Sodade

Жемчужно-серая ткань мягко светится в сумерках. Серый бархат, светлый, как летние сумерки, переливается мягкой жемчужною тенью, светлея до белого, темнея на сходе с белым, белоснежным, легчайшим мехом на вороте, нежнейшим, и невесомым, и бело-белым на сходе с жемчужным бархатом... Летние сумерки. Белые стены. И выцветающий в сумерках город внизу. - Ты любишь сумерки? - Да. Федор не оборачивается, отвечая. Не оборачивался, слыша шаги. Он смотрит на город внизу. На выцветающие в сумерках дали. С высокой глядени, затянутый в бархат, он смотрит на город, окутанный сумерками, в жемчужном бархате, невесомых мехах, сам невесомый и призрачный будто, сам будто видение в сумерках, в час, когда зыбко и странно все в мире, неверно и сказочно, точно мечты… - Люблю сумерки… больше рассвета. Мне кажется, я умру в сумерках… - Отчего? – Иванов голос звучит странно, когда он спрашивает: отчего? – Отчего тебе думать о смерти? Что за печаль? Федор в сумерках не поворачивает головы; рука его лежит на белых камнях, и Иван кладет рядом руку на каменный парапет. Он не просит ответа, не требует обернуться. Он рядом, чуть сзади, и тень его отемняет жемчужный бархат. Федор говорит: - В мире так много счастья… так много счастья, что смертным не уйти от печали. Ты видел сегодня счастливых любовников? - Кого? – спрашивает царь, и Федор в сумерках смеется счастливо, чуть слышно: - Скажи прежде сам, кого ты заметил. Он называет два имени, тех, что сам видел днем, на пиру, державшихся за руки, евших с одного блюда. И Федор смеется неслышно, незримо, лукаво, едва заметно вздрагивает на белых перилах рука, чуть-чуть колеблется белый мех, невесомый, под шелковой чернью кудрей. Федор говорит: - И не только. Он называет еще два, незнакомых: - Они не любовники пока… но счастливы… и скоро станут. Федор не ошибается в этом. Царь знает… и в этот раз, и всегда. По глазам их узнаешь их… Федор не прячет глаз. Не поворачивает головы. Он мог бы взглянуть в глаза – заглянув, изогнувшись, приблизясь, но Федор не поворачивает головы… Федор не прячет глаз, не отстраняется, но и не смотрит, и он не заглядывает, не переча. Пусть так, если так… в потаенности сумерек. Он кладет руку Федору на плечо, в переливы жемчужного бархата, и жемчужная тень пробегает, сбегая с руки. Он повторяет: - В мире так много счастья… и счастье с печалью сродни… - И в сердце счастья таится печаль… - …как тень в яркий солнечный день… - …как сердцевинка цветка… - Не обрывай лепестков, чтоб увидеть ее, их уже не вернуть… - Нет… я не буду… В матовом летнем сумраке были счастливы и печальны. Трезвы после пира, хмелея от сумерек, серого флера и города, что под ними. Хмелея не страстью – жемчужною мягкою нежностью, прозрачной вечерней печалью. Одетые сумрачным флером, над городом, выцветшим в сумерках… черное, белое, серое, шелк, мех и бархат сливались, мешались в сумерках, выцветая и тая до тени… - Федор, чего ты хочешь? - Белых ночей. Далеко-далеко-далеко… не уйти, а добраться. – «С тобой» - не сказано было: «с тобою». Не сказано так, и быть не могло по-другому. С тобою… в край белых ночей… далеко-далеко не уйти, а добраться с тобою. – Ты тот, кто всегда хочет большего… чего-то большего, так? Мой беспокойный царь, мечтающий о большем… Коему всегда было мало – отцова венца, казанского царства, женской любви… всегда нужно большего – желанного или неведомого. …до сладостной ноющей боли, до нежности, до головного кружения… …серый флер сумерек… …переливы жемчужного бархата… Он отнимает руку от плеча в сером бархате, касается нежной шеи, поглаживает легонько, кончиками пальцев, игриво, или, быть может, нежно… Говорит: - Ты слышал ли песню? Только теперь он разглядел, что белый мех на вороте бархатного кафтана вовсе не мех, а лебяжий пух. Кто бы еще, кроме Федора, смог бы позволить себе такое? Только теперь замечает, что черные кудри недавно подстрижены, чуть короче обычного, почти неприметно взору, лишь пальцам, что гладят меж волосами и воротом, что невозбранно скользят меж белизною лебяжьего пуха и шелком волос, черного, белого ли не задевая, лишь пальцам, что чувствуют перемену, скользнув на затылок, под черные завитки, что ныне легли по-другому… - Ты слышал ли песню? – вновь спрашивает он, ту песню не слышал еще никто, ни Федор, ни даже он сам, и все же он спрашивает, и хочет, почти уже хочет, чтоб Федор не отвечал, и не повернул головы… Он гладит нежную шею, и говорит, начиная, пробуя слова, нараспев, как поют-говорят гусляры: Как во годы-времена стародавние, Как во те ли времена несказанные, Как во славном городке, стольном Киеве Жил да был богатырь роду знатного. Уж как был богатырь тот охотничек, Ежедён-то на ловы он езживал, Веселей не знал той забавушки. Уж сбивал он серых уточек по три дюжины, Лебедей всяк день бивал он по дюжине, А что мелких птах – так и счету нет. Да случилось вдруг беда-горюшко, Приключилась недоля лютая: Вышел в поле богатырь – дичи нет как нет. Разлетелись пташки, как не было, Серых уточек не сыскать нигде. Опечалился богатырь, закручинился. Уж он рыскал по полям, по лесам – ничего не сыскал. Улетели в небеса белы лебеди, Лишь мелькнули вдали белы крылышки. Пуще прежнего богатырь закручинился Он повесил на грудь буйну голову, Как он едет домой – борзый конь везет, Сам вокруг и не глядит – всё печалится… Вдруг слетел ему на грудь белый лебедь. Не стрелою сбит, не в силок попал – Сам слетел, не званый, не маненный, Во серебряный манок не повабленный. Уж не ведал богатырь, как тут быть – вершить, Воротился домой во палаты светлые, Да привез с собой бела лебедя. Тут ударился лебедь об камен пол - Обратился лебедь добрым молодцем. - Понял? – шепчет Иван в кудрявый затылок. – Понял, лебедь мой? И сам запрещает ответ, не дав ответить, разворачивает к себе, и недосказанное слово выдохом растворяется в сумерках… и серые очи говорят: «Да!». Он смотрит в запрокинутое федорово лицо, и запрокинутое федорово лицо белеет в его руках, в серых сумерках, белый лик в черной оправе волос, покорно запрокинутое лицо, и серые очи повторяют: «Да, да, да!». Повторяют без слов, и он говорит… говорит, говорит, говорит, верно, лишнего, но не может молчать в этот час, слова рвутся сами, слова в потаенности летних сумерек: - Ты понял? Ты лебедь, ты жемчуг и черный коралл, ты вешний цветок, ты прозрачный ручей… ты один в целом свете, другого нет, второго такого как ты, ты понял, понял, мой лебедь?