Из первой экспедиции

Крика не осталось, как не осталось и острых лезвий в обоих кейсах. Осталась боль за грудиной, тянущая влево, острое отчаяние, страх и бесконечные слезы. Майк едва сжимал поводья слабыми пальцами, доверив коню самому шагать знакомой мостовой, тот, спокойный и ласковый жеребец, всегда благодаривший наездника за яблоко или сухарь тычками в плечо красивой мордой, устало перебирал копытами по брусчатке. Майк не мог его вести, Майк плакал. Командир тронул его плечо и приказал слезать, Майк спрыгнул, отдал кому-то коня, как-то попал в казарму, как-то разделся, как-то вымылся, слезы заливали его лицо, и вряд ли он смог бы ответить, додумайся кто-то спросить, давно ли он плачет, от чего, быть может он плакал всю жизнь, потому и успел привыкнуть. Что ж, очень может быть. Майку Захариусу было семнадцать. Майк Захариус чудом вернулся живым из своей первой вылазки. Вечером, когда темнота опустилась и скрыла штаб и казармы, яркий костер на каменной площадке, окопанной неглубоким рвом, отвоевал часть её владений и рвался в небо с шипением и треском, влизываясь оранжевыми языками во мглу. Командир склонился, заглянул Майку в лицо, потом уселся рядом, прямо на не остывшую ещё землю, отвинтил крышку походной фляги и сунул Майку в руки: — Помяни. — Продолжил через паузу, когда у Майка в груди разлилось горячее, и кто-то с другой стороны костра перестал вопить, то ли заткнули, то ли увели: — Ты хорошо показал себя, парень. Хорошо. Да ты пей, пей. Командиру было двадцать три, и первой осознанной мыслью Майка с того момента, как его конь шагнул сегодня под арку ворот было, что, может, он сам перестанет плакать к своим двадцати трем. Большинство новобранцев добрели до коек пьяными, кто-то не добрел вообще и так и валялся, кто в столовой, кто у погребального костра, их притащили старшие солдаты, без мата, без нареканий, к чему? Майк не был пьян, но и не был трезв. Во всяком случае, как лезли к нему в койку, он слышал. — Майк… — сказал Эрвин. — Нахуй? — спросил Майк. — Что? — от Эрвина несло недешевым, и не спиртом, а коньяком. Уже не пьет что попало, уже завел знакомства. — Нахуй ты меня сюда притащил, чертов ты ублюдок, Эрвин Смит? Нахуй?! Должно быть, Эрвин ушибся, свалившись и протерев задницей метр деревянного пола, когда Майк пнул его в грудь слабым кулаком. После встал, отряхнулся и, ни слова более не сказав, ушел к следующей в ряду койке, своей. Майк же завернулся в одеяло с головой, тонкое казенное одеяло, ничуть не греющее, и бормотал сквозь слезы: Нахуй? Нахуй? Нахуй? Распределение случилось за три месяца до предполагаемой экспедиции. Просматривая дела новобранцев, командир особо отметил этих двоих, согласно характеристикам к обоим стоило приглядеться, и он приглядывался, через месяц пришел к выводу, что из обоих выйдет слепить стоящих солдат, если их не сожрут в первой же вылазке, и оба его надежды оправдали. Эрвин об этом знал, как знал, что в следующую экспедицию пойдет уже сержантом, один как раз не вернулся, вот и свободное место. Майк об этом не знал и знать не хотел. Какая разница какие носить нашивки, если он снова выйдет Туда? Если снова увидит Там то, что увидел, то, от чего ревел не переставая два дня, то, из-за чего его тошнит теперь и от еды, и от Эрвина Смита. Нахуй он сюда пришел? Почему он не думал об этом все три месяца до вылазки? Почему ещё верил этому голубоглазому и чистенькому, как ангел, ублюдку, который навешал про важность и будущее не их самих, а всех на свете, а сам затащил Майка в Ад? Так пошел он теперь к черту — такой же чистенький и умытый, как прежде, когда у Майка с лица не смывались сгустки крови и мозгов той девчонки, что дослужилась уже до лейтенанта и бросилась на семиметрового, чтобы его, новобранца Майка Захариуса, спасти. И перед внутренним взором его, стоило лишь прикрыть на минуту глаза, проносился тот миг, когда титан сомкнул пальцы вокруг голенища её сапога и стиснул зубы с довольством и радостью. Миг, когда лицо её, в целом красивое, если бы не родимое пятно во всю щеку, сломалось и плющилось, а ошметки того, что было за ним, полетели Майку в лицо. Он спорить был готов, что и Смит видел это. Быть может не лейтенанта и не других, кого видел Майк, но кого-то же видел, чью-то же смерть запечатлели его чистые голубые глаза?! Да быть такого не может, чтоб нет! Первые два дня Майку наливал командир и всё повторял: ты молодец, из тебя отличный боец выйдет, перетерпи. На третий день наказал приходить в себя. Майк кивнул тогда и пошел за конюшню, туда, где собирались с папиросами, чтоб не дымить на глазах у начальства, и быстро нашел себе компанию. Из компании его погнали через неделю со словами, что меру всё же следует знать. Не в том дело, что Майк дебоширил, нет, он и не пьянел-то толком, а в том, что просто хватит и всё. Тогда он нашел кого-то ещё, потом стал отлучаться в город и слонялся там от кабака к кабаку, пока не осталось в карманах ни единой монеты. Тогда занял. Дни проходили за привычной службой, вечера — в тумане. Командир однажды подозвал его к себе и сказал: — Знал бы, что так покатишься, и в первый вечер не пожалел бы. Чтобы никаких отлучек до самой экспедиции. Ясно? Майк прижал кулак груди и гаркнул: "Есть!" А вечером напился вдрызг. Кровь текла по подбородку, когда Майк глотал воздух ртом. Удар, потом ещё один. В челюсть, в нос, в ухо, четко и выверено. Из носа хлестало на одежду. Эрвин отряхнул от крови занемевший кулак и ударил прицельно чуть ниже ребер, а потом точно в желудок. Майк упал на колени и выблевал скудный, едва проглоченный ужин и дешевое вино. Хотел было подняться, опять упал, опять выблевал. — Мудак, — прохрипел он, сквозь позывы. — Пусть, — сказал Эрвин. Ноги дрожали, и дрожали пальцы, которыми Майк цеплялся за каменную стену смотровой башни. Он качнулся под напором, когда испачканные кровью руки схватили за воротник и тряхнули так, что в глазах помутилось. — Говори, — голос, холодный и ровный, трещал, как трещит тонкий лед, когда некто неосмотрительный и тяжелый ставит на него ногу. — Говори, какого черта ты творишь? Нахуя ты сюда за мной поперся? Спиться после первого же раза? В полиции у тебя на это была бы вся жизнь. Так нахуя, Майк, нахуя?! Майк то ли хотел оттолкнуть эти руки, то ли удержаться за них. — Меня спрашиваешь. Меня? Потому что я человек, а ты, сука, кто? Кто ты, блядь, раз тебе нихуя не страшно? В мареве теплого вечера тело Эрвина показалось Майку прохладным, он помедлил и всё же опустил руку на эрвиново плечо. В груди такого же, как и он сам, семнадцатилетнего мальчишки, лихорадочно стучало сердце. — Мне страшно, Майк. Мне страшно. Я месяц не сплю. Чувствуя, как дрожат от рыданий крепкие лопатки, Майк прижал Эрвина сильней.