Подружка

Джен
R
Завершён
29
автор
Размер:
5 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
29 Нравится 18 Отзывы 6 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      У старухи переполненное мусорное ведро, и вокруг него засохшие бог весть когда картофельные очистки. В раковине гора немытой посуды, уже заплесневелой и вонючей. Раньше старуха любила готовить: но готовка требует внимания и сообразительности, к которым она уже не способна, к тому же в голубых язычках газовой горелки ей смутно чудится опасность. Ест она что придется, чаще всего – просто хлеб, запивая его холодным молоком из пакета. Ест жадно, неряшливо, хлебные крошки и капли молока падают на пол.       Живет старуха на первом этаже кирпичной пятиэтажки, лет сорок не видавшей ремонта. В стене возле мусорного ведра есть дыра, ведущая в подвал; а из подвала приходит крыса.       У старухи полутемная комната, громоздкое трюмо с зеркалом, и еще одно зеркало в прихожей. Повсюду пыль и кучи разного хлама.       От прежней жизни у старухи осталось пианино, пухлый альбом с фотографиями, да еще большой фотопортрет в рамке на стене. С портрета задорно улыбается девушка с тугими кудряшками и с ямочками на щеках. На портрете старуха всегда себя узнает; в зеркале – уже не всегда.       У крысы жесткая шерсть, облезлый бок (кто-то кипятком плеснул) и несколько выводков крысят, которых она уже не помнит. И чуткий нос, безошибочно ведущий ее на запах мусорного ведра.       Старуху зовут Любовь Ивановна. Крысу никак не зовут.       В первый раз они встречаются ночью. Чередование света и тьмы для старухи утратило смысл; часто она спит днем, а ночами бродит по квартире, громко разговаривает сама с собой или с кем-то невидимым, чаще всего с каким-то Вадиком. Потом идет на кухню и наливает себе молока. В этот-то миг и замечает в углу, возле мусорного ведра, острую мордочку с любопытными бусинками глаз.       — Ох ты… — говорит старуха и замахивается, словно хочет чем-то бросить в крысу, только не знает, чем.       Крыса замирает, готовая обратиться в бегство.       Занесенная пустая рука повисает в воздухе, затем медленно опускается.       — Тощая-то какая, — говорит старуха.       А в начале следующей ночи крыса обнаруживает у дыры в стене блюдце с отбитым краем, и в нем – молоко и накрошенный хлеб.       Поначалу крыса ест боязливо, зная, что от людей нечего ждать добра. Но никто не кричит и не льет на нее кипяток, и яда в молоке нет – и крыса постепенно смелеет и осваивает квартиру.       — Пришла, подружка моя, — говорит старуха. Крыса уже понимает, что это о ней.       Однажды поздно вечером, когда крыса сидит под дверью комнаты и точит окаменелую хлебную корку, из комнаты вдруг раздаются странные звуки. Словно плеск воды в канализационных трубах, и звон металла о металл, и шум дождя, и плач новорожденного крысенка: все это сразу, только сложнее, ярче и глубже. Крыса не знает, что может так звучать. Надо бы бежать, как бежит она от всего незнакомого, ибо новизна в ее мире равна опасности, а опасность требует бегства – но что-то удерживает ее на месте. А потом и побуждает войти и посмотреть.       Старуха сидит перед полированным черным ящиком в углу комнаты. У ящика распахнута крышка, и в проеме сверкают белые зубы. Старуха бесстрашно вкладывает руки в пасть к этому блестящему чудищу – и чудище поет и плачет под ее пальцами; мелодия взлетает под потолок… и обрывается на самой высокой ноте. Крыса недоуменно топорщит усы, не понимая, почему все вдруг закончилось. Старуха повторяет музыкальную фразу, снова и снова – и всякий раз музыка обрывается, словно вопрос, на который нет ответа.       — Ну как там дальше? – говорит старуха. – Я же помню… сейчас, сейчас… как же там?       Из полированной крышки пианино смотрит на нее обвисшее, словно изжеванное лицо со слезящимися глазами. Чье это лицо?       — Как же так? – говорит старуха. Растерянно оглядывается кругом, словно только сейчас замечает пыль и грязь, и отставшие клочья обоев, и груды слежавшихся тряпок по углам. – Да что же это? Господи! Как же так?!       Руки ее соскальзывают с клавиш, и плечи начинают мелко-мелко дрожать.       В этот миг, преодолев свой извечный страх перед человеком, крыса подходит и, цепляясь коготками за истрепанную полу халата, взбирается ей на колени.       — Подружка моя, — говорит сквозь слезы старуха.       Дрожащая ладонь ложится ей на спину. Крысе страшно – но она остается на месте.       С тех пор вечера они проводят вместе.       Часто старуха достает фотоальбом, обтянутый вытертым плюшем, снова и снова рассматривает одни и те же снимки. Она уже не может сказать, где сейчас люди с фотографий, живы ли они – но, по крайней мере, помнит их имена и о каждом что-нибудь рассказывает.       Подружка сидит рядом на кровати. Слушает внимательно, поводя носом, будто в самом деле понимает.       А время идет – и мелкие острые зубы его день за днем, медленно и неумолимо, грызут старухину память.       Речь старухи становится спутанной; ей уже сложно строить фразы, она забывает названия простых вещей – чайника, шлепанцев, обо всем говорит «ну, это…» Но Подружке не нужны слова.       Однажды в ванной ломается кран – и старуха с облегчением забывает о необходимости мыться. Кислый запах собственного тела ей не мешает. Подружке тоже.       Старуха забывает застегивать халат – а о нижнем белье забыла уже давным-давно; и почтальонша, протягивая ей ведомость, старательно отводит глаза от сморщенной груди и безволосого лобка, а потом звонит к соседям и говорит вполголоса: мол, бабуля-то из восемнадцатой квартиры явно выжила из ума, того гляди, дом вам спалит или еще что… у нее хоть родственники есть? Соседи чешут в затылках. Вроде есть. Да, приезжал кто-то. Точно, внучка приезжала! В прошлом году… или в позапрошлом… или не внучка… Никто толком не знает, и никому неохота связываться.       С каждым днем старуха все дальше, все безвозвратнее уходит от самой себя. В изъеденном временем разуме ее все больше прорех: но среди них прочно держатся несколько простых действий, необходимых для жизни. Открыть почтальонше, поставить закорючку в ведомости. Дойти до булочной напротив, взять хлеба и молока. Поесть. Накормить Подружку.       Все чаще молоко отдает кислятиной, а хлеб оказывается черствым или заплесневелым. Но Подружка не жалуется.       Порой по ночам старуху охватывает беспокойство. Она зажигает везде свет, вытаскивает из-под кровати чемодан с полуоторванной ручкой, торопливо и беспорядочно кидает в него вещи. Набив чемодан доверху, волочит его в прихожую, открывает дверь, бормоча, что такси уже у подъезда, что ей надо в Ленинград, где ждет ее Вадик… Но из зеркала в прихожей смотрит на Любочку страшная чужая старуха, всклокоченная, в засаленном халате на голое тело, с чемоданом в руке. Кто она, Любочка не знает; но эта старуха говорит ей без слов, что Вадик больше не ждет, и нет ни такси, ни Ленинграда – да и самой Любочки давно уже нет.       Старуха шаркает обратно в комнату и ложится на кровать; по щекам ее текут медленные слезы. Подружка прыгает к ней, сворачивается на подушке серым клубком.       Однажды под утро, уже отперев дверь, старуха задерживается у зеркала дольше обычного. Она пристально вглядывается в свое отражение, и во взгляде ее, вдруг прояснившемся, отражается потрясение и испуг. А в следующий миг она подносит руку к сердцу – не доносит, валится мешком на пол, ударившись головой о разинутую крышку чемодана, откатывается к стене, испускает долгий протяжный хрип и затихает.       Вначале Подружка недоумевает, почему старуха легла спать не на обычном месте. Однако, подойдя ближе, сразу понимает: что-то неладно. Старуха дышит не так, как спящая – тяжело, хрипло. Из-под век тускло блестят белки закатившихся глаз, меж раскинутых ног растекается лужица мочи. С привычным запахом немытого старческого тела смешивается другой запах, тоскливый и страшный, от которого хочется юркнуть в подвал и бежать куда глаза глядят.       Но Подружка не уходит. Она бегает вокруг старухи, тычется ей носом в руку, в лицо. Старуха не просыпается. В недоумении и страхе, Подружка хватает ее зубами за щеку, еще и еще раз. От боли она должна очнуться! Пусть закричит на Подружку, пусть даже плеснет кипятком – лишь бы очнулась!       На зубах кровь – но старуха не просыпается.       Мысли Подружки коротки и просты – но все же думать она умеет. И сейчас что-то подсказывает ей, что старухе нужна помощь. А за помощью можно пойти лишь к тем, кого Подружка боится больше всего на свете…       — Валера! Валера, проснись! Что это? Слышишь?       Хозяин девятнадцатой квартиры разлепил глаза и прислушался. Снаружи, с лестничной площадки (черт бы побрал эту слышимость!) доносился странный звук – не то прерывистый вой, не то плач.       — Валера, там ребенок плачет!       — Да брось! Какой ребенок? Собака, наверное.       — Собаки так не воют. Да и откуда здесь собака?.. Господи, вот опять начал!       В самом деле, за дверью снова заскулили.       — Мне страшно! Сходи посмотри, что там. <tav>— Блин… сколько времени-то хоть? – Валерий повернулся к тумбочке с будильником. Будильник показывал 5:18. Какая сволочь вздумала выть за дверью среди ночи?!       — Нет, точно как ребенок… — проговорила жена, спуская ноги с кровати. – Ладно, сама схожу. – И, накинув халат, решительно двинулась к дверям.       Валерий уже готов был снова провалиться в сон, когда из прихожей раздался отчаянный вопль:       — Ой, мамочки! Валера! Мамочки! Тут КРЫСА!       Голос жены звучал такой пронзительной сиреной, что сон с Валерия мгновенно слетел: как был, в трусах, он выкатился за дверь.       Наглая тварь сидела прямо посреди лестничной клетки. И даже не побежала, увидав людей – только сделала несколько прыжков в сторону восемнадцатой квартиры, где жила полоумная бабулька. Остановилась, посмотрела в их сторону, снова пронзительно заскулила. Кто бы подумал, что крысы умеют так орать?       — Пошла отсюда, зараза! – рявкнул Валерий и замахнулся на крысу, лихорадочно размышляя, чем бы ее пришибить. Сзади тряслась и причитала жена, это мешало сосредоточиться.       Крыса сделала еще прыжок к соседской двери. Коротко, резко пискнула – и скрылась за дверью, которая, как только теперь заметил сосед, была приоткрыта.       — Чтоб тебя, — обреченно выдохнул сосед, глядя на щелку в двери и пробивающийся оттуда свет.       И, шлепая босыми ногами по холодному бетону, направился к восемнадцатой квартире.       — Любовь Иванна! – позвал он в щель. – Любовь Ива… — Приотворил дверь – и слова застряли у него в горле.       Сложная вонь ударила ему в нос – вонь испорченных продуктов, мочи, плесени и застарелой грязи.       — П...ц! – ахнул Валерий, обводя взглядом открывшуюся ему картину: трещины в потолке, черные отслоившиеся обои, сломанную вешалку и кучу тряпок под ней, груды мусора на полу. Откуда-то всплыли в голове книжные слова: мерзость запустения.       И посреди всей этой мерзости, головой к дверям – голая и с раскинутыми ногами, в карикатурно-непристойной позе, с подсыхающей кровавой дорожкой на щеке… — Т-твою мать! Лена, в скорую звони, быстро! – крикнул он жене. – А ты пошла, тварь! – И топнул на крысу ногой.       Та юркнула мимо старухиного тела и скрылась на кухне.       — Слушай, Валер, — сказала Лена уже потом, когда врач с медбратом грузили старуху на носилки. – А ведь крыса-то, выходит, спасла ее.       Подружка этого не слышала. Она сидела за стенкой, возле дыры, принюхивалась к запахам чужих людей и ждала вечера, когда старуха вернется и даст ей хлеба с молоком.       — …Да, инфаркт, — говорила в телефонную трубку женщина, шагая прочь от ворот больницы. – Нет, позвонили днем, но я не могла уйти с работы, понимаешь… В общем, когда я приехала, она уже все. Отмучалась. Да, слава богу, что не болела долго! Не представляю, что бы я делала, если бы она оказалась у меня на руках, ты же знаешь, у нас сейчас ремонт, у Миши экзамены, подумать страшно, что еще и это на меня бы свалилось… В больнице мне сказали, она, когда в себя приходила, все какую-то подругу звала. Да так жалобно. «Подружка, где моя подружка?» Вот. О внуках, о правнуках не вспомнила даже – только о подруге какой-то. Хотя все ее подруги на том свете давно… А еще сказали – вот ужас-то, только представь себе – пока она там лежала без сознания, ее крысы обглодали. Прямо за лицо покусали, представляешь? Ой, да мне вообще страшно подумать, что у нее дома творится! Она ведь… ну, откровенно говоря, она ведь была не в себе последнюю пару лет. Ну, возраст, маразм, всякое такое. Нет, жила, как-то справлялась. Но во что она могла превратить квартиру – и думать не хочется. Да, квартира теперь наша. Что делать? Сдавать будем, наверное. Только сначала, конечно, все старье оттуда выкинем и потравим крыс…
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.