Клац-клац и увесистый замок брякнулся на каменные ступени. Бледные пальчики бесшумно толкнули дверь чёрного входа.
На хищном личике Джинкс засияла победная улыбка. Неужели в службе охраны работают такие остолопы, что ничего хитроумнее обычного навесного замка не придумали? Скукотища.
В липкой темноте витал запах краски, пыли и приторных духов. Джинкс наморщила острый нос и едва удержалась, чтобы не чихнуть.
По-хозяйски, пружинящей походкой, сопровождаемой бряцанием ремня-патронташа, она прошествовала в центр необъятного зала. Безмолвную музейную тьму разгоняли лишь холодные лунные лучи, проникавшие в помещение через высокие ажурные окна. Струящейся вуалью они ложились на оголённые мраморные плечи статуй, бледными зайчиками запрыгивали на картинные рамы.
Джинкс покрутилась на месте, наматывая на указательный палец ярко-голубую прядку волос. Взгляд-искорка так и скакал от одного хвалёного произведения искусства к другому. Может, стоит подравнять бороду вот этому унылому очкастому профессору, развалившемуся в кресле возле камина? Нет-нет, её определённо нужно перекрасить в другой цвет! Хотя... о, вон той глупой собачонке, примостившейся на портрете какой-то расфуфыренной тётки, точно нужно сделать ирокез. А эта леди выглядит слишком хмуро — положение исправят залихватские усы. Нет, не просто усы — целое платье из усов! Вот потеха будет!
Идеи вырывались из Джинкс подобно мощному потоку воды из разбитого пожарного гидранта.
Не в силах больше оттягивать удовольствие, она скинула с плеча сумку и извлекла оттуда баллончики с краской. Кислотно-розовая, едко-зелёная, обжигающе-голубая — таким весёлым коктейлем пора было разбавить эту вечеринку снобов.
Первой жертвой пал городской пейзаж, на котором милые парочки под ручку прогуливались по вечернему бульвару. Такая наивно-идиллистическая картина почти вызвала у Джинкс приступ тошноты.
С хладнокровием хирурга юная художница свободного жанра вырезала прямо из холста одёжки горожан и поменяла их местами: теперь на статных джентльменах красовались пышные юбки с кринолинами, а на их светских подружках — фраки да высокие цилиндры.
Следующим на эшафот попал портрет первой леди Пилтовера — Джинкс совсем не одобрила её вкус в одежде. Статный терракотовый жилет заиграл новыми красками и обзавёлся целым узором из похабных шуточек. Вместо строгих брюк нарисовалась задорная мини-юбка и видавшие виды чулки, какие носят девушки определённой профессии.
Стрекот ножниц — голова какого-то романтичного дурня оказалась на коленях его возлюбленной.
Шипение баллончика — поплыли по стенам химические облака, полные кислотных дождей.
Скрип маркера — кляксами расползлись по постаментам статуй стихи, крепости выражений которых могли позавидовать даже самые прожжённые грузчики.
Джинкс кружилась в радужных клубах краски, без страха карабкалась на плечи исполинских монументов основателей Пилтовера, повисала на них обезьяной и всюду, где только находила место, оставляла свою фирменную подпись — то-то весело будет ночному сторожу, отлучившемуся в ближайшую круглосуточную забегаловку за перекусом, когда он вернётся на свой пост.
Джинкс перетянула со спины свою неизменную подругу — зубастую Ракетницу — и, обняв её гладкое металлическое тело, пустилась в пляс по залу, горделиво оглядывая идеальный рукотворный хаос.
Но внезапно словно электрический шок пронизал тело Джинкс, отчего она резко остановилась и чуть не выронила из рук нежно-любимое орудие смерти и разрушения.
Она испуганно пялилась на Джинкс. Неотрывно, пара заплаканных покрасневших глаз следила за каждым движением, буравила взглядом, раздирая грудную клетку и вгрызаясь в самое сердце.
Под рёбрами в исступлении зашёлся механизм часовой бомбы. "Тик-так, тик-так", — отсчитывал он время до большого всепоглощающего взрыва.
Сглотнув горький комок, Джинкс подошла к картине, висевшей в углу. К картине, в которой сидела
она.
Небрежно остриженные рыжие волосы, сдвинутые брови, тонкие, болезненные руки обхватили колени.
И эти ужасные, влажные красные глаза, что так бесстыдно препарировали взглядом.
— Что. Ты. Здесь. Забыла?! — процедила Джинкс с вызовом.
Она молчала. Лишь будто глубже забилась в свой угол — только всхлипов не слышно было.
Джинкс нервно оглянулась по сторонам. Кто ещё здесь вздумал шутить кроме неё? Ну уж этому умнику влетит по первое число, подвернись он только под руку!
Джинкс присела на корточки, чтобы лучше рассмотреть подпись к картине.
"Портрет младшей сестры. Автор неизвестен. Подарок Заунской Галереи Современных Искусств".
— Неизвестен, как же! — прошипела Джинкс. Каждая чёрная буковка, отпечатанная на белой бумаге, пулей всаживалась в беспокойное сердце.
Девочка на картине всё так же молчала — лишь смотрела. По её худой, покрасневшей щеке стекала прозрачная слеза. В глазах, подёрнутых пеленой рыданий, читался один лишь невысказанный вопрос:
"Почему ты так ненавидишь меня?"
В руке Джинкс щёлкнуло острое лезвие канцелярского ножа. В груди всё быстрее бился обратный отсчёт. Брезгливость и ненависть к зарёванной девочке на портрете бурлила и вскипала, распаляя кровь. Зубы нервно скрипнули. Джинкс яростно замахнулась на картину, но лязгающий нудный голос, раздавшийся из-за плеча, будто перехватил руку.
— Разве ты не понимаешь, что эта картина знак того, что она тебя не забыла? Значит, она всё же любила тебя.
— Заткнись, железяка, ты ничего не понимаешь! Ты даже не живая, чтобы что-то понимать! Тупая, безмозглая пушка! — взвизгнула Джинкс. Рука дрогнула, приблизившись к шершавому холсту. Кровь в висках гремела барабанной дробью.
— Слыхала, акулья морда? Завали пасть и не лезь, — как очередь, отстрелил Пулемёт, — давай, кромсай это уродство! Так и надо этой мерзкой мазне!
— Тебя тоже никто не спрашивал! — огрызнулась Джинкс.
Девочка на картине не проронила ни слова. От её влажного взгляда по спине бежали мурашки, и сердце будто сжимал кулак.
Джинкс было мерзко смотреть на эту молокососку, забившуюся в угол, как беспомощный и слабый домовой паук. Хотелось схватить
её за грудки, припереть к стене и вмазать по первое число, чтобы
она наконец-то подобрала сопли. Хотелось накричать на неё, схватить за волосы, разукрасить её выцветшее плаксивое личико лиловыми подтёками...
А ещё хотелось обнять её худые плечи, вздрагивавшие от всхлипов, прижать к себе и сказать, что она любима и нужна.
Что-то треснуло внутри Джинкс. Шестерни сместились, и обратный отсчёт остановился. Тишина. Оцепенение.
Джинкс тяжело дышала, пытаясь осознать, что она только что ощутила, что за давно забытое чувство тонкой иглой вошло в сердце. Жалость? Но к кому?
Она знала к
кому.
Ответ, всплывший на поверхность из мутных глубин памяти, стал детонатором.
Врыв. Обжигающий, выворачивающий всё нутро наизнанку, сметающий двери и замки, за которыми хранились самые тёмные детские секреты, он сотряс Джинкс. Внизу живота похолодело, когда лицо горело, будто его опалило огнём. Руки тряслись как в припадке.
Трепещущее лезвие ножа застыло у картины.
— Неужели ты сможешь зарезать саму с...
— Я же сказала тебе захлопнуться! — шипением Джинкс оборвала вопрос Ракетницы.
— Верно-верно. Просто кромсай. Вырежи, как наболевший гнойник! — науськивал Пулемёт снизу. Его слова отдавались в черепной коробке звоном стреляных гильз.
Скальпель впился в холст, вспорол девичье лицо, прочертив пугающую улыбку до ушей. Ни крика, ни вздоха — лишь треск ткани.
Джинкс невольно, едва слышно, вскрикнула — щёки жгло, будто лезвие ножа прошлось и по её коже тоже.
— Тебя давно уже нет, хватит надоедать, — цедила Джинкс каждое слово, — сдохни, сдохни, сдохни.
Нож вгрызался в руки, раздирал плечи, кромсал ноги. Каждый новый надрез на картине отпечатывался невидимым ожогом на коже.
Краска крошилась, расползалась рваными шрамами, холст страдальчески стонал, точно живое тело, бьющееся в агонии на операционном столе хирурга-психопата. С остервенением, с истерическим азартом, Джинкс вгоняла лезвие под рёбра, ковырялась в грудной клетке, будто пыталась ранить картину в самое сердце.
Слюна загустела в горле и стало трудно дышать. Опустив уставшие руки, Джинкс стояла перед расчленённой картиной. Обрывки холста, словно куски кожи, свисали в опустевшей раме.
Даже растерзанная на кусочки,
она продолжала пялиться. Взгляд воспалённых красноватых глаз заползал под кожу, пробирался туда, куда не могла достать ни одна пуля.
Поудобнее перехватив нож, Джинкс встала на цыпочки и одним резким рваным движением срезала лоскут холста. Глаза, неотрывно следившие за каждым движением, упали в ладони. Лоснящиеся от слёз, они всё так же вопрошали:
"Почему ты так ненавидишь меня?"
Джинкс не хотела отвечать.
Шлёпающие грузные шаги по мраморному полу в холле. Задумчивый долгий зевок. Ночной охранник вернулся на службу.
Джинкс быстро сунула кусок холста в карман шорт, сгребла с пола сумку с краской и, бросив рассеянный взгляд на теперь уже опустевшую раму, вылетела разъярённым полтергейстом через чёрный ход.
***
Джинкс свила себе гнездо на чердаке заброшенное завода. Почему-то практичные жители Пилтовера не переоборудовали его под что-то полезное, а просто обрекли на долгое и унылое обветшание. Мрачные своды балок и перекрытий, серые стены, покрытые рыжеватыми подтёками, вечные сквозняки, рыскающие по первым этажам и завывающие в сливных трубах — Джинкс находила это место по-настоящему очаровательным и уютным.
Щёлкнул массивный рубильник и небольшая комнатушка под крышей осветилась тусклым искусственным светом. То, что хотя бы сюда удалось тайком подвести электричество, обдурив пилтоверские власти, Джинкс считала личной победой.
Пыльный и промявшийся диван скрипуче вздохнул, когда на его подушки плюхнулись Ракетница и Пулемёт. Джинкс не удостоила их даже взглядом, будто просто отбросила от себя надоевшие игрушки.
Она устало опустилась на покосившееся сидение исцарапанного трюмо, найденного когда-то возле бывшего здания театра. У Джинкс оно почему-то вызывало чувство ностальгии.
В замутнённом зеркале отразилось угрюмое, совсем не озорное лицо. От разводов на стекле, оно казалось каким-то зыбким, нечётким — лишь нездорово блестели отливавшие красным глаза.
Джинкс взяла себя за щёки и попыталась натянуть улыбку, но вместо этого вышел лишь озлобленный оскал.
— Тебе нужно послушать один анекдот, унылая девочка, — обратилась она к собственному отражению, — один мужик приходит к врачу. Ноет, что его одолела депрессия, жалуется, что жизнь груба и жестока, что он чувствует себя брошенным и бесполезным в безжалостном мире.
Джинкс выдержала паузу, будто пыталась заинтриговать собеседницу.
— Врач предлагает ему простецкий рецептик: «Великий клоун Пальячи сегодня в городе, сходите, это вас подбодрит». Мужик взрывается слезами. «Но, доктор», — всхлипывает он — «Я и есть Пальячи!».
Публика молчала. Отражение даже не одарило Джинкс кривенькой ухмылкой.
— Это была отличная шутка, — потирая виски, попыталась она оправдаться, — просто замечательная шутка.
Предательски трясущейся рукой Джинкс нащупала в кармане шероховатый лоскут. Ей показалось, что он был даже чуточку тёплым, совсем как живой.
Она вытащила обрезок холста на свет. Немигающие, печальные глаза. Ничего нового.
Джинкс нахмурилась, почесала кончик носа и судорожно выдохнула, разглаживая край закрашенного холста.
Бледные руки, покрытые ссадинами и разноцветными пластырями, подняли полоску картины к лицу. Джинкс сначала напряжённо посмотрела на её глаза, а затем — на своё призрачное отражение в зеркале.
Бесполезно было бежать от этого взгляда. Бесполезно было бежать от
своего взгляда.
Нервно поведя узкими плечами, Джинкс сложила полоску пополам так, чтобы было видно лишь один глаз, и приложила к своему лицу.
Из зеркала на неё смотрела
она — та девочка из картины. Лишь неудачно замаскировалась — волосы перекрасила да разукрасила своё тело яркими татуировками. Но от обёртки другого цвета вкус конфеты не изменится.
***
В мастерской пахнет льняным маслом и скипидаром. Ещё немного тянет животными, сеном и пылью циркового манежа.
Дженна, чахлая как цветок без света, большеглазая, со смешными немного дёрганными движениями, мнётся в углу комнаты.
— От папы снова несёт тем пойлом, — медленно говорит она. Слова сухими шуршащими листьями падают с её бесцветных губ. Она всматривается в стройную фигуру за высоким мольбертом. Сестра. Недосягаемая, незнакомая старшая сестра.
— Да? — безучастно спрашивает она, перебирая кисти с длинным древком. Руки у неё крепкие, сильные, но удивительно женственные и красивые — будто два каната. — Не переживай, он проспится, умоется, и от него совсем не будет пахнуть.
— Но ведь, — голос Дженны взвивается наверх, а потом резко угасает. Она и хочет что-то сказать, но горло сводит судорогой.
— Надеюсь, ты подготовила всю пиротехнику для следующего шоу? Весь Заун соберётся — нельзя оплошать, — сестра будто бы не слышит надсадных всхлипов, уже рвущихся наружу из груди, — уже вижу как я взмываю на трапеции вверх, публика ликует... Замечательно. Всё будет просто замечательно.
Дженна обхватывает себя руками и медленно сползает по стенке. Она хочет увидеть лицо за мольбертом, но взгляду не удаётся пробраться за идеальную красивую маску равнодушия и тщеславия.
Горячие слёзы щиплют глаза. Дженна пытается утереть их рукавом, но ничего не выходит. Сжав до боли зубы, чтобы не выпустить наружу гложущих её демонов, она забивается в угол, пытаясь в неверных тенях мастерской спрятать своё ноющее разорванное безразличием сердце.
Сестра выглядывает из-за мольберта и внимательно смотрит на Дженну. Её взгляд растерянный, но не заботливый и обеспокоенный — она будто разглядывает декорацию, сломавшуюся в самый неподходящий момент.
— Почему? Почему ты меня так ненавидишь? — исступлённо шепчет Дженна в мокрый от слёз рукав.
***
Джинкс сидела в грязном пыльном углу между стенкой и диваном. Утирая слёзы, она рассматривала кончик ярко-голубой косички. Кажется, одна рыжая прядка не прокрасилась...
