменится сейчас. — Иногда просто, — он посмотрел на свою раскрытую ладонь, — думаю о том, что кровь каждого поверженного мной врага на моих руках. И каждый из них — человек. Это будто резать паутинки судеб. За каждой смертью тянутся другие, и это замкнутый круг... — ...который ты не сможешь разорвать, — закончил я за него, поднимаясь на ноги. — Это война, Итачи. Здесь нет места жалости. В том числе, к себе. Если ты не будешь убивать врагов — будут убивать они. И ладно, если бы только тебя, но и твоих близких тоже. И пока тебе есть, кого защищать, всё будет повторяться. Возможно, тот повлияет на этот круг, кто сможет убить в себе чувства. К родным, друзьям, любимым. Но это даже звучит абсурдно. — Я тронул его за плечо. — Пойдем спать. Тёплая вода, мягкая постель и стрёкот цикад под окнами способствовали тому, что уснул я быстро. И увидел Тензо. В нос ударил запах опалой листвы и осеннего дождя — как в ту самую первую нашу ночь. Тензо стоял, опираясь спиной о ствол дерева, и лучи заходящего солнца плясали по его лицу. Он стал шире в плечах и догнал меня по росту. Черты заострились, огрубели, но улыбка осталась прежней. Его объятия стали крепче, поцелуи настойчивее, а движения твёрже. Но кожа у него была всё такой же тёплой, и пах он так же — терпкой древесной смолой и солнцем. И в этом подло подкинутом подсознанием выдуманном мире хотелось остаться навсегда. В этой ласке, в этой нереальной близости. И сказать, как не хватает, как хочется вернуться туда, где Тензо ещё был жив. Но он приложил пальцы к моим губам — и так знал. И всё, что я смог — уткнуться в его плечо, чувствуя, как исчезает тепло из-под пальцев. А потом я проснулся, шепча его имя. С ноющим сердцем, желанием скулить от тоски и тяжестью в паху. — Знаешь, Какаши-семпай, говорят, что если тебе снятся плохие сны — то в тебе ещё жива надежда. А вот если начинают сниться хорошие — значит, ты сдался. — Итачи не спал, сидел на коленях возле моего футона. — С чего ты взял, что это был хороший сон? — Ты улыбался во сне. — Он, будто неосознанно, протянул руку и провел тонкими пальцами по моей щеке, пристально глядя на меня. — И шептал его имя. Кто такой Тензо? Он умер? — Да. Он был моим напарником до тебя. — Ты любил его. Это не звучало как вопрос, но я кивнул. А в следующий момент опешил, когда Итачи, всё так же не сводя с меня внимательного взгляда, резко опустил руку вниз и надавил на моё возбуждение. — Что ты делаешь? — я попытался откинуть его руку, но он снова двинул ладонью, и моё тело, долго лишённое чужих прикосновений, непроизвольно отозвалось острым наслаждением. — Помогаю тебе снять напряжение. Если хочешь, можешь закрыть глаза и представить, что это не я. Глаза я не закрыл — представить Тензо не вышло бы, они с Итачи были слишком разные. Да и нечестно это было бы. Задавать сейчас вопросы о том, зачем и почему Итачи это делает, было бы глупо, я просто зарылся пальцами в его волосы, притянул к себе и, позволив стянуть с себя маску, поцеловал. Он отвечал уверенно, хотя и совершенно неумело — учиховская порода, никогда не показывают, что чего-то не умеют. Итачи невозможно было сравнивать с тёплым, солнечным Тензо. Итачи был холодным — на вид, а не на ощупь. Смольные волосы, разлетевшиеся по подушке, когда я стянул с них резинку, контрастировали с бледной кожей. И почти никакого проявления эмоций на лице — лишь дышал глубоко, когда моя рука спустилась вниз, трогая горячую плоть, сжимал губы и закрывал глаза, когда я пальцами проникал в него. Мне была совершенно непонятна мотивация такого поступка Итачи. Мысль о том, что он что-то чувствует ко мне, была странной, да и не получалось у меня особо думать и анализировать в тот момент, потому что с каждой секундой желание захлестывало сильней и сильней. Не ощущая ничего, кроме низменных желаний, я тем не менее пытался быть бережным. Но Итачи уверенно убрал мою руку и сказал продолжать. От его тесноты больно было даже мне, а ему и подавно, но он терпел, всё так же, с почти равнодушным лицом — ни вскрика, ни стона, лишь влага скапливалась в уголках глаз. Тело говорило за него: он вскидывал бедра навстречу толчкам, цеплялся за мои плечи пальцами, царапая кожу. Единственный изданный им звук — громкий выдох, который я поймал губами, склонившись над ним, крепко прижимая к себе дрожащее от наслаждения тело. Я хотел обнять его после. Так, как привык делать с Тензо. Прижать к себе, зарыться пальцами в взмокшие волосы, провести губами по виску... — Это лишнее, — сказал Итачи и убрал мои руки. Встал, не пытаясь прикрыть наготу, ушёл в сторону ванной. Я заметил кровавые потёки на его бедрах, но меня даже не кольнуло совестью. Должно было быть ощущение, что я воспользовался им, но напротив, сам не знаю почему, мне казалось, что воспользовались мной. Мы никогда не говорили об этих отношениях. Да и не было вовсе никаких отношений — были только вот такие редкие ночи. Итачи всегда проявлял инициативу, а после мы никогда не засыпали рядом. Никогда не позволял мне быть нежным, будто хотел, чтобы ему было больно, будто только от этого получал удовлетворение. Со временем я научился понимать его без слов. Научился различать в этой холодности эмоции. Они проявлялись в дыхании: шумные выдохи, быстрые вдохи. В сердцебиении, стоило положить раскрытую ладонь на его грудную клетку и услышать учащённые удары. Во взгляде — эти глаза многое прятали в своей черноте. И почему он просит расслабления у меня, я тоже скоро понял. Только после миссий и только тогда, когда Итачи приходилось убивать. Он будто пытался забыться, пытался своей болью искупить смерти. Не знаю, становилось ли ему легче, но всё равно, каждый раз, когда в такие ночи он подходил ко мне и садился рядом, без лишних слов стягивал с меня маску и тыкался губами в губы, я даже не пытался оттолкнуть. О том, что сам могу что-то чувствовать к Итачи, я пытался не думать. Просто потому что мне это казалось предательством Тензо, за которое я бы себя не простил. Возможно, когда-нибудь, ещё глубже захоронив в себе прошлое, я смогу. Но не сейчас. И я не успел, конечно же.5
Никогда раньше Итачи не приходил ко мне домой. Даже больше — мы никогда не виделись с ним нигде, кроме штаба и миссий. А в этот вечер пришёл. Я не знал зачем, почему сейчас, но и вопросов задавать не стал. В этот раз он был другим. Подошёл впритык ко мне, с обычной просьбой в глазах. Но что-то было на дне его зрачков. Что-то, что показало мне в этот раз Итачи в каком-то другом свете. Я вдруг увидел не привычного шиноби Скрытого Листа, не агента АНБУ, не безымянного героя, чье лицо всегда скрыто маской. Я увидел подростка с переломанной жизнью, с детства наученного убивать, слишком рано узнавшего, что такое смерть. И эта немая просьба в глазах Итачи вдруг приобрела совершенно другой подтекст. И все ночи, что были раньше — тоже. Не клин клином вышибают. Не избавляются от боли душевной болью физической. Не смывают грязь внутреннюю грязью наружной. Ему ведь всего и надо было-то — тепла. Простого человеческого тепла, которое он всё равно себе не позволял. Сколько раз он отворачивался, когда я тянул к нему руки, чтобы обнять после? Сколько раз запрещал себе, думая, что... недостоин? От этой догадки защемило сердце. Какой же дурак! И по телу разлилась нежность, которую хотелось отдать ему. И Итачи принял в этот раз ласку. Его тело отзывалось на каждое моё прикосновение. Не как раньше — безвольной куклой, лишь подчиняясь инстинктам да реакциям организма, а по-настоящему, эмоционально. Кривя губы, прикрывая в наслаждении глаза, даже позволяя себе слабые, еле слышные стоны. И обратно в реальность выныривать совершенно не хотелось. Хотелось остаться здесь, в этих мгновениях, когда я оттягивал голову Итачи за волосы, сгибаясь над ним, целовал его взмокшую шею, держа в руках дрожащее тело. А потом он позволил мне обнять себя. И молчал. Но в этом молчании, в этом приходящем в норму ритме дыхания было больше, чем можно было бы сказать. И слушая тихое сопение рядом, я и сам не заметил, как меня склонило в дрёму. — Ты сдержал обещание и всё-таки смог открыть ещё для кого-то своё сердце. — По лицу Тензо скакали блики, он улыбался мне. Конечно, это были не его слова, а всего лишь моё подсознание говорило со мной через сон. На душе было как-то даже слишком светло, практически нереально. Но под боком было тепло по-настоящему, и дыхание Итачи — всё такое же спокойное. И я окончательно провалился в глубокий крепкий сон. Проснулся под утро — за окном ещё густились сумерки, едва разбавленные первыми слабыми лучами солнца. Итачи, судя по всему, давно ушёл — место рядом уже успело остыть. А через двадцать минут пришёл вызов — явиться к Хокаге. — Сегодня ночью Учиха Итачи вырезал весь свой клан и скрылся, в живых остался только его младший брат — Учиха Саске, — голос Третьего доносился до меня как сквозь вату. — Поскольку вы работали в паре, я решил, что тебе это стоит сообщить лично. Возможно, Итачи говорил что-то, вел себя не как всегда? Я отрицательно качнул головой. — Нет, Хокаге-сама. Всё было как обычно, — соврал, не на секунду не замявшись. На стол передо мной опустился листок с фотографией Итачи и досье на него. — С сегодняшнего дня Учиха Итачи объявляется преступником S-ранга, а также включен в список особо опасных шиноби, которых нужно поймать и ликвидировать любой ценой. Я кивнул, забрал лист, свернув его в четыре раза, сунул в карман. — Могу идти? — Да. Что же это такое? Я чувствовал себя потерянным, бредя по коридорам штаба, будто в тумане. Нет, в то, что Итачи был психопатом, способным вырезать свою семью, я не верил. Да, он был странным, своеобразным. Но не настолько. «И пока тебе есть, кого защищать, всё будет повторяться. Возможно, тот повлияет на этот круг, кто сможет убить в себе чувства. К родным, друзьям, любимым. Но это даже звучит абсурдно...» — фраза, когда-то сказанная мной, эхом отозвалась в голове. Неужели поэтому, Итачи?***
Я сидел на прогретой летним солнцем земле, задумчиво покусывая сорванную травинку. Подо мной в скале были высечены лица четырех Хокаге, передо мной расстилалась залитая лучами Коноха и уходящая от нее вдаль дорога. Прошло уже несколько лет после происшествия с кланом Учиха. На душе было спокойно. Да, очередная потеря — пусть Итачи и не умер — сказалась на мне. Но не так болезненно, как другие. Я был уверен: мы ещё встретимся, хоть и не сулит эта встреча ничего хорошего. А пока я просто пытался жить. Ушел все-таки из АНБУ, согласившись на предложение Третьего взять учеников. Пока было затишье: отсутствие опасных миссий урезало кровавую полосу, да и в Листе пока было тихо-спокойно. Но ведь всем известно, что следует за таким затишьем. А ещё я одну вещь понял: жизнь стоит того, чтобы жить. А такая жизнь, которая дана шиноби, стоит того, чтобы жить здесь и сейчас — для себя. Да, наш долг — победить, прекратить войну, отстоять мир в родном селении. Но всё это — для будущего, в котором нас уже не будет. Но я, конечно же, буду продолжать за него бороться. Мы все чем-то жертвуем: памятью, душевным равновесием и психикой, чувствами, эмоциями. Поэтому нужно уметь остановиться хотя бы на мгновение, чтобы вдохнуть частичку света в круговороте ненависти и злобы. — Какаши-сенсей! — протяжно позвал девчачий голос за моей спиной. Я обернулся — розововолосая куноичи махала мне рукой, стоя у ворот тренировочного сектора. — Вы опаздываете, мы Вас уже заждались! Я медленно поднялся на ноги и вразвалочку пошёл к ним. Сакура улыбалась, смущённо краснея, но смотрела с вызовом и отвагой в глазах. Почти так же, как когда-то смотрела Рин. Хмуро на Сакуру зыркнул Саске, закатывая глаза. Злобная учиховская порода — а подсознание само пририсовывало ему тени под глаза и волосы длиннее — Итачи. — Ну! Мы тренироваться сегодня будем, даттебайо?! — улыбкой Наруто, казалось, можно было бы осветить всю Коноху в ночное время. И в глазах его горел огонь, тот самый, который горел и в Минато с Кушиной, и в Обито, и в Тензо. Я потрепал сорванца по волосам, открыл ворота площадки, пропустил ребят внутрь. Еле заметно улыбнулся своим мыслям. Этот огонь, который они несут в себе, обязательно нужно передать другим. Ведь кое-чему ещё научило меня моё прошлое. Что самое важное в нашей жизни — никогда не терять надежду.