Ослепшее эго

Как бывает в мире, одно брошенное вскользь слово, пожелание, предложение подчас ведет к окончательному перелому судеб людей. Иногда и не скажешь, когда именно был тот самый момент, когда еще что-то можно поменять, изменить, опровергнуть свои невзначай сказанные слова. И часто он ускользает из рук, как ничего не значащий песок… Бенволио огляделся. Меркуцио уже надел маску и спорил с Ромео о том, кто понесет факел. Кузен весь день пребывал в состоянии безграничной тоски и печали, поэтому он желал нести свет, нежели танцевать, дать ногам сплясать причудливые узоры на тростнике. Слуги несли остальные факела, а Антонио, Анжело и Виктор с интересом прислушивались к разглагольствованию Скалигера. В общем – привычно. Не считая того, что они сейчас находились перед дверями дома Капулетти, из которого уже слышались звуки музыки. У врагов сегодня праздник. А они… зачем-то решили сегодня потанцевать у них. Бенволио незаметно пожал плечами. Он не особо рвался плясать, хоть и первым предложил совершить путешествие в дом кровных врагов. Но только ради того, чтобы развеселить кузена, стереть постную мину с лица того, чтобы тот увидел, что Розалина – не самая прекрасная девушка в Вероне, а лишь одна из многих. Нежеланные гости, Монтекки, сами пришли, не дождавшись приглашения. Не слишком вежливо, но что поделать – под маской их не узнают, может, и скандала смогут избежать? Меркуцио что-то говорил, Ромео отвечал. Бенволио вполуха слушал их, размышляя о минувшем дне, что предшествовал празднику. Самое время вспомнить, все на весы сложить, добрые дела и недостойные проступки пересчитать и решить – как прожит был день. Драка слуг, стычка с Тибальтом Родетти, разговор с Ромео с попыткой вывести того из весьма унылого состояния, потом – сбор Монтекки и юношей из родственных семей, обсудить предложение. Смешно… но согласились все. Бенволио-то думал, что кто-то скажет благоразумную мысль: «А не нарвемся ли мы там на острый клинок шпаги?» Бенволио сам был готов высказать её вслух – но он же первый предложил, случайно сказал, неужели теперь он струсил? А его слова, предложение осталось в силе… Он нахмуренно посмотрел на дверь. За ними таилась опасность, риск – может, это и привлекло их сюда? Не каждый день бываешь на балу у Капулетти! У своих врагов, тех, кого страстно ненавидишь, чьей кровью мостовую хочешь обагрить. Долгая тяжба, бесконечная война, а улицы Вероны – вечный полигон для битв. Цена смерти – медный грош, да и то не всегда. Обычно смерть не покупается, а дается – в страшный дар заточенного конца ножа. А у жизни врага и цена высока – убивая его, будто обретаешь все богатство этого проклятого мира. И голос призывающего к покою и миру не услышан… Бенволио был один из немногих, кто не любил войну, за что с одной стороны баррикад именовался трусом, а со своей – чудаком. Вот и снова, как сегодня – слуги устроили драку, подражая неразумным своим хозяевам, ведь сами не знали они, чего творили: не правосудие – беззаконие. Монтекки пытался их разнять, он уже выбил из рук этих болванов мечи, когда пришла новая напасть в виде племянника жены Капулетти, крысолова-фехтовальщика Тибальта. Тот не стал тратить свое время, чтобы выслушать объяснения Бенволио – «Трус, начинай» вполне хватило. А что еще рассчитывал услышать Монтекки? Он уже давно участвует в этой войне – и знает реакцию друзей и врагов наперечет. Он знал также, что и его верные друзья, и его старые враги – все верят в необходимость продолжения битв. Разве что Ромео… Но Ромео просто меланхолично гуляет в роще Сатурна, размышляя о любви. Даже Меркуцио, которого это не касалось, с азартом задирает Тибальта и Петруччо, постоянно вытаскивает на божий свет шпагу свою, если чувствует себя оскорбленным крысоловом. Это неизменно. И что Бенволио? Бенволио просто всегда оказывался посередине, хоть и Монтекки, делал судорожные попытки вразумить драчунов, мечом вмешивался в бой, растаскивая соперников. Но это хоть когда-то помогало? Его ведь не слышали. Ему никто не помогал, поэтому его попытки всегда терпели сокрушительный крах и никогда не находили сочувствия у других. В своем стремлении к миру он был одинок, страшно одинок, хотя, по воле Господа, ему достались самые лучшие друзья во всей Италии. Но друзья лишь подтрунивали над ним… Он был один, он старался образумить их, но кто его слышал? Никому мир и покой не нужен, только кровь имеет для них ценность. Он что-то говорил, твердил, слепой, он искал выход из этой бездны. Он незряче верил, что должно измениться, что это война должна закончиться, раз и навсегда! Но кто он? Слепой, наивный чудак, который не хочет видеть действительность – войну эту, как и молву, не остановить, один раз началась – не остановишь, не исправишь ошибки предков, когда-то, очень давно, завещавших уничтожать Капулетти, лишь заметив оного. Кому то нужно? Он может сколько угодно говорить, что скоро в Вероне просто не останется ни Монтекки, ни Капулетти, твердить, что крови скоро не останется в жилах, что обессилят обе стороны, вещать о мире. Быть пророком перемен, которые никогда не настанут. Ведь никто не перестанет. Никто первым не бросит оземь оружие и не признает неправоту старой традиции… Уже давно кроваво здесь солнце, осушая с земли не успевшую впитаться в глубины кровь. Каждое лето царит засуха, сухость, жара. Черная пелена в глазах мешает видеть, ослепляет, расплывается от кривизны воздуха горизонт. В этом мире, в этой стеклянной тюрьме, в кругу закопченных стен, в этом городе все не так, как в других. Здесь даже солнце, даже это беспристрастное светило, даже оно может только убивать, его тепло не растит злаков, новой жизни слишком трудно выжить. Все люди, они рождены, что рождать новых воинов – и умирать за гербы двух домов. Никто никому не нужен, просто не нужен. Опьяненные жарой, все рвутся в бой, искать невольно смерть, и даже слезы матерей, жен, даже и печаль осиротевших отцов не могут воздвигнуть препятствие. Так призрачны резоны, чтобы успокоиться, хладнокровно поразмыслить, а нужно ли? Так ярки причины для войны – но за ними пусто. Надуманно. Бессмысленно. Ни к чему не приводит… Летом здесь особенно невыносимо. Осенью ковер палых листьев скрывает пути к бою, зимой холод иголками вонзается в руки сражающих, напоминая о себе, весной вода еще ледяная смывает с лица липкость этой мерзкой грязи. Но летом кровь и пот перемешиваются, удушающий их запах проникает во все щели стеклянной тюрьмы. Стоит попытаться её разбить - от одного прикосновения уже с воплем боли одергиваешь пальцы. Резко краснеет от жара кожа, разом образуются ожоги, а пальцы, будто опаленные огнем и резко охваченные холодом, застыли в одном жесте, словно эфес вложен в ладонь. Душно. Солнце невыносимо печет. Не хватает воздуха, чтобы вздохнуть. Трудно. И словами не разбить, не преломить пруты, не освободиться. Нельзя сбежать – не укрыться в городе, везде настигнет тень прошлых преступлений и проступков. У старых грехов слишком длинные тени, а у древней вражды слишком долгие корни. Поневоле начнешь подозревать врагов в самых гнусных злодеяниях, верить в любые россказни, чернящие благородную, но такую ненавидимую фамилию, считать их пособниками дьявола, при случае начинать писать письмо в Священную коллегию, ведь это уже обвинение и довольно серьезное. Во время чумы так легко воскликнуть «Это они её вызвали, колдуны, чернокнижники!» Толпа, измученное бедствием, жадно накинется на виновников напасти, лишь бы то помогло. Слава Богу, до такого еще не доходило, но сердце уже сжимается от ужаса, что у этого кошмара велика вероятность сбыться наяву. Хоть еще не винили они друг друга в занятиях колдовством, но черная клевета, что враги подлы, что им не знакомо слово честь, уже давно сделала переворот через голову и прикинулась проверенным фактом. А истины здесь не существует. Она у каждого своя и ложная, хоть и не докажешь того перед собранием почтенных родственников. За любое высказанное вслух сомнение ты будешь считаться либо трусом, либо глупцом, либо – предателем. Тебе лишь решать, какую роль примерить – наивного простачка, трусливого чудака или изменника семьи. Они не видят, что ты просто пытаешься отыскать мир, о нет, об этом разговор здесь не в чести. Они привыкли к войне, привыкли, как терпят боль, когда ломаешь ногу. Может, они в душе понимаю, что это все не так, но высказать вслух правду?! О нет, лучше сразу смерть. Все, кто понимает, те молчат, те, кто обманут, во что другое уже не поверят. Идет время, продолжая уносить за собой жизни, среди которых очень немногие закончились в постели от болезни или старости. Идет время – а кровь внутри с ядом льется в венах… Здесь все одиноки, хоть никто не признается. Даже имеющий верных друзей одинок перед сражением. Только враг – он уже стал тебе родным, ведь каждый день вы перебрасываетесь оскорблениями и колкостями, пытаясь унизить. Только скрежет шпаг в глубокой тишине. Все. Больше ничего у тебя нет. Все силы тратишь, чтобы выжить. Больше не остается, ни на семейную жизнь, ни на друзей и родных. Одинок, безжалостно оторван от всех. Хотя они тебе союзники, хотя и друзья. И невыносимо, невыносимо думать, что однажды, просто из-за этой глупой войны они уйдут…навсегда. Очень часто под словом «друг» подразумевают пособника в битве. Кому-то везет – он находит именно друзей, верных, преданных, соратников в юности. От чего ненавидишь войну только больше. Ведь её рука, когда смахивает малую пыль с фигурок на шахматной доске, подчас случайно роняет одну пешку, та падает и катится к краю. И не увидеть её более, она больше не пойдет в бой. Мертвым не помочь, а живым – тем более. Здесь никого не спасешь от неминуемого рока. Здесь не поможешь другу, а к умирающему своему врагу не имеешь права испытывать обычную человеческую жалость. Здесь нет места состраданию, нет места для помощи. Не стоит, не надо. Ничего не исправить, ничего не изменить… «Ну, полно! - внезапно отмахнулся от своих мрачных мыслей Монтекки.- Мы сюда веселиться пришли, а не брать пример с Ромео, беспричинно тосковать» Внезапно он услышал голос кузена: - Началом несказанных бедствий будет ночное это празднество. Бенволио помотал головой и нахмуренно поглядел на кузена. Но тот вскоре просто вздохнул и сказал им всем: - Идем. Бенволио кивнул и бросил слуге: - Бей в барабан. И они вошли в дом врагов. Бесшумно отворилась дверь, слуга Капулетти поклонился и посторонился, наверное, ему приказали пропускать всех, кто в праздничных одеждах, не спрашивая приглашения, пропуская в дом. Меркуцио единственный чувствовал себя как рыба в воде, Бенволио же сжал ладонь в кулак – как-никак, дом, где из-за каждого угла таится опасность для любого Монтекки, имевшего глупость прийти на чужой праздник. Бенволио без интереса осмотрел прихожую. Богато украшена, чтобы сразу дать всем понять, что здесь богатый и почтенный хозяин. На Монтекки же она не произвела впечатления – их особняк был равен этому по богатству. Только тут было страннее и чуднее, чем дома. В доме их приветствовал сам хозяин, синьор Капулетти и его домочадцы: еще не старая красивая женщина и смущенная девушка брачного возраста: - Привет, мои синьоры! – вышел к ним хозяин, и его громкий голос чуть не оглушил Монтекки. Тут тот хитро и лукаво ухмыльнулся и продолжил: - Было же время, я тоже маску надевал и нежно шептал признания на ушко красотке. «О Боже… Неужели он был фатом и охотником до женских сердец? Верится с трудом» Тот развел руками, мол, грешен: - Но все это прошло, прошло, прошло. Привет мой вам! – воскликнул он новым гостям и обернулся к музыкантам.- Играйте! Ну же, в пляс! Танцуйте! - Пошли, друзья,- дернул Меркуцио Бенволио и Ромео за рукав, но Ромео замер, будто ища кого-то в толпе.- Что же стоим? Неужели вы хотите пренебречь советом доброго синьора? Бенволио, чтобы не привлекать внимание, пошел за ним, успев уже тысячу раз проклясть тот час, когда пришел сюда. Зачем? Не нравилось ему здесь… - Бенволио, что стоишь, как статуя в соборе? – сморщился Меркуцио, возмущенно косясь на друга. Тот же подозрительно и настороженно смотрел в толпу танцующих. - Негодно танцевать, когда каждый сложенный в нарядные ножны нож направлен на тебя,- разомкнул он наконец уста. Скалигер закатил глаза и покачал головой: - Ты стал слишком мнительным. Что это с вами сегодня? Семейная хандра? В конце концов, Бенволио, ты сам предложил, и негоже тому, кто продавец, отказываться от своего же предложения. Танцуй, друг Бенволио, сбрось с лица маску недовольного. Бенволио попытался посмеяться, но вышло лишь хмыканье. Меркуцио явно вознамерился найти Монтекки девушку, с которой тот мог бы поплясать следующий танец. Бенволио же сейчас очень хотелось… уйти прочь из этого дома и вывести отсюда всех тех, с кем пришел. Ему здесь не нравилось. Здесь все было чуждо для него, все было опасно, любой предмет, любой человек здесь был врагом, недругом. Он стал искать глазами брата, а тот о чем-то шептался с молодой дамой в углу залы. Вроде бы не Розалина Капулетти, что несколько обнадежило Монтекки. Ну, ладно, может, хотя бы он отойдет от своей печали и влюбится в ту, которая не имела несчастье дать обет безбрачия. Может быть, он повеселится на славу. Тут Меркуцио надоело ждать и, махнув на друга рукой, подошел к одной милой пухлой девушке и пригласил её на танец. Бенволио был только рад. Он бы сейчас с удовольствием взял факел, чтобы не плясать. «И чего я боюсь? В конце концов, закон гостеприимства не позволит нас так просто выгнать вон! Если Капулетти сделает это, то он будет посрамлен в глазах горожан, а ему это мало нужно». Это было слабым утешением. Бенволио опасливо сторонился танцующих, среди которых узнавал маски Меркуцио, Ромео, Анжело, Антонио и Виктора. Кажется, они и позабыли, что танцуют в доме кровного врага, что пляшут с девицами с кровью Капулетти. Что в любой момент рискуют они быть узнанными, и тогда им сильно не поздоровится. Что танцуют с предрассудком старым, с застарелой раной на теле города, с болью потерь своих и других. Усиленно играли музыканты, и в этом шуме и веселье бы потонули все сомнения, коль не всплывали на поверхность весь страх и ненависть. Как ярко, как роскошно. Девицы смеются, юноши галантно ухаживают, изредка шепча на ушко своим избранницам нежные словечки. И было что-то задорное в этом мотиве. Но… непривычное и чуждое для него… «Зачем они устроили бал? Зачем весь этот блеск, зачем показная радость?» - Почему не танцуете, синьор? – Бенволио резко обернулся, рука его подсознательно потянулась к месту, где обычно висят ножны. Гость тот заметил это жест, и Бенволио услышал неприятный смешок: - Пожалуй, я подошел несколько не вовремя, если вы так болезненно отреагировали на мой голос. Но я повторю, с вашего разрешения, свой вопрос: почему же вы не танцуете, синьор, когда вокруг так много прекрасных дам? Бенволио несколько расслабился, продолжая настороженно смотреть на подошедшего. По голосу он не смог его признать, а лицо было укрыто белой маской. Это было единственной белой вещью в уборе гостя – костюм Доктора из комедии масок подразумевал под себя лишь черное строгое облачение. - Нет, благодарю, синьор, конечно, вы правы, но не испытываю особого желания пуститься в этот круг танцующих,- ответил Монтекки с напряжением. Тот сложил на груди руки и насмешливо спросил: - Тогда зачем вы вообще сюда пришли? - С друзьями, синьор. - Что же, похвально то. Но что же вам мешает последовать их примеру, ведь они, я думаю, танцуют? Это любопытство, граничащее с обычной наглостью, уже начинало раздражать Монтекки, который и не знал, как отвязаться от назойливого синьора и как ответить по возможности вежливо, не обижая. - Простите, мы с вами имеем честь быть знакомыми? - Синьор Безволио, что же так невежливо? – с насмешкой проговорил тот, а у Бенволио сжалось сердце. Признали. Черт, признали, отгадали. Но кто это? - Что же, ваша радость, лицо за маской вы угадали,- холодно ответил Монтекки.- Что же вы предпримите? Выгоните меня с позором? Ваше право. «Главное - сохранить лицо… то есть, маску» - Успокойтесь, синьор. Тибальт еще ранее отгадал вашего кузена, Ромео, и уже нажаловался на него синьору Капулетти. Тот не стал вас выгонять и позволил своим кровным врагам остаться. Бенволио удивленно вскинул бровью. Так, значит, хозяин уже знает о них, но не стал ничего предпринимать? Странно. Непривычная реакция на подобное. Хотя это бал-маскарад – тут все перемещалось в постоянном вихре событий и танцев. - Славная новость, конечно, но к чему такое снисхождение? – сухо спросил Бенволио. Тот пожал плечами: - Видимо, не хочется ему грязь с улиц в дом пускать. Не хочется ему еще и здесь злобу видеть. - Благородная причина. Только вот зачем вы сейчас разговариваете со мной? Коль вы родич Капулетти, то я для вас – хуже дьявола. - Не поминайте всуе прародителя зла, оставьте эту привилегию другим. Что ж до меня, мне просто любопытно стало увидеть такого Монтекки - самоубийцу. Все-таки не каждый вечер встречаешь здесь таких персон. - А могу ли я ваше имя узнать? – спросил Бенволио, которому все больше хотелось уйти отсюда. Злой дом, неприятный. Не добрый. - Зовите меня, как душе вашей желается, хоть врагом. Бенволио склонил голову и пристально вгляделся в прорези маски собеседника. Там чуть поблескивали черные глаза, лишь немного затуманенные вином, но тот крепко стоял на ногах, ясная мысль пробилась сквозь пьяную дымку. Ну, хоть не с совсем пьяным разговаривает, уже легче. Хотя Бенволио был бы очень рад, если бы тот удалился. Было странно молчать среди этого бесконечного гула, когда то и дело были слышимы разговоры, а музыка лилась рекой, сметая все на своем пути. Она заставляла людей пускаться в пляс, вытворять различные па своими ногами, размахивать руками. И было странно молчать в таком шуме… и естественно. Нельзя перекричать топот танцующих, шарканье туфель, смех и шепот, шорохи платьев. Будто высокая крепостная стена, она окружала его, играла с ним, вертела им. Во время танца не слишком поговоришь. Люди танцуют. - Зачем устроили этот бал? – внезапно спросил он в пустоту, позабыв немного о соседе. Который незамедлительно исправил это упущение: - Честно? Не имею понятия. Думаю, чтобы показать величие дома. - Чтобы показать свою роскошь? – уточнил Монтекки. Собеседник пожал плечами: - Видимо, так. «Да. Чтобы показать – они ничего не боятся. Чтобы показать, что они сильны, за людей Монтекки они не считают. Что они богаты. Чтобы за танцами и песнями, за музыкой громкой и шумом скрыть… что скрыть?» - Вы боитесь будущего? – спросил неожиданно Бенволио у своего невольного собеседника. Тот от неожиданности закашлялся и непонимающе поглядел на Монтекки. - А должен? – спросил с напряжением он. Бенволио пожал плечами. Что скрывается за музыкой праздничной, за уборами нарядными, за радостью на лице? Вроде бы все это – обычная веселость, столь уместная на балах и торжествах. Но стоит поглядеть немного дольше на лицо даже весельчака-хозяина, можно приметить, как вуаль забот, усталости и изнеможения спадает на его веки. Усталость. Груз прожитых лет. Тяжесть тех долгих летних дней, украшенных кровью. За напускным весельем прячется боль. За приукрашенной оболочкой роскоши скрывается отчаяние. И молчать среди танца – нормально. Слова не говорят, слова ничего не значат. Нужно танцевать – чтобы выжить, чтобы упрыгать, ускакать прочь от смерти и уныния. Нужно улыбаться, нужно смеяться. Чтобы никто не понял, как ты устал. Гордость и желание подольше удержать на своем лице маску беззаботного юнца… - Скажите честно,- осмелился начать Бенволио, которому, в общем, уже некуда отступать и нечего бояться.- А хотите ли вы войны всей этой? Молчание. Видно было, что тот был несколько сбит с толку этим неожиданным вопросом. - Какие-то у вас мрачные мысли и странные вопрошания. Что вам даст ответ? - Мало что для вас, но это достаточно важно для меня. Просто ответьте – да или нет? - С друзьями и родичами я бы ответил – да. В исповедальне, в кельи своего духовника я бы сказал, воскликнул бы сгоряча – нет. Но что отвечать врагу?.. Я, признаюсь, в затруднении! – изрядной долей насмешки разбавил он свой, в общем-то, серьезный тон. Бенволио предпочел не отвечать на издевку, а вымолвить: - Кому из них вы врете? - Всем и никому,- внезапно он дернулся, обернулся и быстро выговорил: - Онемейте. Бенволио посмотрел, куда поглядел его «враг» и понял, что к чему: к компании приближался крысолов, который, несмотря на веселье вокруг него, был явно не в духе. - Проклятые Монтекки,- прошипел он, приблизившись к собеседнику. Тот сложил руки на груди: - Что же еще случилось? До сих пор злишься на дядю? - Это срам! – рявкнул крысолов. Бенволио держал себя в руках, хотя, признаться, было очень неприятно слышать подобное. Собеседник с усмешкой проговорил: - Ты, увы, здесь не хозяин, чтобы решать вопрос о том, принимать врагов у себя дома или нет. - Замолчи, Валенцио,- не слишком вежливо отозвался Тибальт, сжав кулаки и с гневом кинув взгляд в толпу. Бенволио же чуть приподнял брови, услышав имя собеседника своего нечаянного. «Валенцио Родетти. Кто бы мог подумать, что эта персона станет еще вести беседу с Монтекки» Старший брат Тибальта развел руками: - Как желаешь. - Они горько об этом пожалеют,- прошипел, как кошка, младший Родетти.- Ромео Монтекки тысячу раз пожалеет о приходе своем. Он определил свою судьбу, войдя в эту дверь. Она принесет ему лишь горе. - Тибальт!- внезапно возник рядом с ними какой-то сухой белобрысый юноша, у которого не было маски на лице.- Пойдем, не стоит стоять на месте! - Иду, Люцио,- недовольно отозвался крысолов и, шипя себе под нос отборнейшие проклятия и брань, ушел за другом. Валенцио Родетти скептично проводил их взглядом и хмыкнул. Затем он обернулся к Монтекки: - Хвалю вашу выдержку, синьор Безволио Мортелли,- ядовито проговорил он. Бенволио же спокойно отозвался, вспомнив старую кличку старшего Родетти: - Благодарю за комплимент, синьор Колкость. К слову, зачем вы попросили «онеметь»? - Нет, мне не хотелось представлять вас моему брату – это был бы скандал. Ему свойственно сначала действовать, а затем – не думать. Стоило бы вам хоть слово сказать – он бы вас узнал. И этот прекрасный праздник был бы омрачен неприятной ссорой. «Логично» - не мог не признать Монтекки, хотя несколько настороженно относился ко всяким словами синьора Родетти. Черт знает, что у того на уме, а что – на языке. Хотя, как говорят, это был прямолинейный человек, что, в общем-то, было основной чертой Родетти и Капулетти. Они были честны всегда с врагами, когда высказывали все то презрение, которые не хранили подолгу в душе своем – сразу, при встрече. Сегодня только можно было скрепя сердце под личиной врать безбоязненно, притворно улыбаться, проклиная про себя, но не вслух. Такое правило диктует праздник. А праздник был в самом разгаре, ночь давно укрыло небесный свод своей мягкой тканью. Музыка неслась кверху, ноты заставляли бокалы звенеть, танцы, в круговороте движений не признаешь никого. А маски скрывают лица, новые люди, не старые знакомые. Господи, как много цветов! Как много украшений, как много блеска! Золото и серебро громко заявляли о себе, отражая ярко свет от свечей. Как красивы костюмы, как красивы маски. Как много сверканий и мерцаний, как много – и как же наигранно они выглядят. - Можно мне кое-что сказать? – внезапно обернулся к нему Родетти. Бенволио недоуменно посмотрел на него, но кивнул. Тот задумчиво поглядел на Монтекки: - Уходите отсюда. Не посчитайте меня невежливым, просто вы здесь нежданный гость. Вы враг, единственное, что спасает вас – закон гостеприимства и хороших манер. Да, многие устали от войны – но никто не остановится. Это злоба подпитывает нас, одновременно и забирая, и давая силы. Вас тоже, вы не исключение. Лучше вам было не появляться здесь. Вы лишь разбудите зверя во врагах, который затих под музыку торжества. Уходите, соберите своих друзей. Даже ваше молчание выдает вас, выделяя среди этого гомона. Какой же ветер занес вас сюда? Уж точно не аквилон – тот обычно такие глупости не совершает. Уходите отсюда, мой вам искренний совет. Как враг я вам говорю – и простой знакомый. С маской я вам никто, лишь снял бы – такого говорить не стал бы. Уходите из этого дома, он вам тоже враг. - Увы, не могу я не согласиться с вами,- с горькой усмешкой проговорил Бенволио, удивленный этим неожиданным участием от Родетти.- Но мои друзья… - Неужели они настолько безумны? – раздраженно отозвался Валенцио.- Что же, тогда хоть не скитайтесь бледной осуждающей тенью по залу, вы на праздник пришли, не на похороны. Танцуйте, радуйтесь, танцуйте с болью, танцуйте с ненавистью, что же, веселитесь. Скройте за этим покровом боль и злобу, страх и обиду, отвращение и неприязнь. Под маской так легко скрыть все свои чувства. Желаю хорошо повеселиться. Возможно, это один из ваших последних беззаботных дней. Танцуйте же! Тот преувеличенно поклонился и, ядовито хмыкнув, отошел от Бенволио. Тот с расширившими от изумления глазами посмотрел тому вслед. Тот же подошел к кувшину и налил себе в бокал вино. Маска скрывает живые эмоции. А затем – Валенцио Родетти затерялся в толпе… «А ведь единственный живой собеседник здесь» - мелькнуло в сознании Бенволио. Хотя бы честно тот говорил, хоть и неприязненно, но прямо. Не ожидал он подобного от маски, под которой скрывалось лицо старшего брата крысолова, дуэлянта, первой задиры города и пересмешника. Бог с ним, махнул рукой Бенволио и отошел от места, где стоял ранее, решив немного прогуляться. Все танцевали вокруг. Ярко оплывали свечи, бросая драгоценные искры на отражающие поверхности, на позолоченную посуду, на окна, на стены, на украшения костюмов, а принесенные факелы горели во все мочь, добавляя только света. Темнейшие тени отбрасывали подсвечники на богатые скатерти, черные тени тянулись и от танцующих. Как здесь все красиво, и как же все странно. Чужое. Бенволио неожиданно попал в круг танца, и его завертело, что он даже не был в силах выбраться из него. Раз-два, несколько па, чтобы не попасть впросак. Три-четыре, взмах руками, как и тот, что танцует рядом. Дальше, круг, бессознательные движения. Поклон, еще один, ногами в спешке выплясывая странные кренделя. Бессознательно, как мартышка, повторяя гримасы. Раз-два. Сперто теперь дыхание – и силы ушли. Танцы, танцы, бесконечный круг масок. Что под ними? Странный вопрос. Что под масками? Лица, конечно! А какое выражение у этих лиц? Да разве Бенволио может ответить?! А вдруг… нет лиц? Танец. Бенволио дернулся и начал настороженно смотреть по сторонам. Будто сотня лезвий указывала на него. Будто каждый, кто танцевал, хотел убить его. Смешно – если бы сейчас спала маска с лица его, это была бы их первая мысль. Монтекки, подлец, негодяй, враг… Не место ему среди этого веселья, выгнать его вон – он глумится над их торжеством. Торжество! Карнавал обезличенных существ. Маска… Что ты скажешь, маска его? Что ты говоришь миру о себе? «Держи себя в руках!» - прикрикнул он на самого себя, а сердце каждый слог выбила стуком. Он уже начал подозревать этих достойных людей не пойми в чем… Господи, господи… Родетти прав – нужно уходить и быстро. Он еле смог выбраться из этого окружения движущихся тел. Как все светло, как все радостно. Но какой-то непонятный страх вселился в него из-за этой радости. Это ведь танец… Танец, чтобы не показывать внутреннюю сущность: боль, гнев, отчаяние и… пустота. Бенволио попытался взять себя в руки и подумать хладнокровно, не сгоряча. Монтекки, нельзя терять голову. Все хорошо, это просто веселые пляски, ничего сверхнового, у них же в особняке тоже иногда давали танцы, да еще и герцогские балы, да и праздники. Просто несколько напугался тем, что вокруг одни Капулетти. Что, сам привел своих – сам виноват, теперь терпи. Господи, что за дрянная идея! Подшутить над врагом – верх неблагоразумности. Зачем они здесь? Им здесь не рады… Просто они начали игру. Они решили почувствовать, какова на вкус запретность, чем отличаются праздники у врагов от своих. Каково это – быть Капулетти. Это было запрещено – ясное дело, дядя бы не обрадовался, если бы узнал об этом их опрометчивом поступке. Это было запрещено их, Монтекки, моралью, что лучше жить среди волков, чем пробыть пару минут в обществе Капулетти («Поэтому стоит их быстренько на тот свет отправить» - внезапно подумалось Бенволио), законом, заветами предков, которые недвусмысленно говорили об таких поступках, это было запрещено разумом, благоразумием, здравым смыслом! А они пришли. Господи, почему ему пришла эта идея в голову? Зачем, увидев в списке приглашенных Розалину, он решил, что брату нужно быть там, чтобы излечиться от этого недуга Купидона? Плохая идея. Ничем хорошим это не кончится. Неужели это дойдет до прямого столкновения, новой ссоры? С утренней разборки еще немного прошло – мало. Танцуют остальные. Шорохи платьев женщин, шелесты и вздохи, звук бокалов с прекрасным вином, звон колокольчиков, звуки из инструментов музыкантов, много шума, много слов, много дела и действий. О чем? И почему так страшно ему смотреть на них? Почему боялся также, вновь, войти туда? Ему казалось, что песок и битое стекло попал ему в туфли, и острые грани впивались в ступни, раздирая кожу до крови. Он не мог идти. Он чувствовал – что-то не то, совершенно не праздничное, витает в этом тяжелом воздухе. Никто не забывает про вражду. Никто, даже когда танцуют. Эта навязчивая идея всей жизни многих поколений. Не уходит она, не можешь отвлечься. Странная игра. - Чьи мы игрушки, и куда петляет дорога? – спросил он в пустоту, которая будто бы окружила его, сомкнув в своих объятиях, невзирая на праздник. И будто отозвалось: - Рока… Бенволио старался казаться хладнокровным и спокойным, но эти слова тисками сжали сердце и душу, и грудь. Хоть и прекрасно понимал, что эхо лишь подхватило последние звуки, исказив, по-другому не разумея. Рока… но рока ведь нет… Он резко обернулся и прямым шагом пошел прямо в глубину комнаты, чуть ли не бегом. Скрыться бы, но где? То не его дом, где была знакома каждая щель – нет, это дом твоих врагов, где ловушка поджидает их на каждом шагу. Здесь за каждое неосторожное слово, только за то, что ты открыл рот и тем раскрыл себя, тебя поджидает такая неуловимая дева – смерть. На улице не убежать, здесь не скрыться, а у себя – не спрячешься от обетов и заветов. «Боже, боже… Я не понимаю. Что мне не нравится здесь? Я будто чувствую…. Чувствую, что идет все не по правилам. Что мы начали игру, а ведет её кто-то другой, и тот не желает быть милосердным. Кто это? Неужели Смерть и Рок? Помилуй, Боже, но это невозможно? Не хочешь же ты сказать нам, что скоро кого-то, мертвого, завернут в белый саван, бледного, как снег? Но это же противоречит всякому здравому смыслу!» Он наконец смог взять себя в руки. Ей-богу, нельзя так близко принимать к сердцу. Ну, они просто пришли на бал к кровным врагам, и это причиняет вполне понятные беспокойства и полностью обоснованный страх, но нельзя, Боже правый, позволять им овладеть душой, посеять там смятение! «Надо веселиться. Надо радоваться каждой минуте жизни. Надо танцевать» Он вошел в танец. Взмахи, шажки, па. Вихрь ткани, блеск света. Завертеться, затеряться, раствориться, стать просто частью танца, частью жизни, частью этого собрания. Задушить на время себя, свою личность, это несносное эго, которое предлагать может лишь одно – рассуждать и сомневаться. Красный, багровый, синий, зеленый – все цвета, которые были только придуманы, превратились в размытую картину. Золото и серебро. Ослепительность и блеск. Чудные маски. И ему даже стало весело, но капля горечь все-таки была в этой чаше благоденствия и радости, и она перебивала сладость. Не уходили страхи, лишь немного они стали размытыми, видимо, от постоянного движения. Танцевать. Только это можно сделать. Можно даже здесь станцевать с Судьбой. Или со Смертью. Мы же и так постоянно с ними танцуем, с ними играем… Что же, сыграем и теперь. И до конца. Помоги нам, Боже… Танцы. Вино. Ничего. «Пора уходить» - отчетливо подумал он, когда его мнимое забвение нарушил явственный звон. Да, прочь из этого дома… Пора. Он нашел Меркуцио, других юношей из своего клана, и стал рыскать глазами по залу, ища своего кузена, ради которого они, собственно, и пришли сюда. Наконец, он увидел его, стоявшего посредине комнаты, застывшего, как соляной столб. Бенволио попытался вздохнуть с облегчением (а от усталости и духоты было трудно вздохнуть полной грудью) и подбежал к нему: - Идем. Забава славно удалась,- проговорил он, сам себя мало веря. Ведь это была не забава. Ромео вздрогнул и посмотрел на Бенволио. От этого взора к Монтекки снова вернулись былые опасения и страхи, подползли медленно, осторожно, исподтишка. - Боюсь, моя беда лишь началась… - проговорил он тихо. «Желаю хорошо повеселиться. Возможно, это один из ваших последних беззаботных дней» - внезапно вспомнились его кузену слова этого Родетти. Бенволио тогда не мог знать, как подчас правы те, кто предупреждает о несчастьях…