Замкнутость

Каждое утро около восьми-тридцати доктор Кампуччо, заведующий онкологическим отделением клиники, заканчивал обход и возвращался к себе в кабинет, чтобы выкурить сигару и пролистать свежий выпуск спортивной газеты. Для медсестёр, впрочем, работа в это время не замирала: надо было мерить больным температуру, делать уколы, а кого-то и готовить к операции. Пациенту из восьмой палаты лечь под наркоз пока не грозило: до хирургического вмешательства ему предстояло пройти длительное комплексное обследование. Два года назад его уже оперировали – он едва не умер на столе, и теперь доктор Кампуччо колебался: есть ли шансы, стоит ли подвергать жизнь больного столь значительному риску? Ребекка Мариани хорошо знала о сомнениях своего начальника. Знала она и то, что в конце концов слово останется за пациентом – и почему-то была уверена, что Герхард Шмидт решит вырезать опухоль, даже если вероятность благополучного исхода составит полпроцента. Лежал он в клинике уже третью неделю. За это время Ребекка успела познакомиться с ним, как и с большинством своих пациентов. Визит в восьмую палату она сегодня снова отложила напоследок, чтобы не так поджимали дела, чтобы можно быть перемолвиться хоть словом. - Доброе утро, синьор. - И вам утро доброе, синьорина, - отозвался он, поворачивая к ней растрёпанную русоволосую голову. – Как поживаете? - Ничего, всё в порядке, - сдержанно улыбнулась медсестра и протянула ему градусник. – Держите. - Мне кажется, у меня температура, - он зябко поёжился. – Знобит. Полночи заснуть не мог. - Позвали бы дежурную, вам бы сделали укол жаропонижающего. - Да ладно, пустяки… Вы не отдёрнете штору? Ребекка подошла к оконной нише, потянула за шнурок, впуская в палату сноп розовато-багрового света. Герхард слегка улыбнулся: - Холодное нынче небо. - Да, не жарко – зато хоть без дождя. Мне кажется, после обеда вам можно будет выйти в сад. Поговорите с доктором. - Доктор надел бы на меня ошейник и приковал к кровати, - хмыкнул Герхард. – Иногда я взаправду себя узником чувствую. Ребекка пожала плечами. - А что у нас на завтрак? Опять пшёнка? - Нет, Лючия говорила, что на кухне манную кашу готовят. - Ну, хоть какое-то разнообразие… - Герхард приподнялся на локте и внимательно вгляделся ей в лицо. – Вы не обращайте внимания на моё брюзжание, синьорина Ребекка. Я просто по дому соскучился. - А ваша жена? Она не собирается вас навестить? - Ирен, бедняжка, совсем с ног сбилась. Денег, сами понимаете, нет: всё на лекарства уходит. Надо готовить еду, надо платить за комнаты, а Гюнтеру нужны новые ботинки… Но она обещала приехать в понедельник. - У вас, кажется, двое детей? Привстаньте-ка, пожалуйста. Он наклонился вперёд, опираясь на ослабевшие, высохшие руки, и она аккуратно поддёрнула съехавшую простыню. - Пятеро. Хильду, впрочем, я почти не видел. Тонкие пальцы сжались в кулаки: - Вырваться бы отсюда, только бы вырваться. Тогда всё иначе пойдёт. - Я тоже когда-то хотела всё изменить, - мягко, невесело улыбнулась Ребекка. – Почти получилось. Жаль только, детей мне Бог не послал. Герхард чуть приподнял выцветшие брови: - Вы молоды совсем, у вас всё впереди. Она мотнула головой, и чёрные косы хлестнули её по груди. - Ничего не осталось. Впрочем… Я хотела бы вас кое о чём спросить. Он вытянул шею, под воротничком больничной рубашки дёрнулось адамово яблоко. - Слушаю вас, синьорина Ребекка. Осторожно присев на табурет у его постели, она тщательно расправила складки халата. - Дело в том, что одна подруга сказала мне… Стеклянная дверь приоткрылась, и в палату заглянула вихрастая рыжая голова. - Бекки, ну где тебя носит? Доктор в операционной ждёт. - Бегу, - вскочила она на ноги. Герхард протянул ей термометр. - Тридцать семь и шесть, Мари, запиши, - бросила она, и её смуглая фигурка исчезла за дверью. Стянув резиновые перчатки, Ребекка подставила руки под пахнущую хлоркой струю. Вода, журча, вихрясь, утекала в раковину, и шум её сливался с шумом у медсестры в голове. - Бекки, ты в порядке? – спросила Лючия, единственная, кто хоть что-то знал о времени, в наследство от которого её напарнице достался этот шум. - Нормально, - она провела мокрой ладонью по щеке. - Ты посиди, я сама заполню журнал. Ребекка дёрнула плечом: - Спасибо, нет нужды. - Ну, как знаешь. Слушай, - Лючия сменила тему, - ты была уже в шестой палате, у новенького? - Нет ещё. - И я – нет. Девчонки говорят, у него там личный радиоприёмник, патефон с горой пластинок и пишущая машинка. - Богато живёт… А машинка-то зачем? - Не знаю. Может, мемуары пишет? Ребекка сцепила руки за спиной, вспоминая давешние слова Анжелы. - Может, ты видела запись в карточке? Как его зовут? - Джон, кажется… или Джозеф. Что-то английское. Хотя наши считают, что он немец: уж больно акцент явный. - Вот как? Она принялась закручивать кран. Резьба больно впивалась в ладонь. - Вы ещё не спите, синьор Шмидт? – шепнула она, приоткрыв дверь восьмой палаты. - Нет-нет, - хрипловато раздалось в ответ, - я теперь поздно засыпаю. Кончается смена? Ребекка кивнула. - Вы один у меня остались. Заворачивайте рукав. Сейчас сделаю вам укол – и домой. - Терпеть не могу уколы, - как-то беспечно, по-мальчишески улыбнулся Герхард. – А у вас лёгкая рука. Побольше бы таких медсестёр. - Синьора Гардини, наоборот, жалуется, что я слишком быстро ввожу препарат, - заметила Ребекка. – Но это привычка. Я уже не смогу по-другому. - Нет ничего хуже, чем переучиваться. Хотя, в конечном счёте, человек может приспособиться ко всему. - Это точно. Слева в боку у Ребекки глухо и отчаянно заколотилось сердце, и лишь крепко сжав мышцы локтя, она заставила руку со шприцом не дрожать. - Герхард, а вы ещё не виделись с вашим соседом из шестой палаты? Он мотнул головой. - Я сегодня вообще мало кого видел. А что, интересный человек? Тонкая игла впилась в синеватую венку на руке. - Наверное. Понимаете, я про него слышала… Крепко прижав ватку к месту укола, она поспешно поднялась на ноги. - Забудьте, Герхард. Не берите в голову. Джона или Джозефа она увидела через пару дней в больничном парке: элегантный, затянутый в кожаное пальто, он опирался одной рукой о спинку скамьи, а другой стряхивал на асфальт пепел сигары. Доктор Кампуччо, порозовевший от волнения, кричал на него: курение для онкологических больных было первейшим запретом. Ребекка поёжилась, отступая назад, в тень кустов: крик, да и любой разговор на повышенных тонах прижимал её к земле, вызывал отчаянное желание пуститься наутёк. А Джозеф-Джон лишь смотрел на доктора со снисходительной усмешкой. Потом её раза три посылали к нему в палату: смерить температуру, отнести лекарства. Он негромко благодарил и вновь утыкался в свои книжки. Разговор она заводить боялась: не ровен час, выдаст себя. Ночное дежурство Ребекки на этой неделе пришлось на воскресенье. Умаявшись за последние дни, она клевала носом на ходу и надеялась, что ничего экстраординарного не случится – как вчера у Мари, когда почтенная пожилая синьора умудрилась протащить в свою палату кокаин и отплясывала на крыше канкан. Подперев подбородок ладонью, она заполняла журнал, когда от двери тихо раздалось: - Плохо выглядите, синьорина. - Весна, - хмыкнула она, подняв голову. – Витаминов не хватает. - А мне кажется, вы слишком утомляетесь, - Герхард присел на диванчик. - Утомляюсь? – она с любопытством глянула на него. – Да нет, это ничего. Вы-то как? - Сегодня я счастливый человек: Ирен была. Устраивается потихоньку, работу нашла… Эх, не думал я, что ей придётся сидеть с иглой в руках. - Надеюсь, вашей жене скоро удастся найти более привычное занятие, - сдержанно отозвалась Ребекка. - Она у меня княгиня, - хмыкнул он. – Харрингтон встретился с ней в коридоре – долго потом меня расспрашивал. - Харрингтон? - Ваш знакомец из шестой палаты. Впрочем, я не представляю, что любопытного вы нашли в нём. Закрыв журнал, Ребекка поднялась. - И он не вызвал у вас никаких подозрений? - На дона мафии он, определённо, не похож. - Нет, я не об этом. Суставы её пальцев неприятно хрустнули. - Одна моя знакомая из администрации клиники проговорилась мне, что под чужим именем к нам недавно положили нацистского преступника Шелленберга. Герхард нахмурился: - Что-то знакомое, я совсем недавно читал… Он, кажется, из гестапо? - Не уверена. Хотя он, вроде, был каким-то крупным начальником. Да не всё ли равно, - коротко хохотнула Ребекка. – Если кто и может быть Шелленбергом, то это Харрингтон. У него денег куры не клюют, и я не заметила, чтобы он был серьёзно болен. - Очень может быть, - отозвался Герхард. – Но вам-то это зачем, синьорина? Её губы дрогнули, она машинально поправила пояс халата. - Так, просто. Ох, уже полтретьего – как быстро сегодня идёт дежурство. Вы бы шли спать, Герхард, вам надо отдыхать больше. Он неуверенно переступил с ноги на ногу, и тапочки шаркнули по паркету. - Может, вы дадите мне снотворного? В боку ноет. Ребекка кивнула: - Возвращайтесь в палату. Я сейчас приду и сделаю вам укол. Что-то стронулось с места внутри, как илистая взвесь, поднятая со дна пруда брошенным камнем. Не стоило ей произносить то имя, не стоило делиться сомнениями с Герхардом. Теперь воспоминания преследовали её неотступно, и, сталкиваясь с Харрингтоном в коридоре, в саду или в палате, она чувствовала, как немеют кончики пальцев и стынет под ложечкой. В каждом его слове, в каждом исполненном самодовольства жесте, в мелких чёрточках холёного лица она читала: тот, тот самый. Вальтер Шелленберг, нацист, получивший на суде небывало крохотный срок и выпутавшийся из сетей закона. Обыватель не должен вмешиваться в дела правосудия: на то, чтобы карать и миловать, есть государство и его органы. Но бывают же исключительные случаи. Когда никто, кроме тебя… Она ведь не из-за себя, в самом деле, и даже не из-за Давида. Она – ради всех тех, кто так и не дождался распахнутых ворот. - Синьорина, мне нужна ваша помощь. Подкатив капельницу к кровати, она аккуратно закрепила на тонком прозрачном шнуре иглу и провела влажной ваткой по исколотому запястью Герхарда. - Что такое? У вас опять боли? Он машинально провёл ладонью по правому боку. - Нет, сейчас, вроде, полегче. Сегодня я говорил по телефону с Ирен. Она не хочет, чтобы я делал операцию. Ребекка покачала головой. - Её можно понять. Вы ведь советовались с профессором? - Да, он сказал, что на второй раз я вряд ли выдержу наркоз. Но ведь это, - он обвёл худой рукой комнатку, - тоже не жизнь. - Смотря с чем сравнить. Быстрым, чётким движением вогнав иглу, она отступила на пару шагов. - Это на полчаса, к обеду как раз закончится. - К обеду, - повторил Герхард. – Мне сегодня снились котлеты. Ароматные, с поджаркой – представляете? Странно, что я не залил слюной подушку. Ребекка подошла к окну, приоткрыла форточку – совсем чуть-чуть, чтобы впустить в пропахшие спиртом стены струю воздуха. - Честно говоря, будь я вашей женой, я бы тоже отговаривала вас. Если она любит вас… сама мысль о том, чтобы вас потерять, для неё нестерпима. Но окажись я на вашем месте, я выбрала бы операцию. Герхард поднял брови: - Почему? - Когда что-то у тебя внутри болит, ноет, не даёт покоя, надо это выгрызть. А не то так и будешь всю оставшуюся жизнь мучиться. Сухих губ Герхарда коснулась тень улыбки. - Значит, я прав. - Синьора Мариани! – сердито раздалось от двери. – Что это за разгильдяйство? От кого-кого, а от вас я такого не ожидал. Вздрогнув, Ребекка повернулась к хирургу Паоли, ассистенту доктора Кампуччо. Его полная фигура заслоняла дверной проём, карие глаза пренебрежительно смотрели поверх стёкол очков. - Прошу прощения?.. – тихо произнесла Ребекка. Вытянув руку, он потряс перед её лицом связкой ключей. - Вы оставили это в шкафчике с лекарствами и даже не закрыли дверь хранилища, - процедил Паоли. – Кто угодно мог зайти и взять себе, скажем, пару пакетиков с кристаллами морфина. Девушка сцепила пальцы в замок, разглядывая узкую полоску плинтуса на полу. - Синьор Паоли, я могу ошибаться, но мне кажется, что я не делала этого. - Кто же, интересно, если не вы? Ваше ведь дежурство. Она растерянно наклонила голову. - Ещё одна такая небрежность, и я буду настаивать, чтобы вас лишили премии. Малиновые пятна вспыхнули на щеках Ребекки, она сжала губы. Герхард открыл рот, но прежде, чем он успел произнести хоть слово, в палату заглянула кудрявая головка Лючии. - Доктор Паоли, это Мари ключи оставила. Убегала к своему благоверному и даже не проверила, всё ли в порядке. А Ребекка сегодня к этому шкафу даже не подходила. - Вот как? – протянул в нос доктор. – Ну что ж, тогда мои извинения, синьора Мариани. Его широкая спина в белом халате скрылась в коридоре, и Ребекка с усталым вздохом тоже шагнула к двери. - Почему вы не защищались? – негромко спросил Герхард. - Что? - Почему не настаивали на проверке? Вы же не могли не помнить, что не брали оттуда лекарства. Она пожала плечами. - Мало ли… - Это уже не первый раз, - настаивал Герхард. – Вы всё время прячете голову в песок вместо того, чтобы дать отпор. Чего вы так боитесь? - Ничего, - вскинула голову она. Блестящие чёрные волосы рассыпались по плечам. – Не выдумывайте. В светлых глазах мелькнули насмешливые огоньки. - Вы сами-то себе верите? - Здесь мне нечего бояться. Это что-то вроде рефлекса. Помедлив, она добавила: - Вряд ли вам будет интересно слушать о моей жизни в Равенсбрюке. Его голова оторвалась от подушки: - Вы сидели в концлагере? Но вы же совсем молоды, я не дал бы вам больше двадцати трёх. - Мне двадцать восемь, - она развела руками. – Что поделаешь, маленькая собачка до старости – щенок. - Меня всегда удивляет, когда люди в своих достоинствах видят недостатки, - покачал он головой. Тонкая рука Ребекки легла на дверную ручку. - Я приду через пятнадцать минут – проверить капельницу. Операцию Герхарду Шмидту назначили на второе апреля, и он словно встряхнулся: чаще стал гулять в саду, где уже вовсю наливались зеленью листья, делал в палате зарядку и даже упросил жену тайком принести ему пару шоколадных конфет. Ребекка сторонилась его, словно самим своим существованием он напоминал ей о нечаянно оброненных словах, о том, что она больше всего на свете хотела забыть. Но как-то за полночь, на дежурстве, проходя по коридору и заслышав из-за стенки слабый сдавленный стон, она решительно толкнула дверь. - Сделать вам укол? - Не стоит, - пробормотал он. – Если я выкарабкаюсь, обидно будет скатиться в морфинизм, как Гер… как один мой знакомый. - Вам видней. За стеклом мелькнула тень в светлой пижаме, и Ребекка свела тонкие брови. - Бродит по ночам, как неприкаянный. Наверное, я скоро убью его. Герхард вопросительно поднял брови: - Шелленберга? Она кивнула. Подвинув табуретку, опустилась на неё и поджала длинные худые ноги. - Я думала, что нас с Давидом не заберут. Я до самого последнего дня на это надеялась. В Неаполе было так тихо, так солнечно… Нас никто не искал. Мы ночами бродили у моря, брызгались, бегали по колено в воде… До сих помню: его белые брюки облепили лодыжки, как глина, и меня мокрый подол хлещет по ногам. А потом приехали за нами. Наверное, это Франческа донос написала, больше некому. Покрутив в ладони поясок, она добавила: - Почему-то я больше за Давида боялась. Думала, раз у меня папа – итальянец, меня не заберут. Нет, никто разбирать не стал мою родословную. Желтоватое, исхудалое лицо Герхарда напряжённо нахмурилось. - Мне очень жалко вас. - Да нет, - тряхнула она головой, - жалеть надо не меня, а тех, кто не вернулся… Помните, как в школе? Не выучил урок, и сидишь, ёжишься: только бы учитель твою фамилию не назвал. Вот и там тоже… Отбирали на перекличке, но иногда и по ночам приходили. Я спала крепко, но от топота сапог всегда просыпалась. Лежала – носом в подушку, и молилась: только бы не мой номер, только бы не мой… Я была тысяча пятьсот сорок восьмой, а забрали как-то после смены тысяча пятьсот сорок шестую. Как у меня сердце не остановилось, пока надзирательница эти цифры называла? Рука Герхарда, тихонько выбравшаяся из-под одеяла, сжала её ледяные пальцы. - Мне до сих пор иногда снится жёлтый корпус. Там… Туда их уводили. И глаза у них были дикие. Облизнув сухие губы, она выдохнула: - Я должна убить Шелленберга. Я всех бы передушила этих скотов. Впалая грудь Герхарда тяжело приподнялась. - Как вы хотите это сделать? - Что? - Вам стоит заранее обдумать способ – и желательно предусмотреть алиби. Если вас уличат, вас ждёт серьёзное наказание. - Наказание, - хмыкнула она. – Меня, раздавившую гнусного клопа, будут судить строже, чем того, кто уничтожил сотни и тысячи людей. - Это так, - тихо сказал Герхард. - Но если им так хочется, пусть судят. Главное – я его уничтожу. - Наберёте в шприц кислоты вместо физраствора? Или зайдёте ночью и задушите подушкой? Ребекка провела ладонью по лбу. - Как спокойно вы обо всём этом говорите… С усилием перекатившись на бок, он произнёс: - Убивать надо с холодной головой, иначе не выйдет ничего. Кстати, а как вы намерены убедиться, что именно он – Шелленберг? Она шла, и шла, и шла, почти тыкаясь носом в согнутую спину впереди. Боль в стёртых ногах уже едва чувствовалась, и холод, стягивающий кожу, казался чем-то далёким и неясным. За ворот хлестали струи воды, рваные башмаки скользили по грязи. Над головой свистело: «Живее! Живее!» Выныривать из этой воронки становилось всё труднее, даже на операциях её затягивало в сорок четвёртый год. Спасала разве что слежка за Шелленбергом. Но о надменном и нелюдимом пациенте из шестой палаты Ребекка могла сказать с уверенностью, лишь что он немец и что он упорно пытается скрыть своё прошлое. Какое? Герхард подшучивал над её шпионскими потугами и клялся: будь он начальником разведки – непременно взял бы её к себе. Ребекку немного отпускало, и она находила в себе силы посмеиваться в ответ. - Вам нравится ваша работа? – как-то раз спросил он, выводя затейливые каракули в записной книжке. Она помолчала, прежде чем ответить. - В ней есть смысл. - Пожалуй, - кивнул Герхард. – Сейчас мне кажется, что только четыре профессии по-настоящему нужны человечеству: земледелец, каменщик, учитель и врач. Всё остальное – переливание из пустого в порожнее. - А вы кем работали? – полюбопытствовала Ребекка. - Я? Я в основном возился с бумажками. Она задумчиво подперла подбородок ладонью. - Лет в семнадцать мне очень хотелось стать хирургом – и учиться непременно в Болонском университете. Обхохочешься… Герхард хмыкнул: - Это точно. Сколько лет прошло с вашего лагеря – семь? А вы почему-то до сих пор не в Болонье. - Знаете, Равенсбрюк приучил меня цепляться за реальность, а не жить несбыточными мечтами. - Жаль, - вздохнул он. – Столько ваших знакомых потеряли возможность мечтать и исполнять свои мечты. А вам выпал шанс один на сотню… Она поднялась. - Мне пора, к нам сегодня двух новых привезли. Герхард улыбнулся в ответ – мягко, обезоруживающе: - Не обижайтесь на меня, Ребекка. Я сам в вашем возрасте такого навертел – до сих пор расхлёбываю. Она помедлила, коснулась ладонью его спутанных волос, в которых пробивалась седина. - Я не обижаюсь, Герхард. Правда – не обижаюсь. Анжела, случайно обмолвившаяся о Шелленберге за чашечкой кофе, ничего о нём толком не знала. Ни внешности, ни возраста, ни преступлений… Не то он расстреливал русских военнопленных, не то засылал в Англию шпионов. Впрочем, она будто бы где-то слышала, что именно его стараниями в начале сорок пятого заключённых Равенсбрюка спасли от уничтожения, но это уже звучало явным бредом. Из Рима пришло письмо от отца. Похоже, его адвокатская контора удержалась на плаву, и теперь к нему приходили всё новые и новые клиенты – в основном по земельным вопросам. Он звал Бекки к себе в гости. На секунду она представила, какое лицо сделалось бы у почтенного синьора Мариани, узнай он, что его дочь намерена совершить убийство – и расхохоталась неприлично громко, на всю дежурку. - Неужели вы думаете, - говорил ей Герхард, - что эта лоснящаяся морда из шестой палаты и есть нацист? Да у него в жизни не было заботы серьёзнее, чем выпить, закусить и за красивой женщиной приударить. А Шелленберг ваш наверняка и сам уже еле живой после всех Нюрнбергских перипетий. Помрёт где-нибудь в бараке – и шут с ним. - Подождите. А как же я? - Вы и ваша тяга к убийству? Этот человек вам неизвестен, вы не знаете даже его лица. Подумайте, Ребекка, - приглушил он голос, - кого или что вы на самом деле хотите уничтожить. Ребекка прикрыла красные после бессонной ночи, слезящиеся глаза. …К железным воротам Равенсбрюка они шли в казённом тряпье: достать нормальную одежду было негде. Худенькая, болезненная Рейчел, единственная уцелевшая из тех, с кем удалось сблизиться Ребекке, прихрамывала на обе босые ноги и держалась за плечо подруги. Их отпускали на все четыре стороны, а что уж дальше будет с ними всеми – кому какое дело? Ребекке дышалось легко, и моросящий дождик приятно остужал щёки. Домой, домой… Только бы Давид был жив, только бы отец по наивности не впутался в очередное безумное предприятие. А сейчас можно улыбнуться – просто улыбнуться, не боясь, что услышишь сварливый окрик и в плечо больно ткнут прикладом. Она повернула голову, чтобы поделиться этим открытием с Рейчел, и горло её сдавило: у самых ворот расписывалась в какой-то книге Белобрысая. Сейчас она была в простой белой блузе и синей шерстяной юбке, а волосы не торчали из-под фуражки, а аккуратной косой спускались к плечу. На ногах вместо сапог поблескивали лаковые туфельки. С хрипом глотнув воздуха, Ребекка отпихнула испуганную Рейчел и ринулась к Белобрысой. Рванув её за плечо трясущимися руками, повисла на ней клещом, и та с испуганным криком, обезобразившим рот, свалилась в мокрую траву. Пальцы Ребекки сомкнулись на белой гладкой шее. «Ты била меня ногами – помнишь? – билось в висках. – А ведро ледяной воды на морозе, которое ты выплеснула на меня и смеялась, скаля зубы? А Сару, маленькую Сару, которую тащили в жёлтый корпус, а она кричала и цеплялась ногтями за ступеньки?» …Зябко поведя плечами, Ребекка выдохнула. - Меня оттащили тогда, Белобрысую увели. У неё над воротником остались следы моих ногтей, но меня даже это не сильно радовало. Герхард, я никак не могла понять, почему мне не удалось высказать ей всё это. Слова… они как будто к губам примёрзли. Он медленно кивнул. - Мне кажется, я понимаю. Но ведь сказать то, что рвётся наружу, никогда не поздно. Ребекка недоумевающе покосилась на него. - Представьте, что я – это она, - предложил Герхард, - и говорите всё, что вам придёт в голову. - Странно как-то, - пожала медсестра плечами. - Странно, не спорю. Но хуже от этого точно не станет. Она неуверенно хрустнула пальцами, и он подмигнул: - Боитесь? Она мотнула головой, сняла зачем-то с головы шапочку с красным крестом. Её сутулая спина напряжённо выпрямилась. Первые упрёки прозвучали тихо, невнятно, она запнулась пару раз, но потом голос окреп, зазвенел. Она почти перешла на крик, роняя с побелевших губ итальянские, немецкие и еврейские ругательства, и с последним «Сдохни!» гулко топнула ногой. Щёки её налились румянцем, глаза заблестели. Уткнув пылающее лицо в ладони, она тихонько рассмеялась, и Герхард присоединился к ней. - Вы меня впечатлили, синьорина. - Да я сама от себя такого не ожидала. Поднявшись, она прошла по палате, расслабленно закинула руки за голову. - Мороженого бы сейчас. Сто лет его не ела, с самого ареста. Дверь тихонько приоткрылась, и в палату заглянул растрёпанный низкорослый мужчина в пижаме – тот самый, из шестой палаты. Сейчас ничего в нём не напоминало грозного эсэсовца. - Прошу прощения, - произнёс он высоким, блеющим голосом. – Мне казалось, кто-то кричал… - Всё в порядке, - мягко сказала Ребекка. – Можете возвращаться к себе. Вам нечего бояться. Она упросила Лючию поменяться с ней дежурством, чтобы не сидеть в клинике в день своего рождения. Но всё же она забежала к доктору Кампуччо на несколько минут – принять поздравления и справиться о последних анализах Герхарда. Доктор невесело покрутил головой, перелистывая желтоватые страницы медкарты. - Вряд ли операция ему поможет. По-видимому, тут уже последняя стадия, и я ничего с ней поделать не могу. Так что завтра я ознакомлю его со всеми фактами и, думается, выпишу. Ребекка качнулась на каблуках, напряжённо вгляделась в лицо своего начальника и заставила себя произнести: - Я с вами не согласна. Если есть хоть малейший шанс на успех операции, её следует провести. Кампуччо с удивлением оторвался от бумаг. - Но совокупность неблагоприятных факторов… - …это ещё не повод лишать синьора Шмидта надежды. Ему известно, что он тяжело болен, но он верит в выздоровление. На вашем месте я бы, напротив, приблизила дату операции. - Вот даже как, - пробормотал доктор. – Что ж, почему нет. Если уж резать, так сейчас. Передвиньте в графике его операцию на послезавтра. Сжавшись в комок на постели, Герхард теребил влажными пальцами простынь. Его правая нога мучительно дёргалась. - Ещё морфия, - скомандовала Ребекка, и Мари выбежала из палаты. Склонившись к запавшему, блестящему от пота лицу, Ребекка шепнула: - Профессору уже позвонили, он сейчас приедет. Пересохшие губы шевельнулись, сипло выдавливая: - Нет… нет. Ирен, она… - Ей я тоже позвонила. Рука Герхарда потянулась к её скуле, сжала выбившуюся из-под шапочки чёрную прядь. - Я должен тебе… должен… сказать… объяснить… Чувствуя, как печёт в глазах, она моргнула раз, другой. - По-моему, я уже обо всём догадалась. Не сердись на меня, ладно? Его рот дрогнул в улыбке: - И ты на меня… не сердись. Крепко стиснув его запястье, она прижалась губами к его горячей щеке – и отошла в сторону, пропуская доктора Кампуччо. С молодой, высокой, красивой Ирен она сидела до утра на побитом молью диванчике в углу. Тело Герхарда Шмидта уже увезли, но эта женщина всё не хотела уходить, сжимала в руках насквозь влажный платок. …Ирен всё-таки добилась того, чтобы на железной табличке выбили его настоящее имя – Вальтер Фридрих Шелленберг. В конце августа, когда в зелёный убор туринских парков вкрапливались первые жёлтые капельки, Ребекка Мариани уезжала. Она смотрела на город сквозь чистое оконное стекло вагона и не стеснялась по-детски вставать на цыпочки и махать рукой, ведь вернуться ей предстояло очень нескоро. Она ехала в Болонью – поступать на медицинский факультет.