life/death/namjoon

Давится, но через силу глотает горький дым, с завидным упорством затягиваясь ещё. Постепенно втягивается в это дело и пропускает тот момент, когда пачки дешёвых сигарет облюбовали его карманы. Если уж оказался вдруг на самом дне, то есть смысл пропускать через себя всё то дерьмо, про которое не устаёт предупреждать Минздрав. И вот уже водка со спрайтом не такая плохая вещь, и сознание скучать начинает по табачному дыму. Нет тех Богов, чьими образами стены храмов украшены. Они здесь, на земле, гуляют по улицам и спешат по утрам на учёбу/работу. В чужих жизнях создают целые миры /семи дней хватает/, а потом вдруг уходят. Потому что никто их и не предупреждал о том, что они кому-то миры создавали и богами считались. Хосок атеист (был им до Намджуна). Чувствует, как внутренности пробиваются к горлу, но вместо врачей зовёт голубей с балкона. "Унесите моё сердце туда, где люди чувствовать забывают, так ведь легче должно быть". Но птицы только смотрят растерянно на газеты, под которыми прячется холодный пол, и урчат тихо про убитые дымом облака/отравленные спиртом окна. На шее всё туже затягивается шипованный ошейник-отчаяние, и, что самое страшное, дело не в диагнозе, что в медицинской карточке прописан. Хосок мог бы жить дольше и лучше. Проходил бы сейчас лечение в какой-нибудь Америке без шансов на выздоровление, но с надеждой на смерть хотя бы в тридцать пять, чтобы пожить успеть немного. А вместо этого решил отравить себя поскорее, чтобы потом умирать не жалко было и вместо чужих слёз голубиные перья под босыми ногами. И всё было хорошо. До Намджуна. Он появился так, будто всегда был рядом и всё видел. И чоновы истерики, и то, как он себе письма писал карандашом на туалетной бумаге. Будто Ким голубями к нему в гости приходил и наблюдал за тем, как его отчаяние изнутри сжирает. Хосок понимает, что всё это бред и он просто становится слишком мнительным, но всё равно чувствует себя как будто голым под навязчиво знакомым (откуда?) взглядом намджуновых глаз. Хосок Намджуна ненавидит. Потому что планировал сдохнуть до двадцати пяти, чтобы никто не успел его научить жить и чувствовать что-то, что не отдавалось бы болью в прогнивших сосудах (а только ноющей тяжестью между рёбер). А потом случился Намджун, и всё пошло в пизду, потому что всю свою жизнь Чон убегал именно от этого. Прятал глаза под козырьками кепок/руки в карманах, чтобы не наткнуться в толпе на кого_то_особенного. Думал, что так спрячется ото всех и Судьбу за порог сможет выгнать, а она всё время сидела на его кровати. И Хосоку плакать от обиды хочется - он ведь думал, что был на шаг впереди, а на самом деле бродил кругами слепым щенком. Хосок не планирует переживать эту зиму (уже пятый год подряд), каждый раз поскальзываясь на улице в промокших кедах и сжимаясь до предела невозможности под лёгкой ветровкой в десятиградусный мороз, словно испытывая на прочность посиневшее от холода тело. Он уже сроднился с этими сугробами и под кожей снежинки разводит, пуская морозный ветер даже в тёплой намджуновой квартире. И Хосок не хочет думать о том, что сидеть с Намджуном в его квартире и пить его кофе - это уже нормально и, оказывается, чувствовать себя кому-то нужным очень классно. А ещё они, кажется, встречаются; Хосок хотел бы быть атеистом. У Намджуна красивые руки. Хосок любит их на своих бёдрах, а на утро прячет под одеждой распустившиеся синевой фиалки там, где пальцы сжимались особенно сильно. С плеч Кима на него волки смотрят пустыми глазами, в редкие минуты тишины напоминая об истекающем сроке годности. Хосок думает, что после смерти тоже хотел бы жить на намджуновой коже; тогда они умрут в один день, как в сказках. А потом на утро рассматривает своё лицо в отражении мутного зеркала над раковиной и понимает, откуда глаза Намджуновы так знакомы были. Точно такие же смотрят в ответ из зеркала, с печатью самоуничтожения где-то чуть глубже поверхности и служащие пропиской на дне. Хосок внезапно понимает, что окончательно проебал эту жизнь; возможности переиграть не будет. Вместо молока пьёт замёрзший дождь вперемешку с водкой, вместе с облаками вдыхая табачный дым. Начинает отсчитывать секунды, когда смывает в раковину кровь и утопленные в ней надежды. Задыхается собственной прогнившей насквозь жизнью, цепляясь бледными руками за ободок унитаза с глупой надеждой на то, что потом всё пройдёт. На этот раз не зовёт даже голубей, но вместо них приходит Намджун (так не вовремя). Держит грубо за волосы, чтобы не сломался окончательно под грузом взвалившихся на сутулые плечи проблем, а потом зовёт могильников в белых халатах. Скоро Хосок будет просрочен. Чон воет раненой собакой и ногтями впивается намджуновым волкам в глаза, чтобы они не видели его, не насмехались над его уродливым телом своими слепыми глазницами. Намджун узнал то, чего не следовало бы, и Хосок теперь будто лжец, хотя просто хотел казаться живым. Намджун молчит, потому что он не хочет, чтобы все кончилось так. Так быстро и неожиданно. Это же не правда, да? Да? А Чон сбегает потом. Испаряется, прямо как тот серо-сизый дым, который он же часто выдыхал в промерзлый мутный воздух. Тот самый дым, который раздирает (или разодрал уже) ему легкие в кровь; Намджун хочет сам себе врезать, хочет разодрать себе пальцы и содрать кожу, ту самую, где так хотел быть сам Чон. Потому что он не заметил, всего, не заметил, а сейчас уже поздно. Слишком поздно. Намджун, наверное, проебался не меньше, чем Чон. Хосок возвращается через три дня, и Намджун думает, что даже побитые собаки выглядят лучше. У Чона запавшие глаза, в которых уже полностью выгорел их прежний блеск (который вообще был или нет?), и кожа натянута на кости как дешевая грязная ткань. Намджун разрывается между желаниями сломать Чону нос или прижать к себе так крепко, чтобы кости наверняка треснули бы у обоих одновременно, а где-то в груди защемило так, что захотелось бы разреветься. У Хосока промокшая почти насквозь одежда, а еще пахнет от него грязными улицами и кислой противной неизбежностью. И единственное, что он может сделать, - это уткнуться Намджуну в плечо и чувствовать, как тот обнимает его в ответ. (Чон хочет покончить со всем этим настолько же сильно, как и боится это сделать). Намджун вталкивает в него таблетки, грубо держа за щеки, чтобы рот был шире открыт, а Хосок плюется и шипит о том, что лучше сдохнет от боли, чем от наркоты, которой здесь в разы больше, чем в каких-нибудь дешевых колесах. Намджун отвешивает ему пощечину и говорит почти не слышно о том, что не хочет, чтобы Чон уходил. Вообще и никогда, потому что тогда и сам Намджун уйдет, растворится или закончится. Проебется. Исчезнет. Хосок молча пьет таблетки и хочет, чтобы Намджун его поцеловал и не побрезговал. Это, наверное, чертовски сложно, когда он в таком состоянии, но. Тогда, может быть, Чон будет знать, что еще не все закончено и сдохнет он скоро тоже не зря. У Намджуна сухие губы, и от них Чон еще больше погружается в почти наркотический туман. Боли нет. Жизни почти тоже, но, почему-то, ему уже слишком плевать. А потом все заканчивается, так стремительно и просто, что Намджун не верит. Даже тогда, когда своими же руками набирает номер скорой, смотря на то, как у Хосока стремительно синеет кожа. Слишком нереально и быстро. (Потом Намджуну хочется кричать). Мужчина в белом халате, вместо глаз у которого будто бы серые дыры, констатирует время смерти ровно в полночь, а Намджун думает, что это символично, наверное. Ведь в полночь всегда что-нибудь заканчивается. Хосок закончился. Намджун сгорел.