Свет

Томо для Шеннона - абсолютная мелочь, и совсем непонятно, как он с ним вообще может дружить. Томо младше его на целых десять лет, но делает вид, что умнее раз в сто, все выпендривается и вообще ведет себя, как напыщенный индюк. Оно и понятно - взрослая жизнь наступила не так давно, и Милишевич еще не успел познать всю ее задницу. У него пока лишь одна мысль - свобода, да, чёрт возьми, свобода. Делай что хочешь, ходи куда хочешь, только время от времени звони маме и рассказывай, что ты ешь и как живешь. У Шеннона эти ощущения поостыли, юношеские тараканы чуть присмирели. Да и следить ему приходилось не только за собой, но и за младшим братцем - и вот сваливается ему на голову еще одно мелкое чудо(вище), за которым нужен глаз да глаз. Особенно сейчас, когда они вдвоем в чужой для Томо стране, и он еще до конца не осознал, что вообще происходит. И Шеннон даже рад, что Джаред куда-то смотался - было бы их тут двое, у него бы точно крыша улетела к чертям собачьим, даже не попрощавшись. И вот они сидят на диване в берлоге братьев Лето, Томо балуется с гитарой, а Шеннон усердно изображает строгого надзирателя, как бы хорват не сделал чего с инструментом брата, - если сделает, то истерика будет знатная - но вот сам парень привлекает его внимание куда больше. - Эй, мелочь, пиво будешь? - спрашивает барабанщик, протягивая тому полупустую банку. Не отрываясь от партии, Томо придвигается к мужчине и отхлебывает, даже не беря у того банку - просто тукнулся в нее губами и изогнул шею, как заправской страус. И правда хорошо, что Джареда сейчас нет - он бы орал. И за сигаретный дым в комнате, и за ноги на столе, и за то, что Шеннон великодушно разрешил новому участнику группы лапать его гитару. Вот особенно за гитару. - Спасибо, Ши, - бормочет Милишевич, продолжая нервно играть что-то уж совсем запредельное и космическое. Шеннон бы заслушался, совершенно точно заслушался, если бы Томо играл хоть на минуту дольше, но тот отложил гитару за спинку дивана и подтянул к себе ноги. - Я боюсь, - совершенно без страха в голосе сказал он, будто хотел сказать это уже давно, - я с вами недавно, скоро тур, а я совершенно не понимаю, что там вообще будет происходить - ну, кроме концертов. Шеннон усмехается, по-отцовски закидывая свою медвежью лапу на плечо мальчишки. - Это долго и бесполезно рассказывать, всё равно со слов ты ничего не поймешь. Это надо прочувствовать. Единственное, что могу сказать точно - ты устанешь до полуобморочного состояния, но всё равно будешь продолжать что-то делать. - Наверное, это круто. Мне всё равно не по себе, честно говоря, но уже чуть легче. - Томо съеживается, как нахохлившийся птенчик, обнимает ноги и роняет на них острый мальчишеский подбородок, на котором еще свежи еще царапины от бритвы. Выглядит он и правда напуганно и жалко, и Шеннону хочется его успокоить. Но Томо же "взрослый мужчина", как он считает, и нечего ему сопли разводить. Вырываться будет, или чего хуже - обидится и будет какое-то время скалить на барабанщика зубы, как будто тот в чем-то виноват. Но сейчас Шеннон откровенно плюет на закидоны Томо и сгребает того в охапку, укладывая хорвата на свои руки и обнимая. Томо не вырывается. Он вообще никак не проявляет недовольство, лишь устраивается поудобней и утыкается Шеннону носом в предплечье и сопит. Барабанщик аккуратно перехватывает руки, чтобы Милишевич перевернулся и оказался с ним лицом к лицу. Хорват лохматый до ужаса, растрёпанный, но до жути привлекательный в своей тщательно скрываемой инфантильности. В глазах Томо Шеннон видит себя много-много лет назад. В глазах Шеннона Томо видит добрый и теплый свет, от которого внутри все тает, как шоколад на солнце, становится тягучим и каким-то медленным, на душе становится хорошо и приятно. - Я взрослый мужчина, - шепчет Томо, отправляя большой палец в рот и обнимая одной рукой Шеннона. Тот улыбается и крепче прижимает мальчишку к себе, укачивая. От ребенка Томо сейчас отличают лишь длинные ноги, свисающие с дивана и царапина от бритвы на подбородке.