Выходя за рамки

Свой шестнадцатый день Святого Валентина он вновь решил провести в компании этой скучной безмолвной девушки. Он её не любил, не любил ни капли. Но эта девушка неизменно следовала за ним по пятам, каждый раз, изо дня в день, и он ничего не мог с этим поделать. И имя ей было — одиночество. Ичиго Куросаки был одинок, хоть его и окружало огромное множество лиц. Каждое утро неизменно оказываясь в гудящей толпе, он чувствовал себя отстранённо. Это одно из самых неприятных чувств — ощущение одиночества среди людей. Естественно, он не показывал виду, но ему уже порядком поднадоело с улыбкой на лице говорить с одноклассниками и знать, что они ему — совершенно чужие люди. В восьмом классе над ним подтрунивали. И всё непременно сводилось к одному. «Эй, Ичиго, от твоих оранжевых волос цыпочки со всей округи разлетаются кто куда. Не думал сменить имидж?» «Слушай, Куросаки, не подходи ко мне ближе, чем на два метра. Боюсь заразиться. Не хочу, чтобы мои волосы стали такими же странными». «О, они показывают пальцем на тебя, Ичиго. Кажется, ты их привлекаешь. И вызываешь у них смех». Он стал встречаться с девочкой из параллели не из каких-либо светлых чувств. А всем назло. Ичиго просто хотелось доказать каждому в этой школе, кто когда-либо указывал на него пальцем, что он не так уж и сильно отличается от остальных. Но этот опыт принёс ему впечатление об отношениях как об одной лишь головной боли. Эти полмесяца, что они провели относительно вместе, ему показались страшной мукой. Прогулки в парке были до невозможности скучны и однообразны. «И о чём с ней говорить? — думал он, вяло шагая по аллеям под ручку с молчанием. — Что люди занимательного в этом находят?» Посещения кафе стоили его кошельку зверского истощения. Последние карманные деньги улетали на нелепые развлечения, где развлекался отнюдь не он. Их ложная любовь, рождённая поздней осенью, которая была так, для виду, не дожила и до февраля. Они даже ни разу не поцеловались. Но Ичиго почему-то не испытывал ни капли сожаления. И в день, когда его бросили, он только вздохнул с облегчением. Больше на подколки Куросаки не вёлся. Игнорирование любых издевательств было предпочтительнее всего, оно помогало сохранить нервы и самообладание. Но после этого Ичиго кое-что понял. Понял, что за плёнкой пожарище не скроешь. Нельзя зажечь в себе те чувства, которые хотел бы испытать разум. Поддельные камни стоят в десятки раз дешевле, а за печать фальшивых купюр сажают за решётку. Нельзя заменить лживым видом любви любовь настоящую, ведь это просто невозможно. Для него существовала любовь, о которой он запрещал себе даже мечтать. Ичиго лежал на своей кровати, смотрел в потолок и размышлял, жалеть ли о том, что ему вновь никто не подарит домашнего шоколада и валентинки? С семьёй его связывали лишь кровные узы. И это его совершенно бы не беспокоило, если бы не одно «но». С лёгкой внезапностью дверь скрипнула, и до боли знакомый ритм шагов вдруг заставил его подумать, что было бы неплохо поздравить так брата — рано утром заварить крепкий кофе, а затем разбудить его запахом кофейных зёрен и тёмного горького шоколада, от которого тот просто таял на глазах. Ичиго сам не хотел себе в этом признаваться, но ему так нравилось тайком наблюдать за тем, как закрываются от наслаждения белые веки, когда очередной шоколадный кирпичик исчезал за тонкими губами. Было бы неплохо, если брат тепло улыбнётся и поблагодарит его за такой сюрприз. Было бы неплохо, если он сам сделает такой подарок Ичиго. Было бы неплохо… Озарение с размаху стукнуло в голову, как свалившаяся с полки всемирная энциклопедия. Куросаки тут же отмахнулся от столь навязчивых мыслей. Что ещё за ерунда взбрела ему в голову? Господи, это ведь так нелепо и по-девичьи; если он решится на это, Хичиго посчитает его ненормальным. Валентинов день следует отмечать со своей второй половинкой — предпочтительно противоположного пола. Его просто не поймут, соверши он такой жест по отношению к родственнику. «Неужели я ещё и надеялся на подобный поступок со стороны Хичиго? — страдальчески взвыл в сознании здравый смысл. — Я что, идиот?» — Ичиго, ты случаем не видел мой учебник по экологии? — Хичиго рылся в тумбочке так самозабвенно, что до Ичиго не сразу дошло, что вопрос был адресован ему. — О, прости… — он вынул книгу из-под подушки, кляня собственные предрассудки. Да, он не верил в гороскопы, но верил в то, что знания укоренятся в голове лучше, если после прочтения параграфа сунуть учебник под голову. — Одолжил у тебя ненароком… держи. Хичиго с едва заметным осуждением во взгляде взял книжку из его рук. Его пальцы на миг коснулись запястья Ичиго. У Ичиго зашлось сердце. — Д-да, кстати, я кое о чём забыл тебе сказать… — пытаясь скрасить неловкость и замаскировать собственное смятение, быстро протараторил Куросаки. Хичиго вопросительно посмотрел на него. — Это… «Я невыносимо люблю тебя, брат…» — захотелось прошептать. «Не уходи, побудь со мной ещё хоть чуточку…» — захотелось сказать. «Ты очень красивый. Очень-очень. Разреши мне полюбоваться тобой хоть немного…» — Мы завтра дежурные. Нужно встать пораньше и не забыть повязку, — пресно отчеканил Ичиго. Хичиго сокрушённо стукнул себя учебником по лбу и вздохнул так тяжко, будто его против воли заставили баллотироваться в президенты. — Дежурные? В такой праздник-то… — он уныло побрёл к шкафу, попутно бросив учебник на письменный стол. Шорох отодвигаемой дверцы заглушил то, как тяжело сглотнул Ичиго, не смеющий оторвать взгляда от спины, обтянутой тканью чёрной футболки. — Слушай, Хичиго… — прочистив горло, всё же с колоссальным усилием начал он. — Да, это типа… весомый праздник… Тебе ведь есть, с кем его отмечать? На секунду Хичиго замер. Лишь на секунду, но для Ичиго она показалась целым столетием. Он продолжал гипнотизировать взглядом статную спину ровно до тех пор, пока брат не обернулся к нему с лёгкой улыбкой. — Нет, нету… — жмурясь, так безмятежно ответил он, словно был совершенно не против подобного расклада. — Но всё равно дежурить не хочется… Разве не так? Как, кстати, поживает Рукия? — Понятия не имею… — Ичиго с напускной расслабленностью откинулся на подушку. Каждое слово, сказанное голосом Хичиго, отзывалось в душе лёгким трепетом. — Что? — Хичиго удивлённо приподнял брови. — Разве так отзываются о своей девушке? — Мы расстались больше месяца назад… Тишина внезапно накрыла их общую комнату и призраком витала в ней ещё с четверть минуты. — Вот оно что… — Хичиго отвернулся. — Прости мою бестактность. — Да что там… — махнул рукой Ичиго. — Никто бы подобного не выдержал. Она что «дура, что ли, чтобы встречаться с таким неудачником»? «Эти отношения бы всё равно ни к чему хорошему не привели. Он же рыжий», — без энтузиазма передразнил он давно услышанные сплетни. Хичиго смотрел на него. Пристально, без всяких слов, без всяких жестов. — Не говори так… — затем сказал он, и Ичиго, уже собиравшийся в очередной раз ляпнуть что-то провокационное, тут же захлопнул рот. Эти странные нотки в родном голосе его насторожили. — Я хочу переодеться. Можешь, пожалуйста, выйти? С семьёй его связывали лишь кровные узы. Ичиго помнил об этом. Но только тогда это понимание причиняло ему боль, когда во взгляде мелькал образ брата. Сейчас, печально прислонившись к двери с номером «15» и без цели таращась в потолок, он с упоением терзал свою душу. «Брат… почему ты отгораживаешься от меня?» Он чувствовал — Хичиго был всё дальше и дальше. С каждым днём, с каждым часом, с каждой секундой. Он принципиально не переодевался перед ним и просил выйти каждый раз вот уже третий год. — Хичиго… ты что? Мы ведь братья, тебе нечего стесняться, — возразил Ичиго, когда впервые услышал подобную просьбу. — Раньше же тебя ничего не смущало. — Мне неудобно, — не глядя, ответил тогда Хичиго. — Прошу, выйди. Хичиго собственноручно возводил между ними кирпичную стену. «Я задержусь на факультативе, иди домой сам». «Я уже поел, посижу в комнате. Иди, Юзу ждёт». «Нет, спасибо, эти задачи нетрудные. Справлюсь самостоятельно». «Тебе незачем со мной нянчиться». Хичиго старался сделать так, чтобы Ичиго почувствовал себя совершенно посторонним для него человеком. Эта напускная флегматичность и безразличие причиняли жуткую боль. И терпеть её день ото дня становилось всё сложнее. Боль безответной любви — одно из мучительнейших душевных страданий. Раньше, когда им было по семь, их дружбе мог бы позавидовать каждый. Ичиго прекрасно помнил свои ощущения в этот период их жизни. Он был счастлив. Абсолютно, совершенно, беспричинно счастлив. Но тогда он не мог этого понять. Не внедряясь в размышления, не занимаясь самоедством, он просто наслаждался. Наслаждался возможностью быть рядом с братом и просто вдыхать его запах. Люди называют это: быть вместе в горести и в радости. Они делили неприятности и удовольствия пополам. Одинаково расстраивались из-за двойки в чьём-то из их дневников, окунали в один стакан с апельсиновым соком по две соломинки, вместе держали ручку воздушного змея и не говорили «это мои вещи» — говорили «наши». Всегда, везде, неизменно. Когда Ичиго доставалось в драках, Хичиго, мужественно говоря маме «Я сам помогу Ичи-нии!», собственными руками наклеивал на малиновые царапины пластырь. А потом Ичиго делал то же самое, ведь брат извечно и смело за него заступался. Их часто били за то, что они не такие, как все, за то, что отличались от остальной массы детей внешностью и складом характера. Они почти всё время ходили в синяках и ссадинах. Им обоим было больно, но почему-то они улыбались. Улыбались друг другу, улыбались солнцу, улыбались ветру и поздними вечерами тайком от родителей сдвигали две детские кроватки вместе. Им было всего лишь по семь. Они были детьми. Любовь, какова она является в своём истинном понимании, была недосягаема для них, скрываемая преградой под названием «взросление». Но это обстоятельство никогда не мешало Ичиго говорить: «Я люблю тебя, нии-чан!» — и махать заспанному и улыбающемуся брату ладошкой с соседней кроватки. Не мешало… до поры, до времени. — Мы ведь всегда будем вместе, братик? — сонно спросил однажды Хичиго, разомлевший на его распаренной груди. — Мне так хорошо с тобой… Когда вы дети, принимать вместе ванну очень весело и забавно. И всё. Просто весело и забавно. Ичиго улыбался, расслабленно откинувшись на бортик ванной в клубах пара и обнимая маленькие детские плечи своими ручками, такими же маленькими и детскими. — Конечно, Хичи-нии! — тогда без всякого сомнения ответил он.— Я тебя никогда не брошу! Даже если ты бросишь меня! В него тут же полетела вереница тёплых брызг. — Дурак ты, братик! — засмеялся Хичиго. — Да, Хичиго, ты оказался прав, — беспомощно говорит Ичиго себе в колени, сидя перед дверью, что ведёт в их общую с братом комнату. — Я — непроходимый дурак. Он был абсолютно уверен в этом — в данном им обещании быть всегда вместе. Но с приходом зрелости слово «вместе» приобрело несколько иной смысл, и теперь почему-то к братику хотелось прикасаться совсем не так, как раньше. Сохранить платоническую привязанность и наивность становилось всё труднее, и Куросаки слепо загонял свои чувства в стальные рамки, боясь, что однажды пружина его нервов не выдержит. Ичиго успевает подскочить с пола ещё до того, как за дверью слышится нарастающий топот, щёлкает щеколда, и в дверном проёме показывается фигура брата в майке и свободных пижамных штанах. Он готов снова и снова напускать на себя лживую отстранённость, лишь бы Хичиго не заметил его влюблённого взгляда, лишь бы он не услышал то, как бешено колотится его сердце. Хичиго ласково называл его «Ичи-нии» и любил обнимать, засыпая. Но потом им исполнилось по четырнадцать. Это был самый шумный и торжественный фестиваль Танабата, который Ичиго только помнил за всю свою жизнь. Вероятно, для Хичиго этот праздник был таким же, как и для него, волшебным незабываемым чудом. Ведь этот блеск, которым тогда сверкали его глаза, Куросаки, вопреки желанию, не забудет никогда. Они ходили по главной улице в свободных летних юкатах. Они соревновались с Юзу и Карин, кто больше выловит золотых рыбок из небольшого резервуара сачком. Они дурачились с отцом, играли в догонялки и ели огромное розовое облако сладкой ваты впятером. Было так весело, так безобразно хорошо и беззаботно. Улицы пестрили от света разноцветных бумажных фонарей, от лавочек настолько сильно пахло всякими лакомствами, что за вечер в кошельке Исшина не осталось и йены. Но лишь взгляд на детей, что были до невозможности довольны, уплетая поочерёдно с палочки сладкие шарики данго, окупал все затраты втройне. — Эй, Ичиго, напишем по желанию? — сквозь задорный гул толпы прокричал, улыбаясь, Хичиго, указывая на ветви бамбука. Одолжив у пожилой женщины маркер, он быстро набросал что-то на жёлтом стикере танзаку. — Нет-нет-нет, братик! — Хичиго игриво отпрыгнул от брата, что тут же, будто по волшебству, возник позади и теперь вглядывался из-за его плеча в бумажку с размашистой надписью. — Если прочитаешь, не сбудется! Ичиго бы хотелось повыпытывать у него правду, побегать за ним или дотянуться до его высоко поднятой руки, в которой теплилось написанное заветное желание. Но он почему-то не стал, вдруг почувствовав, что его брат — тоже личность. И, как и любая личность, имеет право на свои секреты. В этот шумный праздник Куросаки и не заметил, как это вспыхнувшее уважение к свободе ближайшего в жизни человека стало первым тревожным звоночком. — Так, напишу что-нибудь похабное и отвратительное! Определённо сбудется, — с юношеской безрассудной ухмылкой сказал он, выхватывая из ладони Хичиго маркер. — Ну зачем ты это сказал, нии-чан?! — тут же взвинтился Хичиго. — Ведь теперь мне тоже захочется подсмотреть! Ичиго рассмеялся. Попытка подразнить брата оказалась довольно-таки успешной. Да, это был просто способ раззадорить Хичи-нии. Потому что написанное на танзаку желание «Хочу понять, от чего же мне так хорошо…» совсем не казалось похабным и отвратительным. Он не надеялся на исполнение, а написал первое, что пришло в голову. И тут же забыл о бумажке на весь сумбурный оранжевый вечер… А потом они смотрели на фейерверки. Всей семьёй: он, Хичиго, отец, Карин, Юзу. Солнце заката недавно скрылось за горизонтом, на Каракуру опустились сумерки, и небо уже открыло несколько своих звёздных глаз. Этот момент был непередаваем: всеобщее молчание в напряжённом ожидании, когда каждый из толпы неотрывно вглядывается в тёмно-серое небо. Когда малышка Юзу нетерпеливо дёргает за подол юкаты и шепчет: «Братик, скоро?». И наконец, этот пронзительный свист ракеты, сокрушительный хлопок и вспыхивающая россыпь сияющих небесных огней. Не зря этот фестиваль назвали праздником звёзд. Салюты один за другим украшали небосвод яркими всполохами, и казалось, будто само небо устроило для них представление и теперь осыпает их головы густым пёстрым звездопадом. Хичиго не кричал восторженного «Ура-а-а!» вместе со всеми. Его восхищение было слишком велико, и никакого бы голоса для его выражения не хватило. Ичиго, дурачась, радостно попрыгал вместе с маленькими сёстрами, которые от нахлынувших чувств верещали во всё горло, а потом… потом он завороженно подошёл к брату. Брат стоял недвижимо, и в его немигающем широком взгляде отражались сотни огней. Краски неба омывали его бледную кожу и играли в светлых волосах красным, зелёным, жёлтым, синим… Ичиго с упоением считал цвета. Его собственный брат вдруг показался ему божеством, ангелом-хранителем, что послали ему в защиту небеса, загадочным духом, сошедшим со страниц старых легенд. Пока Хичиго любовался фейерверком, Ичиго осознал, что залюбовался им. Внезапно стало очень сложно дышать, как если бы весь воздух заменили чистым взрывоопасным кислородом, дотла сжигающим лёгкие. Желание. Оно исполнилось. Маленькая белая бумажка танзаку, качаясь на нитке от лёгкого ветра, спрашивала у прохожих: «Хочу понять, от чего же мне так хорошо…». «Потому что я люблю его…» — вспыхнуло разноцветным фейерверком в замершем сердце. Неподалёку Исшин пытался поймать разбушевавшихся дочек. Прибой накатывал на берег тихо шумящими волнами и плескался о гряду небольших заиленных камней. Салюты взрывались в небе с далёкими приглушёнными хлопками. Ичиго осмелился взять брата за руку. — Спокойной ночи, Ичиго, — донеслось с соседней кровати сквозь серую полутьму. — С наступающим… — Ага… — только и смог ответить Ичиго, вспоминая этот жест, приобретший в тот миг совершенно иной смысл. Он всё силился понять — как? Как детская привязанность, очень схожая с влюблённостью, переросла в глубокую и жаркую любовь? Когда это произошло, и почему он упустил эту переломную черту из виду? С семьёй его должны связывать лишь кровные узы. Влечение к брату — одно из страшнейших табу. Есть специальные клиники, где лечат от алкоголизма и наркозависимости, есть мероприятия, помогающие бросить курить. Тогда почему, чёрт побери, ещё никто не придумал профилактических процедур против паразитической любви?! Ичиго скребёт пальцами простыню и очень хочет завыть. Ему остаётся лишь беспомощно сопеть, украдкой, сквозь вдохи, наслаждаясь лёгким ароматом любимого мыла Хичиго. «Клубничное, боже, клубничное!..» — Ичиго жмурится, сворачивается в комочек. И думает о том, что он ведь Ичиго — тоже клубника. Зачем Хичиго какой-то скверный аналог? Ведь ладони Ичиго так же могут ласково скользить по его телу, так же нежно и невесомо омывать бёдра, талию, грудь… Тот момент, произошедший давным-давно, когда они вместе наслаждались ванной, был для Ичиго одним из самых счастливых. Это было десять лет назад, но Ичиго помнил всё до мельчайших подробностей: помнил каждое движение, каждую морщинку и каждую мокрую ресничку на лице маленького брата. Куросаки бы всё отдал, чтобы повторить это мгновение вновь. Однако… Однако он боялся, что выйдет из строя. «Хичиго знает… — разум подкинул в уплывающее сознание эту холодящую конечности мысль. — Он знает, поэтому сторонится…» Хичиго перестал называть его братиком. Хичиго завёл себе отдельную полку в шкафу. Хичиго теперь улыбался ему только из вежливости. Звёздный фестиваль Танабата — последнее воспоминание о всепоглощающем счастье. «Пусть… пусть знает… — успокаивал ревущее сердце Ичиго, зарывшись носом в наволочку подушки. — Он делает всё правильно, он не дразнит меня пустыми надеждами… всё правильно…» Ночь скрывает в темноте то, что днём кажется отвратительным. Мрак напрочь глушит все краски, сливает отдельное воедино, даёт власть звукам и шорохам, когда видеть начинаешь не глазами, а сердцем. На разворошенной постели шуршание ткани и вздохи, тяжёлые, прерывистые. Всё тонет в абсолютной тьме, душной тьме закрытой комнаты. Они целуются. Целуются так, что мурашки бегут у обоих по коже. Ичиго не помнит себя. Не помнит ничего. Он полностью забывается и живёт только настоящим — брат оплетает его язык своим на палящем кожу выдохе, лижет нёбо, посасывает верхнюю губу. От этих прикосновений жарко и немного щекотно. Это так влажно, так откровенно и пошло, Ичиго даже краем сознания вспоминает о том, что это плохо, так нельзя… но ему хочется ещё и ещё. Поэтому он просто берёт то, что хочется — окунает свой язык поглубже в рот Хичиго, где мокро и тепло, гладит ладонями вздрагивающие бока, прижимается грудью к груди. Это так сладко: слаще, чем шарики данго на фестивале, слаще мороженного, слаще заслуженной похвалы. — Ичи-нии… — тихонько шепчет Хичиго в его губы, изнемогая от прикосновений. Ему хорошо. — Братик… Ичиго целует его изогнутую шею. Ичиго сдирает с него майку и стаскивает широкие штаны. Ичиго покрывает его, разгорячённого и податливого, всем своим телом. Ичиго хочет. Его губы целуют всё, на что наткнутся, любой участочек кожи. Лоб, щёки, ключицы, плечи, руки… Когда рот накрывает затвердевший возбуждённый сосок, Хичиго срывается на негромкий стон впервые. Когда язык ныряет в маленькую выемку пупка, он не может сдержаться дважды. Пока Ичиго ставит засосы на его бёдрах, он яростно впивается зубами в кожу на своей ладони, чтобы об их обоюдном наслаждении ненароком не услышали родные. Внутренняя часть бёдер — такое нежное местечко, думает Ичиго. Такое чувствительное, мягкое, тёплое — можно просто пощекотать язычком, а братик уже плавится в блаженстве, будто нагретый свечной воск. Ичиго ласкает его всего. Всего-всего — даже целует согнутые от сладостной неги пальчики на ногах, дарит будоражащие поглаживания ладоней и робко лижет лодыжку. Будто Хичиго — это не Хичиго вовсе, а нечто бесконечно святое и бережённое, некая реликвия, требующая к себе ухода и трепета. Секс. Слишком сухое, безликое слово, чтобы передать всю ту палитру эмоций, которые испытывает Ичиго, вбирая набухший член брата в рот, играя язычком с налитой красным головкой и аккуратно сминая в ладони яички, поджавшиеся, мягкие. Он трётся щекой о шелковистую нежность белых волосков, что покрывают собой лобок, легко целует горячий ствол братского члена, уже влажного от его слюны… а затем с осторожностью проталкивает два пальца туда, где тесно, горячо и желанно. — Братик… не надо… — почти скулит Хичиго, но вопреки своим словам сам раздвигает ноги пошире, пока чужие пальцы методично втираются в него изнутри. Каждое такое движение пробегается по всему телу пряной дрожью. — Это очень смущает… Ичиго прекрасно знает, о чём его просят. В этот момент, когда «прекрати» означает «продолжай, прошу», он понимает всё правильно. Брат стонет от его члена, что врывается в него уверенно и практически полностью. Он закидывает ноги на мокрые широкие плечи, сладко кривится, мечась по подушкам, как загнанная в канавку рыбка, пока Ичиго размашистыми толчками входит в него глубоко, невыносимо глубоко, по самое основание. Во мраке запертой комнаты раздаются звонкие хлопки тела о тело, невнятный скулёж, мычание, постанывание и сбитое дыхание юноши. Ичиго, сквозь пьяно полуприкрытые веки наблюдая за тем, как мучается в блаженной агонии его брат, выталкивает горячий воздух из гортани рвано и с хрипом. Будь его воля, он бы во весь голос стонал вместе с Хичиго, кричал бы его имя, но почему-то связок хватает лишь на сиплые выдохи. Невыносимо хочется кончить — внутрь, вглубь этого желанного тела. Тело братика, теперь ставшее соблазнительным и взрослым, очень хочется ласкать постоянно, дарить касания — будоражащие, интимные, неприличные — касания, в которых вся суть любви раскрывается в полной своей мере… — Брат… — Ичиго чувствует, как на его лоб ложится нечто тяжёлое. — Ичиго… Он резко раскрывает глаза. Сонливая дымка делает взгляд мутным, расплывчатым, и первые несколько секунд Ичиго совершенно не понимает, что происходит. Хичиго сидит на кровати около него, омываемый рассветом, невесомо опустив ладонь на его лоб. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. — Хорошо… — на автомате отвечает Ичиго, явно ещё до конца не проснувшись. — Правда? Ты так тяжело дышал, и твоё лицо покрылось испариной, я даже испугался. Тебе опять снился кошмар? Нет, думает Ичиго, ему снился отнюдь не кошмар, ему снился… Он резко подскакивает на кровати, словно ужаленный. Его щёки огненно пылают от внезапно накатившего всепоглощающего стыда. — Нет… — пытается он унять сумасшедшее сердцебиение. Куросаки смотрит на брата, сейчас спокойно сидящего возле него, брата, которого секунду назад пылко и страстно вдалбливал в эту самую кровать… Господи, как же ему за себя стыдно. — Не кошмар… не волнуйся… Интересно, брат понимает? Он видит эту жуткую ненависть Ичиго самого к себе и это распирающее плоть возбуждение? Эти сны его донимали довольно часто, хоть с ними всё же удалось смириться. Но потом смотреть в глаза брату становилось всё проблематичнее. — Хорошо, Ичи-нии… — с ласковой улыбкой отвечает Хичиго. Ичиго вздрагивает. «Что?.. Ичи-нии?» Брат не называл его так уже очень, очень давно. Это… это так приятно слышать… может, он всё ещё спит? Ичиго совершенно теряется в реальности и сонных грёзах. Но внезапно ноздри щекочет приятный и до боли знакомый аромат. Заварной кофе. Шоколад. — С днём Святого Валентина, братик! — на лице Хичиго играет до неприличия безмятежная улыбка. Ичиго такую видел только в их общем детстве, такую открытую и искреннюю улыбку. — Я знаю, выглядит сопливо, но мне очень хотелось сделать приятно самому близкому для меня человеку… Ичиго пытается держаться достойно. Ичиго пытается выдавить из своей гортани слова. Ичиго пытается не разрыдаться от счастья, как последняя девчонка. — Спасибо… — наконец, с улыбкой шепчет он. — Огромное спасибо… мне… мне так приятно! Хичиго ту же вспыхивает ослепительным сиянием радости, настолько ярким, что Ичиго невольно жмурится. — Правда? — Ичиго с упоением кивает. — Нии-чан, это здорово! А… а помнишь, ты когда-то дал обещание, что мы всегда будем вместе? Нам было по семь, кажется… Ещё бы, Ичиго не помнил. Помнил всё даже лучше, чем стоило. — Поэтому я вдруг понял… ну, короче, зачем мне мешать его исполнять, правда ведь? Нам было так хорошо вместе, а я… я всё испортил… Ичиго не верит своим ушам. Слова Хичиго такие желанные и тёплые, что просто не могут быть правдой. — Хичиго… — самозабвенно выдыхает он, и его ладонь сама, против всякой воли, тянется к белой щеке. Хичиго прислоняется, прижимается к ней с хмельной лаской и накрывает руку Ичиго своей. На закрытых веках легко дрожат густые ресницы, на щеке появляется солнечная ямочка от улыбки — и это всё гипнотизирует Куросаки, как мерно качающийся маятник. Солнце заполняет их комнату, вливается лучами в окно и сжигает ярким светом агонизирующее серое одиночество. — Я люблю тебя, Они-чан, — вдруг уверенно говорит Хичиго. И Ичиго вздрагивает от этих слов, как от шокового заряда. Это простые слова. Простые слова, которые на мгновение остановили его пульс. — Сегодня акции на билеты в парк аттракционов. — Будто не замечая счастливо поражённого взгляда, в своей манере продолжает Хичиго, — Я уже взял пару билетов. Я так соскучился по тебе, Ичи-нии, мы словно вечность не виделись. Хочу с тобой ещё так много обсудить… но это потом! А сейчас… — он берёт с подноса одну небольшую шоколадную конфету в виде сердца. — Я очень хочу, чтобы ты попробовал. Я же знаю, ты любишь шоколад. Пока готовил, всю душу вложил… Куросаки сглатывает — Хичиго вместо того, чтобы дать ему сладкое лакомство, легко сжимает его своими зубами: так, что одна половинка сердца смотрит на Ичиго прямо из полуоткрытых губ. Брат игриво подмигивает ему, и больше ничего не остаётся, как медленно к нему наклониться и попробовать. Слизывая с мягких губ остатки тающего шоколада, Ичиго думает, что никогда и ничего не пробовал вкуснее.