Цвет синего

– Ты знаешь, ты очень похож на него, – как-то случайно и задумчиво роняет Рэми. Ал вскидывает непонимающий и ошарашенный взгляд. Вскидывает и почти сразу опускает, сжимая холодеющими ладонями чашку кофе с половинкой шарика мороженого на самом верху. – О! – спохватывается одногруппник, торопливо махая руками. – Нет! Нет-нет-нет, не в этом смысле! Ты, ты просто... – Знаю, – тихо. Рэми закусывает губу: – Я не о том, что ты его копия или... – Знаю, – ещё тише. – Просто прошло почти три года со смерти Хайдериха-сана, а я сейчас подумал – ты вырос, волосы обрезал и... Но черты лица с Эдом у вас однозначно родственные! – торопливо, словно боясь не успеть договорить самого главного, лепечет он, вцепляясь в кружку с грейпфрутовым соком. Ты не знаешь всего. – Просто... – повторяется Рэми и отчаянно смотрит на Ала. – Я знаю, – в третий раз откликается тот и, сжав губы, улыбается. – Не пойми меня неправильно. Ему сейчас двадцать пять, а у них были, кажется, очень близкие отношения и... – Да знаю я! – не выдержав, обрывает младший Элрик, подавив сдавленный вдох. Рэми натянуто кивает и отпивает сока. – Прости. Ты же не знаешь всего. Тихое солнце на рассвете и такое же тихое на закате. Только холоднее, неторопливее и нерешительнее. – Эдвард... Распахнутое окно, сквозь створки которого медленно выплывают пылинки, освечиваясь по краям ярким утренним солнцем. – Эдвард... – Мм... Ну что? – недовольно откликается наконец тот и, прогибаясь в спине, лениво потягивается в постели. Альфонс провожает движения обнажённых ног неотрывным медленно темнеющим взглядом и подпирает висок пальцами. – Ничего, – тихо отвечает он и улыбается. Почувствовав его улыбку, старший Элрик вскидывает ресницы: – Ты... Куда ты смотришь, что ты...?! – щёки обжигает, когда длинные пальцы медленно ведут по тёплой коленке, неспешно скользят по ноге вверх, задирая края тонкого одеяла по коже. – Хайдерих! – стальные пальцы крепко перехватывают за запястье, останавливая движение, после которого всё покатится к чертям. – Что?.. – очень тихо отзывается тот и придвигается вплотную, обвивая руками талию. – Зачем ты... мы же только ночью... – щёки жарко вспыхивают, и Эд судорожно отводит взгляд. – Ну и что? – мягкий шёпот, и язык очерчивает линию подбородка. – Хайдерих! – тихий вскрик срывается, перерастая в стон, когда пальцы обводят острую косточку бедра. – Не упрямься, – он вдавливает его в постель, опрокидывая на спину, вжимаясь грудью, плоским животом и ногами. – Я не... Сдавленный вдох вслух, до потери памяти, до потери разумных мыслей в голове. Уверенные пальцы, спускающиеся по линии поясницы вниз, входящие одними подушечками. Тихий ломкий стон и «сделай», тающее на губах. – Я люблю тебя, – лихорадочный шёпот, словно не успеть. – Люблю, Эдвард. Люблю... Люблю... Время лечит. Но не так сильно и быстро, как хотелось бы. И не всегда до конца. И зачастую даже самый долгий срок бессилен против раздробленной души. Иногда мне хочется, чтобы всё то, что у меня сгорает внутри от твоих слов, бесследно исчезло. Чтобы я смог забыть эту боль, когда ты так поступаешь со мной. Как невыносима мысль, что ты посмел так поступить со мной. И одновременно хочется, чтобы ничего не исчезало. Чтобы я никогда не смог забыть, что это сделал со мной ты. Ты и никто другой. Потому что так сильно ранить меня можешь лишь ты. Ты не изменился, когда его убили. Не изменился и тогда, когда сказали, что от тела ничего не осталось. Работа, дом, я, воскресенья, по которым я вытаскивал тебя на улицу, прогуливая курсы в институте. Единственное, что я запомнил с той ночи – это твои холодные пальцы и мои губы, прижимающиеся к ним. Ты был мёртвым, словно убили не Хайдериха, а тебя. Он любил тебя. Ты любил его. А я... Я не знаю, почему до сих пор люблю тебя. Почему не могу переключиться. Почему это всё ещё сидит внутри, тянется и оплетает меня подобно ядовитому плющу. Неделя, две, следом месяц, вот и полгода пролетели так незаметно. Ты не изменился. Только... На тринадцатый месяц ты случайно назвал меня Хайдерихом. Впервые. Да, я похож на него. Волосы сострижены, я выше тебя на две головы. Манера говорить почему-то стала похожа на его манеру речи. Но боль пришла не тогда. Определённо, не тогда. Твои губы на моих, чёрная как смоль ночь, бьющая в окно, и тихий голос: – Хайдерих... Через день ты снова назвал меня его именем. И я не поправил тебя. Но боль не пришла. В душе гнездилась безразличная отрешённость и готовность плыть по течению. Будь что будет. Через неделю я проснулся в твоей постели. Я впервые за свои двадцать три года прикоснулся к тебе не как к брату. Но боль и тогда не пришла. Ты поднимаешь ресницы. Изламываешь брови, когда твои глаза, так удивительно похожие на золото, наталкиваются на меня. Стальные и тёплые пальцы судорожно обхватывают за плечи, затаскивают меня на тебя. Мокрая щека под моими губами, всхлипывающий вздох и слова. Которые до сих пор ломают рассудок до тошнотворного лязга где-то внутри. – Я люблю тебя, Хайдерих. И боль пришла. Я ожидал её, как ожидает смертный наказания за свой грех. Меня сломило на месяц. Всё казалось простым и понятным. И покрытым тонким слоем крови и слёз на закушенных губах. Ничего не исправить. И я ничего не смогу сделать. Ничего. Время лечит. Но не так сильно и быстро, как хотелось бы. И не всегда до конца. И зачастую даже самый долгий срок бессилен против разъеденной души, от которой осталось так мало. Так мало, чтобы жить. И так много, чтобы умереть. Я всё ещё не поправляю тебя, когда ты теперь постоянно называешь меня Хайдерихом. Целуешь, обнимаешь. Раздеваешь и просишь заняться с тобой любовью. Ты не используешь меня, я знаю. Ведь для тебя меня уже нет. Есть только память о нём, и только она держит твой пошатнувшийся рассудок в этом мире. Мы сменили старую квартиру на небольшой одноэтажный дом. Ты спишь теперь в моей постели, и по ночам я прижимаюсь губами к твоим, не спрашивая позволения прикоснуться к тебе, дотронуться до обнажённой кожи, опрокинуть на спину, вдавив лопатками в подушки. – Я люблю тебя. Люблю, Эдвард. Люблю... – Хайдерих... Я сменил фамилию, да и контактные цветные линзы в наше время теперь не редкость. И теперь люди путаются, говорят, что мы братья. И думают, что старший брат из нас я. Ты смеёшься, прижимаясь всем телом в поезде, шутя, что бедный старик совсем не видит того, что есть на самом деле... Ты не используешь меня, я знаю. Ведь для тебя меня уже давным-давно нет. Ты уже давно мёртв. А я – вместе с тобой. Ты умер в тот день, когда ты открыл дверь и главкомандующий сообщил, что Хайдериха больше нет. Я умер бы с тобой, только с тобой, и ни за что не бросил бы. И я умер. Ты называешь меня Хайдерихом. И я ни разу не поправил тебя. Потому что всё то время что он властвовал над тобой, я отчаянно хотел стать им. Мы пережили друг друга, пережили наши жалкие законы о морали, наше прошлое, будущее и всё, что мы есть. Эти ничтожные пережитки нашей жизни стали тем, чем мы хотели их сделать. Ничего не вернуть. Да и не надо. Время лечит. Но не так сильно и быстро, как хотелось бы. И не всегда до конца. И зачастую даже самый долгий срок бессилен против мёртвой души, от которой осталось так мало. Я никогда не пожалею о том, что стал для тебя им. Потому что ты – это всё, что есть у меня. Никогда не покидай меня, прошу тебя. Никогда.