Обернись. Ты здесь не один

Сахар, растворённый в вечернем чае, отдаёт трупом. Нейт, конечно же, никогда не нюхал покойника, никогда не находился в одной комнате с везунчиком, сбросившим с себя бремя мирских забот, но он готов покляться королевой, своими новыми игральными костями и будущим местом в кресле L, что привкус, который сопровождает его всё время чаепития, это привкус мертвечины. Мерзость. Сказать об этом? Но он один. Можно, в общем-то, поведать свои ощущения драному пледу, который и не греет-то ни капли, но Нейт не уверен, что он настолько ненормальный. Что можно считать критериями нормальности? Нейт не знает, откуда у него взялась эта дурацкая привычка — пить чёрный чай перед сном. Это, вроде бы, нелогично и неправильно. Всем наливают зелёный или, на крайний случай, молоко. Осознание собственной концепции «Я — особенный» должно приносить радость. Или не должно. Или чёрный чай ещё не показатель. Когда Нейт случайно ловит в треснутом зеркале собственный взгляд, он не узнаёт ни себя, ни того, на кого направлен этот взгляд. Он совершенно точно уверен, что помнит те несколько строк, написанные ровным и разборчивым почерком директора. Те блёклые, ничего не выражающие строки, тем не менее, запомнившиеся лучше, чем своё собственное детское восприятие какого-то там чужого Нейта Ривера, они могли убить своей правдивостью прямо в лоб. Но не убили. Нейт Ривер на тот момент уже был мёртв. Из всех дней, проведённых в приюте мистера Вамми, ему хотелось бы вспомнить только один — тот, что он забыл — день его прибытия. Ему кажется, что в этот день случилось что-то особенное, что-то, выходящее из ряда вон. Он чрезвычайно любит такие вещи. Особенные вещи. Почти не происходящие вещи. Взгляд из зеркала направлен не на того, кто сидит с чашкой чая на краю кровати и мечтает заснуть прямо в эту самую секунду. Взгляд скользит мимо, куда-то за эту маленькую сутулую спинку с намёком на рахит, взгляд, полный колодезной пустоты, жара крематория и могильного холода. Триединство. Тринити. Троица. Нейт не верит в Бога просто потому, что ему не хочется верить в то, что он произошёл не посредством такой разумной и рациональной системы как эволюция, а был придуман и создан по прихоти какого-то невидимого существа, доказать существование которого никто так и не смог в течение нескольких тысяч лет. Нейт не верит в Бога по той же самой причине, по которой не верит в радость, грусть или отчаяние. Нейт не верит в то, что не видит. Всё просто. Даже пустая кружка воняет высохшими венозными руками, сложенными друг на друга в установленном кем-то порядке, сшитым изнутри сухим ртом, синеватыми тонкими губами и сморщенными веками, которые ни в коем случае не должны приподняться. Иначе покойник увидит тебя. Когда Нейт впервые увидел этот странный холодный дом, защищённый высоким серым забором, он тихо поинтересовался скорее у себя самого, чем у своего спутника — мрачного старика в идеально выглаженном костюме: «Это сумасшедший дом, да?» Дети казались живыми. Они улыбались даже. Кто-то натянуто, желая казаться доброжелательным и дружелюбным, кто-то с намёком на искренность, обнажая частые белые зубы, кто-то — нарочито приветливо, размахивая чем-то, что отдалённо напоминало оторванную кукольную ручку. Дети казались живыми. Живыми когда-то. Нейт бы не удивился, если бы ему назвали его диагноз или сказали, что он болен. Нейт бы кивнул или пожал плечами. Нейт с интересом слушал свою каких-то правил проживания в приюте и расписание уроков, завтраков, обедов и ужинов, и очень беспокоился, упадёт ли паук, едва висящий на тонкой грязной паучьей нитке на люстре, за шиворот этому странному мужчине, который ни разу не посмотрел через свои очки. Зачем тогда они болтаются у него на носу? А потом кто-то из детей шёпотом сообщил ему на ухо, что у них секретная операция по производству и добыче булок с вареньем, и что Нейту нужно непременно снять носки и ботинки, если он хочет принять участие в этом мероприятии. — А вы не знаете, какова вероятность падения паука с паутины, если паутина очень тонкая и старая? Нейта оставили в покое. Он не собирался таскать булки с вареньем. Он был странным. Он снял носки и ботинки. «Шестилетний ребёнок невысокого роста, худощавого телосложения, с выраженным искривлением позвоночника и плоскостопием. Мыслит пространно, но не способен формулировать чётко и согласованно. Страдает частичной потерей памяти. Не умеет считать до ста. Решение уравнений с четырьмя неизвестными затруднений не вызывают. Апатичен и медлителен. Периодически пропадает аппетит. Взгляд рассеянный и незаинтересованный. На висках отсутствуют клоки волос, вероятно, вследствие физических проявлений нервного истощения». При нём можно было разговаривать по телефону, не беспокоясь о том, что он услышит то, что слышать не должен. Ему было достаточно дать в руки какой-нибудь предмет интересной формы или вызывающе-примитивной, чтобы он полностью погрузился в изучение этого предмета. Перьевая ручка не относилась к категории таких предметов. Вернее, ни к одной из двух указанных категорий. Это стало понятно, когда злосчастную канцелярскую принадлежность обнаружили разломанной в пяти местах и разбросанной по абсолютно разных частях дома. В частности, в печи с булочками, которые исправно выпекали по выходным. — Зачем ты сломал её, скажи мне? Можно было просто положить на стол или... — Я не помню. Я страдаю частичной потерей памяти. Ниа с удивлением не обнаруживает в руках пустой чашки, когда отводит взгляд от стеклянной отражающей поверхности. Куда она... Маленький мальчик в пледе, сидящий на краю узкой застеленной кровати, улыбается беззаботно и невинно, вдыхая с упоением запах мёртвого тела, доносящийся со дна чашки. Маленький мальчик в зеркале. Можно испугаться или закричать, но какой в этом смысл, если в зеркале не может быть кого-то, кроме тебя? Можно испугаться и закричать, но никто не придёт. Как ни странно, четырёх попыток оказывается достаточно, чтобы это понять. За стенкой храпит какой-то ребёнок — для Нейта они все на одно лицо — и ему тоже нет никакого дела до того, что Нейту, может, впервые в жизни страшно. Он больше не может считать себя сумасшедшим. Он так и не нашёл этому доказательств. Значит, это не так. Всё просто, как и в случае с Богом. Роджер, перечисляя кому-то по телефону характеристики Нейта Ривера, не назвал его психом или ненормальным. Нейт бы почувствовал это, если бы было так, несмотря на всю завуалированность, но этого не было. Директор, конечно, может ошибаться, но личные исследования и наблюдения за своим поведением определённо не могут быть сфальсифицированными. Нейт уверен, что он не сумасшедший. Мальчик в зеркале уверен, что он не Нейт. А в том, что тошнотворно-сладкий запах из чашки будоражит его нервную систему и сознание, уверен ещё больше. И от этой уверенности хочется убежать просто, но как убежать, если кровать высоко над полом, а вся комната обвита чёрными лианами или руками, и никуда они не отпустят, будь ты трижды гениален и психически здоров. И остаётся только доверчиво улыбаться единственному существующему ребёнку, в надежде, что он перестанет смотреть на тебя, и можно будет спокойно уснуть. И, может, даже пережить очередную ночь. И, может, даже не сойти с ума. И мальчик, конечно же, пожимает плечами и опускает кружку без чая на прикроватную тумбочку и одними губами желает Нейту добрых снов. Он почему-то зовёт его «Ниа». Он почему-то говорит, что Ниа не сумасшедший. Вернее, он говорит... Обернись. Ты здесь не один...