"...Среди тысячи лиц и озлобленных взглядов выделяю тебя, раз меня притянул, пусть сорвусь, если будет когда-нибудь надо, если сердце ушло мёртвым грузом ко дну, но иначе стучит и пульсирует часто, говоря, что живёт и как будет стучать. Для чего это чувство, зачем было взято — неизвестно, не гаснет во мраке свеча. В дебри грусти душа мелкой птицей забралась, между веток застряв и немного крича. Древо крылья порежет страшнее кинжала, отразятся увечья на хрупких плечах. Полечу птицей выше, страдая, как феникс, жгуче алым цветы и луга окропив, разрушаясь от боли, как горечи пленник, и душа будет таять, и сердце в крови".
— Пусть твоя душа будет счастлива, — сказав это, с закрытыми глазами она сделала шаг вперёд в пустоту с края крыши, до асфальта оставалось пятьдесят метров. При жизни свою тягу к подобным прыжкам она выражала в произведениях, написанных ею. Появилась та лет в девять, когда пришли мысли о смерти, но что-то всегда держало, словно невидимая сила. Не несуществующие друзья, не родные, но нечто, что останавливало внутри. Падение сейчас было подобно полёту, только она не умрёт, души живы вечность. — Что ты творишь? — Его руки схватили её, обняв, от его души веяло теплом. Глаза гипнотически-серого цвета околдовывали её, близость дурманила, вскруживая голову и заставляя душу трепетать. — Наверное, падать можно лишь в твои объятья... — задумчиво ответила она, уткнувшись носом в его шею, обхватив руками за спину и тихо вздохнув. Они поднялись выше, молодой месяц светил в чёрном небе, освещая едва крыши домов, по которым гулял ветер, порой завывая в пустоту. Души присели у края, свесив ноги. Внизу ездили машины, туда и сюда носились люди, но вверху была тишь только для них. Душа смотрела на своего возлюбленного, чувствуя, что смотрит словно в первый раз и испытывает то самое необъяснимое притяжение. Внезапно ей вновь стало плохо. Строчки, написанные при жизни, волнами врывались в сознание в самые неожиданные моменты, принося боль, не имеющую связи с настоящим, но погружающую в раздумья... Пока душа есть, их тяжело вытравить."Тень мрачного утра поддаётся горю нагих деревьев. Снег чёрный и сжигает кожу, будто пламя. Испуганные глаза кричат от боли. Свободные души поднимаются к небу, оставляя землю, покрытую горящими трупами. Ветер, шепча, покрывает кости и каждую вещь серой пылью. Оглушающая тишина пронзает воздух шёпотом отчаянья, никогда не сорвавшимся с мёртвых губ. Никто не знает. Дома знают. Рушатся с одним только ужасающим грохотом. Возвращается чёрная тишь, кислая, как беззвёздная ночь. Пришёл День Суда".
***
Горечь каплями осела на вздрогнувших губах. Бессилие холодной волной прошлось по телу — начиная от макушки и заканчивая кончиками пальцев. Мурашки табуном пробежали по бледной коже, весенний ветер казался осенним, таким, от которого возникает желание укутаться в тёплый плед и исчезнуть навсегда. В комочек сбились чувства, оседая тяжёлым камнем в желудке. Пустота тонкими паутинками обвила каждый орган и взяла сердце в тиски бездушия и угрюмости. Грусть отражалась в меланхоличных глазах, лёгкая, едва заметная, но... может быть, именно поэтому она так убивала. Тишина бывает хуже крика или всплеска эмоций. Она похищает всё, но не беззвучна, как кажется. Ею можно проникнуться сильнее тысячи песен, она звучит и оглушает. Мёртвая и убийственная тишь в опустевшей квартире давит на сознание, сжимая окостенелыми пальцами черепную коробку. Беспокойное пульсирование в висках. Краткий вздох. Вздрогнувшие ресницы. Сжатые в кулаки руки. Шевелящиеся губы в полумраке, словно пытаясь нечто сказать, пока не поздно, произносят едва слышно, но отчётливо: — Пустота... Тишина обволакивает удушливым одеялом беспомощности. Так умирают души — в безграничной тиши с опустошённым взглядом, сверлящим несуществующую точку, потому что никто не потрясёт за плечи и не скажет, что любит. Никто не уделит внимание душе, которая не в словах и не в поступках, и даже не в чувствах... порой. Особенно если её больше нет... Стою на балконе. Ветер продолжает играться с моими волосами на пару тонов светлее чёрной бузины и заставляет глаза слезиться. Так пусто... Это давит на меня под серым и безразличным небом, словно из души выпотрошилось всё. Безэмоциональность. Ничего не ощущаю более. Даже боли. Даже счастья. Даже грусти... Вхожу в комнату, погружённую в полумрак, и закрываю бесшумно дверь за собой. Ложусь на диван, поднимая колени к груди, как всегда делаю, если желаю исчезнуть. Сжимаю рукой одеяло, но ничего не чувствую, одна пустота, расправляя призрачные крылышки, дышит внутри меня. Так тяжело, но пусто. Безысходность... Словно тупик. Пустота съедает. Нужен кто-то рядом до безумия. Никого нет — только мрак, только я, слушающая тишину до горечи в горле, и пустота. Эмоции и чувства, где вы?.. Почему мне кажется, что без вас начинаю сходить с ума? Не могу ни плакать, ни улыбаться, ни делать ничего, кроме как дышать и не умирать телом, только душой. Если подгибаю под себя ноги, то вижу след на левой выше колена. Шрам ли это? Прошло больше двух месяцев, но не исчезает, тогда от копившейся долго внутри и неизвестно откуда взявшейся боли я начертила скрипичный ключ. Ножом. Рисунок был таким красным... Чертить волнистые линии, оказывается, больнее треугольников или квадратной спирали. Мне было больнее. Тогда... я даже не отдавала себе отчёта в том, что творю, и очнулась, когда в разных местах на ногах выше коленей и на них была кровь. Если бы я принялась тогда ей рисовать, не сомневаюсь, что картина была бы полностью в ней, только я смыла и правильно сделала. Хотелось бы повторить, порезаться, но сильнее, только обещание сдерживает. Люди, считающие это мазохизмом, никогда не испытывали сильной и настоящей душевной боли, которую только физическая может заглушить. Что означает сорваться, когда слишком многое сдавлено внутри? Ведь никогда не рвусь по-настоящему. С сильно развитой рациональной частью, подавляющей эмоциональную, это практически невозможно, но... Я коплю эмоции. С детства. До самоуничтожения. Не позволяю им выйти наружу. Потому что слишком ранима внутри и остро переживаю каждую вещь, что чувствую. Только сейчас... чувств нет. Нет, я не слаба, но жизнь научила быть сильной перед теми, кто смеётся в лицо, прощать предателей, которые подставляют и исчезают, и не ненавидеть никого и ничто. Сейчас даже не реагирую. Катитесь вы все. Не нужна ваша лесть и лживые улыбки. Мне всегда было безразлично, что обо мне подумают, если поплыву против течения, и я согласна, не имеет значения, если отвернутся все. Помню ли, как меня избивали в лагере или как заламывали руку за спину, угрожая сломать, если только скажу правду об их вранье? Как бывшая подруга сама напросилась в гости, затем не пришла и не пожелала меня видеть более, а я стояла по колено в снегу, ожидая больше часа и замерзая? Помню ли, как ещё при учёбе другие искали любой способ посмеяться, лишь потому, что я держалась от них подальше, или как собственная мать орала в лицо неоднократно? Как ещё ребёнком осталась совершенно одна, без никого рядом, плачущей, сжавшись в комочек на полу, или как наивно, но всей душой любила шесть лет человека, даже не видя и не слыша пять из них? Это ли не оставляет следа? Приходит ли в мысли, как тяжело и больно было в театре играть счастливые роли, когда всё рвало изнутри, и видеть хмурые лица, но справляться, а не как сейчас? Осознаю ли, сколько много всего было в разных городах и странах? Что значит более десяти лет не видеть родины и быть оторванной от неё? Помню ли порезы, которые себе наносила ещё в четырнадцать лет ровными линиями между лопаток? Знаю ли, как тяжело мне стало общаться и как не переносила контактирования с людьми позднее в жизни? Было тяжело, но получилось научиться скрывать бурю внутри за маской безразличия. Что только я ни делала, лишь бы вытравить из себя чувства... Даже быть в лёгкой кофте на холодном ветру, пока все ходят в тёплой одежде и на земле лежит снег... Чувства я отдавала написанным творениям, не заикнусь их назвать произведениями, потому что они слишком далеки от меня и словно вырезаны из картона, не дышат и не живут. Знает ли кто-то, сколько жертв и отказов стоило писать? Есть некто, некто особый, кто пробудил нечто, спящее долго, и боюсь его потерять. Утро мне кажется невыносимым, свет серых небес безразличным, как прежде. Пролетела птица за стеклом справа налево. Верили ведь тысячу лет назад, что налево не к добру? Какая разница?.. Душа моя жива, наверное, если она есть ещё, и будет, пока любит. Только бы она жила, пожалуйста... Небеса, вы слышите меня?***
— Будь со мной, если желаешь... — она смотрела в любимые глаза. — Если моя душа ещё нужна и не надоела... Душа посмотрела на его лицо, словно ища тысячи ответов на вопросы в мыслях. Он исчез и растворился в тумане, она вновь была одна на краю крыши, внизу веселились люди, и чувство боли сжигало всё внутри. Лишь иллюзия близости любимого рядом. Слёзы навернулись на глаза, в горле стало горько, душа научилась ощущать, как воскресающие чувства когтями скребут нутро. Слеза одна, не вытерпев долгого сдерживания, скатилась до подбородка и зависла там, упав затем на землю. Плакали несчастные души, страдали ангелы, видя низменность человечества, и слёзы их дождём спускались на город, погружённый в промозглую сырость. — Тихо, больно и одиноко... Это ли не пустота? — прошептала в отчаянии душа, закрывая руками лицо и всхлипнув. — Будь со мной, будь со мной, будь со мной!.. — просили дрожащие губы. Услышав знакомые шаги, она обернулась. Дождю не было конца...