Favourite Things

Был почти полдень, и Микки крепко держал маму за руку, пока она вела его в незнакомый дом. Он даже пах как-то иначе: как он позже понял, это означало, что он не насквозь провонял наркотой и потом. Дом, в который они шли, был шумным, но довольно чистым. Это был такой контролируемый хаос: ни пустых банок на полу, ни бычков от сигарет, затушенных о ковер. Микки там нравилось, он чувствовал себя как дома, и это заставляло его губы растягиваться в улыбке. - Мик, мама поболтает с тетей пару минут, - сказала его мать, наклонившись к нему, как только они зашли в дом. Они стояли в кухне, и там находилась другая, незнакомая ему женщина, которая широко улыбалась. Он предполагал, что это была мамина подруга. Он тоже улыбнулся ей в ответ, потому что это было бы вежливо, так? И его мама всегда говорила ему быть приветливым и вежливым, но отец всегда кричал на него, когда он вел себя так; поэтому Микки улыбался, только когда они с мамой ходили куда-то одни. Он не делал этого при отце. Даже в таком возрасте Микки понимал, что есть вещи, которые не следует делать, если не хочешь, чтобы тебя пинками гоняли по гостиной. Микки думал, что это было довольно умно. Мама всегда говорила ему, что он сообразительный: «Ты мой умница, Микки, мой маленький умный мальчик». И это радовало его, потому что ему нравилось, что она считала его особенным. Вот Мэнди, например, была совершенно особенной, она была единственной девочкой в их семье, и Микки любил ее, потому что она была такая хрупкая и румяная, завернутая в его старую одежду (потому что они просто не могли позволить себе еще новые пеленки). Она сидела перед телевизором вместе с Микки, сжимая его пальцы в своих крохотных ладошках, как бы безмолвно прося защитить ее. Она делала так, только когда их отец находился в одной комнате с ними, потому что, хоть она и была мелкой, но уже знала, кого и когда надо бояться. Микки любил Мэнди, ему нравилось учить ее рисовать, нравилось , как она улыбается и смеется. Она была его маленькой сестренкой, и его мама говорила ему, что следить за ней – это его обязанность. А так как Микки был «ее умным мальчиком, ее хорошим мальчиком», то он подходил к этому со всей ответственностью. Он собирался всегда защищать Мэнди. Он собирался стать самым лучшим старшим братом в мире. Он говорил ей об этом. Он обещал ей, а Микки никогда не нарушал своего обещания – особенно, если это была клятва на мизинчиках. - Почему бы тебе не пойти поиграть с Йеном? – предложила незнакомая женщина, подталкивая его к двери в другую комнату, и Микки повиновался – он же был хорошим мальчиком. Он увидел ребенка, сидящего на диване, такого маленького, что, казалось, подушки на диване вот-вот его проглотят. Мальчишка был тощим и миниатюрным, его лицо украшали веснушки, а волосы были ярко-рыжими. Микки подумал, что они похожи на огонь; он подумал, что они светились. Это заставило его улыбнуться. Мальчишка, Йен, заулыбался, едва увидев Микки. Он улыбался совсем как Мэнди, так широко, что казалось, что его лицо вот-вот разорвется на две части. Определенно, он сиял, улыбаясь вот так. И Микки не мог не улыбнуться ему в ответ. Это выглядело так, будто он был затянут, притянут ближе этой улыбкой, этими рыжими волосами и даже этими веснушками. Он не мог вспомнить, как сделал первый шаг. Просто – внезапно – он уже запрыгнул на диван рядом с Йеном, заставляя его смеяться от того, как он немного подскочил. - Меня зовут Микки, - гордо объявил он, думая, что это мальчишка – Йен – был примерно одного с Мэнди возраста. Он был точно таким же маленьким. Он потянулся вперед: он не мог остановиться, ему было всего пять лет и ему очень хотелось дотронуться до этих рыжих волос, почувствовать, какие они на ощупь. Они были мягкими, намного мягче, чем он думал. Он провел пальцами по челке Йена, а тот вовсе не выглядел удивленным, он просто наблюдал за Микки с широко распахнутыми глазами, и Микки подумал, что это выглядело по-особенному. Должно быть, рыжие волосы означали, что он особенный. - Похоже на огонь, - заявил Микки, дотрагиваясь до волос Йена в последний раз, а затем отдергивая руку. – Оранжевый – мой любимый цвет. На самом деле, у Йена не было никаких оправданий, но так как он был всего лишь маленьким ребенком, то Микки ничего не сказал, когда он, в свою очередь, протянул руку и коснулся его волос. Он просто широко улыбнулся и провел мальцами по волосам Микки. - Черные, - сказал он, раздувшись от радости, как будто это была какая-то игра, в которой он только что победил. Микки не смог удержаться от ответной улыбки. - Не такие крутые, как твои, все же, - сказал он, чуть запинаясь на слове «крутые», потому что, да – у него все еще были трудности с некоторыми звуками, но он был сообразительным мальчиком. Он был маминым «умницей», поэтому он не дал себе смутиться. Он работал над этим, заучивал все эти большие, трудные слова, потому что он был сообразительным, хорошим мальчиком. Рано или поздно у него бы получилось, да. Йен просто продолжал улыбаться, а потом он начал показывать Микки картинку, которую старательно раскрашивал. Это была всего лишь одна из сотен детских раскрасок, края бумаги обтрепались и завернулись. Микки обнаружил, что широко улыбается, глядя на нее – Йен раскрашивал тигра совсем не так, как Мэнди. Он не черкал карандашом по бумаге. Он аккуратно, тщательно обводил все детали, и почему-то это заставило Микки почувствовать что-то вроде гордости. Хорошо, что в том возрасте ему не нужны были причины – он просто гордился им. Он взял карандаш, который протянул ему Йен, и они уселись рядышком, слегка неловко, но бережно раскрашивая картинку. Микки нравилось раскрашивать картинки. Это было очень хорошо. И когда они закончили, Микки переплел свои пальцы с пальцами Йена, чтобы возможность контролировать его руку так, чтобы можно было писать. Так как Микки был умняшкой, хорошим мальчиком, он уже умел писать. Ну, он просто знал, как рисовать буквы, но этого было достаточно. Контролируя руку Йена, он написал «Ин и Мики» в углу листка, прямо под тигром. И почему-то он засиял от счастья, когда Йен широко улыбнулся ему в ответ. Они просидели так еще несколько минут, ни произнеся ни слова, а потом Микки вспомнил, что лежало у него в кармане. Это была его любимейшая вещь во всем мире – желе. Он забрал последнюю пачку из дома, пока ее не слопал кто-то из его братьев, потому что не думал, что это плохо – брать то, что было куплено, в первую очередь, для него. Микки любил эти сладости, любил больше, чем что-либо на этом свете. Нет, разумеется, он любил Мэнди больше, ведь она была ее сестрой, но ему все еще не нравилось делиться с ней чем-то. Ему было позволительно вести себя эгоистично, если дело касалось мармеладок. Это было его небольшое вознаграждение за то, что он был хорошим, умным мальчиком. Микки взял пригоршню желе и протянул его Йену. «Это мое любимое», - сказал он абсолютно серьезно, потому что думал, что это важно. Ему следовало быть милым, и вежливым, и честным, и он вполне мог вести себя именно так, потому что рядом не было отца, чтобы наорать на него. «Ты мне нравишься, поэтому можешь есть, сколько захочешь», - в этом была его логика. Не было ничего зазорного в том, чтобы поделиться чем-то, если это значило собрать вещи, которые ему нравились, вместе. А он уже решил, что Йен ему нравился, больше того - он был его любимый вещью. Потому что у него были рыжие волосы, и Микки нравился оранжевый, потому что он аккуратно рисовал – так, как Микки нравилось, он очень широко улыбался, и это наполняло Микки счастьем, а еще он пах апельсинами – а это были любимые фрукты Микки. Так много его любимых вещей, так много вещей, которые ему нравились, были собраны в одном человеке: это значило, что Йен должен быть еще одной любимой вещью, не так ли? Это было просто-напросто логично. Ну, по крайней мере, Микки так думал. Йен осторожно взял чуть-чуть желе и потрогал его пальцем, зацепил немного рукой, потому что, да, у них не было ложек, а потом неловко положил кусочек в рот. Совсем немного, потому что желе скользило и выскакивало из его маленькой ладошки. Микки покачал головой и отобрал у него упаковку, показывая, как надо это есть, и улыбка Йена – самой большое вознаграждение – заставила все внутри него перевернуться. Они разделили желе на двоих и уже почти заканчивали есть, когда мама Микки зашла в комнату вместе со своей подружкой, и ее подружка, которая, очевидно, была мамой Йена, потому что они были очень похожи, схватила со стола фотоаппарат и сказала им улыбаться. Микки повиновался, потому что старших надо было слушаться. Он улыбнулся, и Йен тоже разулыбался, так что все получилось, как надо. Они оба сидели рядом, близко друг к другу, между ними валялся рисунок, а их пальцы были измазаны скользким желе. - Мы теперь друзья, - сказал Микки Йену, несмотря на то, что тот был слишком мал, чтобы понять это; ему было всего 3 годика, но это мало что значило. Это имело смысл только для Микки: если его любимая вещь – его друг, значит, это был его лучший друг. Вот так-то. Просто отлично. Так что Микки подумал, что было бы неплохо поделиться этим с Йеном. Йен просто кивнул, и они оба понимали, что Микки пора было уходить, потому что его мама направлялась к нему с протянутой рукой. Микки обтер ладонь о штаны, чтобы не пачкать маму желе, а затем взял ее за руку. Но прежде чем они ушли, Йен потянул его за рукав и протянул ему картинку, которую они раскрашивали. - Лучший, - сказал он, слегка нечетко, но все-таки сказал, - Друг. Микки ухмыльнулся, но забрал картинку, отпуская мамину руку, чтобы аккуратно свернуть листочек и положить его в карман. - Пока, Йен, - помахал он, пока мать тащила его за собой через дверь и лужайку, и он почувствовал себя счастливым, когда Йен помахал ему в ответ. Это было хорошо, ведь это означало, что Йену он тоже понравился. Они были друзьями. Самыми лучшими друзьями. Это было так хорошо, так правильно. По пути домой мама Микки казалась более беспечной и счастливой, и только позже, повзрослев, он понял, что она была под наркотиками. Но тогда он еще этого не знал и не понимал, что это могло значить. Ему просто нравилось, что мама улыбалась. Но она перестала улыбаться, когда они дошли домой, когда они переступили через порог и отец начал кричать. Микки побежал, чувствуя себя немного виноватым за то, что оставил маму одну. Но в конце концов, она была взрослой, а значит, могла позаботиться о себе сама. Поэтому он побежал и забился под свою кровать, в тот угол, куда всегда прятался, когда отец начинал кричать, и когда ему не хотелось видеть его раскрасневшееся лицо, когда он просто хотел притвориться, что все это было не взаправду. Он залез туда, еле-еле поместившись, и сунул руку в карман, проверяя, на месте ли аккуратно сложенный рисунок. Он был таким особенным, и это заставляло Микки тоже чувствовать себя особенным. На какую-то секунду он захотел поделиться этим с Мэнди, но она была всего лишь малявкой и не поняла бы, насколько важным был этот рисунок, так что он не стал этого делать. Он так же был сообразительным мальчиком и понимал, какую трепку ему задаст отец, если узнает об этом. Микки был сообразительным мальчиком, поэтому спрятал рисунок. Ему, наверное, следовало бы вообще выбросить рисунок, потому что он привел бы его отца в бешенство. Но он не нашел в себе сил расстаться с чем-то настолько особенным. Вместо этого он прикрепил рисунок на рейку под кроватью, так, чтобы он мог лежать там и любоваться им. Тигр был красно-черным, потому что у них не было оранжевого карандаша. Красный – это Йен, а черный – Микки. Это были они. Это были их любимые цвета, и Микки обожал это. Это была его самая любимая вещь, его особенный рисунок и он не собирался позволять своему отцу отнять у него эту вещь. Ни-ког-да. Даже в пять лет Микки понимал, что есть вещи, за которые стоит бороться, и теперь рисунок присоединился к этому списку, подвинув там Мэнди, шоколадки сникерс и желе. Микки думал, что этот дурацкий рисунок способен все исправить, и это действительно было так. Именно этот полосатый тигр успокаивал его, когда мать сбежала, когда она просто кинула их, не желая иметь ничего общего с их отцом. Микки тогда было шесть, это был его шестой день рождения, и он провел его под кроватью, вылезая только чтобы поесть и сходить в туалет. Он лежал там, уставившись на картинку, поглаживая тигра кончиками пальцев, отслеживая красные и черные полосы – Микки и Йена, которые смешивались, вплетались друг в друга. Он не плакал, потому что он мог плакать только при матери, но она сбежала – и он не плакал. Через несколько лет он понял, что он не был «маминым мальчиком». Он не был ее умницей, он не был ее хорошим мальчиком, он был никто. Он был мальчишкой, которого бросили, нежеланным ребенком. Он был Микки Милкович и он был никто, потому что даже собственная мать хотела от него избавиться. Так что с того самого момента у Микки не было любимых вещей, потому что их у него всегда отбирали. Люди всегда ели его желе и шоколадки, потому что его мать не могла накричать на них. Она была его любимой мамочкой, но она ушла. И он больше не думал, что красный – его любимый цвет после того, как отец кинул в него ножом, и кровь лилась из его руки, и она была красной. Красный – это кровь, красный – это боль, и с того момента красный цвет стал символом того, что он никогда не хотел видеть и чувствовать. Так что у Микки не осталось любимых вещей. Он больше ни разу не видел Йена, до их новой встречи, который произошла много лет спустя, тогда, когда Микки уже и забыл о том, что Йен был его любимой да-чем-бы-там-ни-было. Он абсолютно забыл об этом, не вспомнив даже тогда, когда Йен снова стал его любимой вещью. Он не мог сложить все кусочки пазла вместе, ни когда его подстрелили, когда он ел сникерс, из-за Йена. Ни когда он орал на кого-то из-за желе, пока Йен был рядом. Ни даже когда он увидел эти рыжие волосы, рыжие волосы, которые ему так нравились, волосы его любимого оттенка. Он не провел между этими событиями никакой параллели. Он просто думал, что мысль о том, что Йен стал ему дорог, была пугающей и новой, потому что до этого с ним такого не случалось. У Микки никогда не было человека, который нравился бы ему, несмотря ни на что. Ну, за исключением того, что такой человек все-таки был. Микки понял это, только когда окончательно все проебал. Когда он разрушил все, что у них было, своими ужасными, лживыми словами, которые ранили его самого куда глубже, чем Йена. Он понял это во время одного из сеансов «самотерапии», когда он учился жить без своих любимых вещей, обдалбываясь всем, что попадалось под руку. Он понял это, когда случайно упал с кровати, немного переборщив с водкой. Микки наполовину исчез под кроватью, наполовину - только потому, что теперь он был слишком большим для этого. Он слепо потянулся вперед, вытаскивая всякий мусор наружу: рваные носки, грязные рубашки, обертки от презервативов и пустой тюбик смазки. Мятые листки бумаги, книжку, которая точно не была его, и которая – он не хотел этого признавать – принадлежала Йену. И наконец-то, наконец-то, рейку с прикрепленным к ней рисунком. Пыльный кусочек бумаги, линии сгиба, отчетливо проступавшие на бумаге, блеклые цвета. Это не должно было ничего для него значить, не-дол-жно. Но он достал этот рисунок, игнорируя деревяшку, оставившую пару заноз в его ладони, сорвал с нее рисунок и уставился на красно-черного тигра, и на аккуратно выведенные имена – «Ин и Мики». Он сидел, уставившись на этот выцветший кусок мятой бумаги, и вспоминал все те разы, когда он забивался под кровать и лежал там, глядя на эту картинку, потому что она заставляла его чувствовать себя лучше, потому что она вызывала у него улыбку, потому что она делала его счастливым. Он вспоминал о своих любимых вещах, о своем самом лучшем друге, о своем Йене. Он вспоминал это, даже несмотря на то, что он был слишком мал, чтобы эти воспоминания могли закрепиться в его голове, и почему-то ему незамедлительно стало лучше. Может быть, от того, что ему всегда становилось лучше, когда он смотрел на эту картинку, даже если сейчас он был уже взрослым и знал, как глупо это было. А может быть, от того, что сейчас мысль о том, что Йен был его любимой вещью, пугала меньше: он ведь уже говорил ему об этом раньше, и тогда Йен улыбнулся ему в ответ, ему это понравилось. Тогда он сказал, что Микки ему тоже нравился. Так что Микки поднялся на ноги, пинками загоняя остальной хлам, даже рейку, под кровать, аккуратно сложил рисунок, словно ему снова было пять лет, и положил его в задний карман: он будет в безопасности между его задницей и кошельком. Он чувствовал себя трезвым, пусть он и шел, чуть покачиваясь. Он чувствовал себя лучше, легче, как будто камень скатился с его плеч – хотя никто в здравом уме никогда не доверил бы ему держать даже камень. Он отдался своим чувствам, позволяя им вести себя в магазинчик Кэша, потому что был еще не вечер, и он знал, что застанет Йена на работе. Был полдень, и это показывало, как сильно Микки нажрался в этот раз, но это было не важно. Он зашел в магазинчик, и Йен был там, сидел за конторкой. Он даже не оторвался от своего дела, выписывая чек какой-то старухе, и Микки не сказал ничего, просто пошел вдоль полок, пока не нашел то, что ему было нужно. К тому времени Йен уже закончил обслуживать покупательницу и с нечитаемым лицом уставился на Микки, который положил все, что взял, на прилавок. Йен не выглядел удивленным, потому что на самом деле Микки взял только желе и упаковку сникерсов. Он скептически посмотрел на Микки, когда тот подошел к двери и запер ее: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь зашел в этот момент. Не в этот раз. Он чувствовал, как Йен начинает выходить из себя, без всякого сомнения, думая, что Микки приспичило потрахаться. Но даже Микки не был настолько глуп, чтобы ожидать этого после того, как они не разговаривали почти месяц, после того, как он выбежал на улицу, чтобы убить Фрэнка. Йен чуть смутился, когда Микки вытащил свой любимый рисунок из кармана и положил его на конторку, машинально разглаживая вмятины на бумаге. Она казалась такой старой и хрупкой, и он не собирался потерять ее, он не мог потерять ее – это было бы похоже на дырку, проделанную в его душе. И он знал, как гейски это звучало, но это был рисунок, который не дал ему сойти с ума, когда его мать сбежала из дома. Он не мог лишиться его. - Мик, что это за хрень? – спросил Йен, взглянув на картинку и подняв взгляд на Микки, и тот, честно говоря, совсем не винил его за это. В тот момент ему было всего три года, и на тот момент это ничего на значило для его маленького, детского мозга. - Это мои любимые вещи, - сказал Микки, указывая на предметы на конторке. – У меня вообще нет любимчиков, потому что они только, блядь, все усложняют, но эти штуки мои любимые, несмотря ни на что. Он действительно думал, что то, что две из его любимых вещей были съедобными, не считалось. Йен медленно выдохнул и зарылся рукой в свои волосы, совершенно ничего не понимая. - Мик, я работаю, так что мне некогда гадать, на чем ты сидишь, или в чем тут еще дело, но можно, мы обсудим это в другой раз? Микки твердо покачал головой: - Нет, потому что в другой раз я, блядь, не смогу это произнести, - пробурчал он и решил сразу взять быка за рога. – Это мои любимые вещи, и ты имеешь отношение к каждой из них, блядь, желе ассоциируется у меня с тем разом, когда ты пришел ко мне домой, а сникерс – с тем, когда меня подстрелили, хотя ты вообще не должен был быть с ними связан. Видимо, все еще смущенный Йен решил, что это было слегка обидно: - Ну, не сказать, что это был мой выбор, - выплюнул он, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком устало. – Извини, если тебя это напрягает, но это вышло случайно. - Да я блядь знаю, представь себе, - резко произнес Микки: к тому времени он уже подзабыл, что значит быть вежливым, и приветливым, и добрым, потому что таким его хотела видеть мать, которая – вот уж совпадение – бросила его. Так что он не собирался быть хорошим для нее, или умненьким для нее, или вежливым для нее. Он не собирался быть кем-то. Чем-то. Но это было к лучшему, потому что на самом деле он всегда был кем-то другим. – Но в этом-то и весь смысл, ты давным-давно был связан со всеми моими любимыми вещами. - Что ты имеешь в виду? – спросил Йен, решив, по-видимому, подыграть ему: возможно, это заставило бы Микки свалить отсюда побыстрее. Микки ткнул пальцем в рисунок: - Ты это раскрасил, - сказал он, улыбаясь удивлению, отразившемуся на лице Йена. - Ну хорошо, мы сделали это вместе, когда были мелкими, тебе было примерно три, и моя мать привела меня к вам, чтобы она могла ширнуться вместе с Моникой, – он провел кончиком пальца по рисунку. – У тебя были рыжие волосы, и ты пах апельсинами, аккуратно рисовал и любил желе, а это были мои любимые вещи, и я пришел к выводу, что ты тоже был моей любимой вещью. И я сказал это тебе, сказал, что ты – моя любимая вещь. Йен поднял рисунок, и Микки задержал дыхание, ожидая какой-либо реакции. Но он вовсе не ожидал того, что последовало, это было абсолютно не то. Он не надеялся на многое, может, всего лишь на движение плечом или какой-нибудь комментарий. Но он не ожидал, что лицо Йена исказит гримаса злобы и горького отвращения, он не ожидал, что тот скомкает рисунок и бросит его на пол. Он этого не предвидел. - Ты правда используешь этот рисунок, чтобы развести меня на секс, Мик? – спросил он, и его звенящий голос почти заставил Микки вздрогнуть, но тот сдержался. Ответ «да пошел ты» почти слетел с его губ, но он удержал его внутри, потому что не хотел думать об этом. Он просто хотел насладиться тем фактом, что весь мир ненавидел его, что все вокруг были против, потому что он даже был не способен удержать свои любимые вещи возле себя. Он смотрел на Йена всего одну секунду, зная, что Йен не поймет его молчание, не поймет того, почему он не злится. Потому что это был как раз то, что Микки обычно делал. Но не в этот раз. Он просто развернулся и прошел через весь магазин к месту, куда упал рисунок, смятый в шарик, закатившийся под одну из низких полок. Он нагнулся и подобрал его, разглаживая его на своем бедре, чтобы сделать его чуточку менее мятым. Не то чтобы это помогло, но это не имело большого значения. Он все еще был цел, он все еще был у него, и он все еще был успокаивающим – совершенно глупо и нелепо, но это было так. Он посмотрел на тигра, а потом выпрямился, бережно сложил его и засунул обратно в карман, туда, где он был в безопасности. Он даже не посмотрел на Йена, когда выходил из магазина, он знал, что все его спокойствие разрушится, если он сделает это – оно будет просто разбито вдребезги, как и все его детские мечты. А Микки не хотел его разрушать, потому что в первый раз за несколько лет он чувствовал себя таким умиротворенным. Уход его матери разорвал его в клочья, разбил его так, что не описать. Он был сломлен, он был разделен на части, но довольно крупная часть его души, его любимая часть всегда была связана с этим маленьким рыжеволосым мальчиком из его воспоминаний, тем, кто стал его любимой вещью с первых секунд их знакомства. Микки больше не помещался под кроватью, поэтому, добравшись домой, он прикрепил рисунок к потолку и лег на кровать, не отрывая от него взгляд. Мэнди пыталась уговорить его встать пару раз, но он ничего, ничего ей не ответил. Он просто лежал неподвижно, послушно ел еду, которую она приносила, и двигался только тогда, когда ему надо было дойти до туалета. Он просто лежал там и смотрел на рисунок, пытаясь отыскать ту часть себя, которая была потеряна, которая была хорошим, сообразительным мальчиком. Он довольно долго не обращал внимания не эту часть. Он просто не хотел этого делать. И когда Галлагер появился на пороге его комнаты месяц спустя, Микки был спокойнее, он был другим: он чувствовал себя тем, кем он был на самом деле, а не тем, кем его хотел видеть отец. Он чувствовал себя сыном своей матери – и это было довольно горько, но быть ее сыном, ее хорошим и умным мальчиком было лучше, чем быть ненужным отбросом Терри. Это определенно было лучше. И когда Галлагер подошел к нему, сжимая в кулаке старую фотографию двух сияющих улыбками детей, уменьшенных копий их самих, когда он уставился на Микки огромными, печальными плазами, бормоча извинения, Микки почувствовал, что тот кусочек его души, который он искал, наконец, встал на место. Он обхватил лицо Йена руками, и поцеловал его, грубо и безжалостно, пытаясь отдать каждую из своих эмоций, каждую свою мысль, которой ему хотелось поделиться с Йеном, пытаясь заставить его понять все это лишь движениями языка и губ. И он подумал, что, возможно, до Йена все-таки что-то дошло, потому что тот посмотрел на него снизу вверх, отстранившись, изумленный, с широко распахнутыми глазами и блядски покрасневшими губами. Красный – его любимый, любимый цвет. Йен всегда умудрялся соединить все его любимые вещи вместе. Но улыбка, которой он его наградил, была такой личной и интимной, такой особенной, такой, блядь, сияющей, что она, наверное, стала самой любимой вещью в жизни Микки. Йен, безусловно, был его любимой вещью. И он подумал, что, возможно, любимые вещи не были так уж плохи сами по себе, не тогда, когда они были собраны в одном месте, в одном-единственном человеке. Вовсе нет.