История у одного карниза

Я пишу ему строки. Сжигаю. Они пеплом придут адресату, Он сквозь звук и объемные тени мне все видится в рамах окон. Его руки скользят по карнизу... Но в нем только один недостаток: Он давно уже умер, сорвавшись. А я так и остался влюблен. Каждый вздох его слышу - подушка не спасает от дрожи в коленях. Его стон, поразительно громкий, с хрипотцой, заставляет вскочить И задернуть все шторы в квартире, чтоб не слышать его проявлений. Только видно сквозь ткань его руки – от живых его не отличить. И, на кухне глотая из кружки свежевыжатый сок из лимона, Я все слышу из спальни тот тихий скрежет ногтя и стук по стеклу. И он движется будто бы в стенках того старого, древнего дома… Пустота. И так каждое утро прихожу я в себя на полу. Я пишу ему строки. Читаю, запинаюсь, читаю сначала. Он смеется и плачет. И всхлипы иногда так по-детски звучат, Что комок не сглотнуть в сухом горле - вся уверенность враз исчезала. Но страшней мне совсем за другое – я боюсь, что нас с ним… разлучат. Его руки скользят по карнизу уже века, наверно, четыре. Раньше здесь процветала усадьба, он был самым богатым в семье. Как все было – не знаю. Ночами только я его слышу в квартире. Он ни разу за все это время не коснулся к желанной земле. Я не знаю, откуда я знаю про него так подробно и много. Но врачи лишь разводят руками, предлагая нервишки лечить. Их советы «не жить в одиночку» никогда мне уже не помогут, Я привык к тому страху за время, пока силился все изменить. И в ночи, когда звуки из стенки пробираются в самые уши, Я сижу на полу в одеяле и читаю при свечке стихи. Он еще никогда не пытался мое чтение как-то нарушить. Он – единственный, кто меня слушал, когда я говорил за двоих. В одну ночь мне особенно жутко было даже при свете лампады. Мне мерещилось: звуки повсюду – они даже звучали во мне, Подо мной, надо мной. И вдруг голос прошептал в голове слово: «Падай». Он как гром среди ясного неба в наступившей звучал тишине. Пламя, вздрогнув, с шипеньем погасло. Я не мог шевельнуться, вдохнуть. И все ждал, что приду в себя утром, как обычно, в гостиной. Один. Как сомнамбулу, что-то толкнуло и заставило к шторам шагнуть, Каждый шаг прибавлял на висках мне ровно-белую прядку седин. Я в момент оказался у края. За окном я не видел ни зги, Сердце билось о ребра как птица, в клетку запертая без причин. Только в мыслях моих почему-то отдавались лишь только шаги. Я ногами стоял на карнизе. Только я там стоял не один. Налетевший, и с каплями, ветер застилал мне глаза. Я не мог Ничего рассмотреть дальше локтя. Но фигуру увидел, как днем. Очертания нечеловека – словно смазанный черный дымок, Будто ангел и бес поселились в этом дрогнувшем сгустке одном. Он висел, как гальюнная* дева, развеваясь под ветра толчки. Голова, обессилев, упала на дрожащие плечи. Глаза. Они ярко горели при шторме - заблудившиеся светлячки. Я лишь охнул, за раму схватившись. И окликнул: «Эй, парень, слезай!» Он, как будто в замедленной съемке, повернул свою голову к звуку И в улыбке согнул свои губы, поднимая своих светлячков: «Твои слоги мне скрасили вечность. Пусть закончится же моя мука. Слишком долго. Один. Как и ты. Только я – слишком много веков». Ветер дернул его, как пушинку, будто он его помощи жаждал. Только руки безвольно взметнулись, когда он устремился туда, К одному ему ведомой цели. Он был прав – слишком долго он падал. Одиночество смертью свернулось, заперев того парня в года. Я пишу ему строки. Сжигаю. Они пеплом придут адресату, Он сквозь звук и объемные тени мне все видится в рамах окон. Его руки скользят по карнизу... Но в нем только один недостаток: Он давно уже умер, сорвавшись. А я так и остался влюблен.