Centuries

У неё поседела грива, а глаза выражают чуть больше, чем просто вселенскую усталость или какой-то сон. Он наблюдает, как и всегда, немного издалека, и она тихо шепчет ему в полутьме: – Вылезай. Дискорд сгибается пополам, и ему ломит спину. Она мягко, но сильно ударяет его в поясницу, и он резко поднимается, смотря на неё чуть зло. Ну правда, могла хотя бы взять мазь. Он помнит её копыта, которые втёрли её тогда (пару веков всего), почти с жалостью, понимая, что немного, совсем чуть-чуть, и она тоже станет такой. Эти деньки становятся почти фотографиями в мемориалах его памяти, подписанные сзади каждым моментом, и она протягивает ему чай, слизывая с ложки варенье. – Старый друг, – качает она головой. – Мы с тобой снова одни? – Твоя сестрица жутко груба ко взрослым, – заключает он, хмурясь и отпивая глоток. – А как наставница, могла бы немного шпынять свою ученицу. Носятся по коридорам всякие... – Ммм, сколько же десятков веков назад такой была я, – задумчиво тянет Селестия, старая Селестия, закрывая глаза и облизывая варенье с ложки. Её губы, липкие от него, почти спрашивают Дискорда: «Хочешь?», и он кладёт голову рядом у её рук, словно просясь. Селестия гладит его, не с жалостью, почти искренне, улыбаясь легонько уголками губ. И он смотрит ей прямо в глаза. – Кажется, немного мы припозднились, – смеётся она и кладёт голову на стол с ним рядом. Дискорд не смеётся и тихо вздыхает. – Это клубничное варенье просто дрянь. – Ты его даже не пробовал. «Это вызов?» Старой Селестии на своём почти угаснувшем пике весело, хотя веселиться им причин нет, и Дискорд бьёт по скамье хвостом. – Возможно. Его самые сокровенные мысли читаются в уголках его глаз, и она научилась распознавать это уже за много веков. Чуть-чуть седая грива, боль в ногах, закрывающиеся от сна глаза. Это, кажется, не так страшно; Селестия поднимает солнце, и морщинки в уголках её глаз незаметно ложатся рядом. Аромат мази застывает на фотокарточке в мемориалах её памяти, потому что кому, как не ему, было её научить.