***
Ливень начал затихать к вечеру. Коллеги ругались, расходясь по домам, а Коулман глубоко и жадно вдыхала влажный воздух. Ее подруга любила цитировать забавные фразы, больше подходящие романтичному подростку или вульгарной взрослой, и про дождь там тоже что-то такое было. Дождь и слезы. Плакать не хотелось. Хотелось выть. Но строгим офицерам полиции выть не положено без повода вроде оторванной руки или убитого на глазах напарника. Люди не поймут. Ткань зонта мерно гудела под барабанной дробью капель. Июль, а слишком холодно для рубашки и слишком мокро для легких сандалий. Когда нога угодила в лужу, на проверку оказавшуюся глубже высоты подошвы, Адриана рассмеялась, наклоняя и сворачивая зонтик. Холодные струи без промедления прибили волосы к голове, окрашивая их в грязно-бурый. Промокла рубашка, брюки до колена — да и то только потому, что ниже они промокли еще раньше. «Заболею», — думала со смехом Коулман, трясясь и щелкая зубами, но больше не останавливаясь. Она прошла мимо остановки, глядя в противоположную подъезжающему автобусу сторону. От поднявшегося ветра свело челюсти. «Может, тогда не придется разговаривать с представителями прокуратуры и отдела внутренних расследований. Может... Габриэль вернется». Выйдя на ровную длинную аллею, она запрокинула голову. Капли бились больно, задевая веки, и пришлось зажмуриться. Нога снова попала в лужу.***
Лежать с температурой в сто три и двадцать восемь*, когда на улице плавится асфальт, мучительно втройне. К обеду в графине закончилась вода, а доползти до кухни не осталось сил. Приключись такое на работе, то нашлись бы добрые люди, согласные позаботиться о лейтенанте, по глупости своей пытавшейся рыдать под дождем. Но — увы, Коулман жила одна. В свои тридцать семь она не имела ни мужа, ни детей, ни домашних животных, способных голодным лаем привлечь соседей. Плохо... Адриана пыталась добраться до телефона, чтобы позвонить Энид, но отключилась в нескольких метрах от стола, прямо на полу, свернувшись в комок. Так ей, во всяком случае, показалось. Придя в себя уже ночью, лейтенант почувствовала, что жар немного отступил. Лежа в кровати и вслушиваясь в шелест веток за окном, в насвистывание какой-то ночной птички и щелканье часов, она куталась в покрывало и никак не могла понять, почему раньше так редко радовалась прохладному ветерку. Когда первая волна блаженства схлынула, Коулман потянулась к придвинутой к кровати табуретке. Графин был полон.***
«...Плакучие ивы, склонив зеленые кроны к самой земле, застыли в глубокой задумчивости. Лишь иногда на их слабые ветви садились какие-то птахи, но, не отыскав надежной опоры, тут же улетали. Так и мы, не до конца понимая, к чему стремимся, позволяем себе вздохнуть спокойнее, завидев нечто знакомое и безопасное. Опускаемся, надеемся на передышку — и вспархиваем в бесконечную пустоту, ощущая лишь иллюзию под чуткими лапками. Я видел это множество раз, сидя на том же месте, где сейчас сидишь ты. Коулман, приходилось ли тебе задумываться о том, что все, во что ты веришь и на что надеешься, на самом деле точно такая же иллюзия? Привычная нам жизнь — те же ивы, старые, пустившие крепкие корни глубоко в уже давно выпитую землю, но все еще с зеленеющей листвой на хрупких ветвях. Гибких, способных перепутаться и стать местом, где пристроится наивная пташка, но дающих лишь отсрочку... или нет, обманывающих покоем, чтобы однажды расплестись от порывистого ветра и сбросить доверчивую птицу вниз. А достанется ли она лисицам, змеям или твердым камням — велика ли разница?» Адриана сидела на лавочке, разглядывая небо через большие линзы солнцезащитных очков. Зеленеющие деревья и ожившая после новых ливней трава пошли в буйный рост, на соседней полянке работала косилка, и сладко пахло срезанными соцветиями мелких крапчатых цветков. Что это за цветы, женщина не знала, но не могла отделаться от мыслей, что так пахнет смерть. Человеческая смерть пахнет иначе. В основном гораздо противнее. А птичья... Она проводила взглядом порхнувшую с ветки куста маленькую птичку. Пичужка, нырнув к земле, клюнула что-то едва различимое и взмыла вверх, но не на прежнее место, а к одной из ив. Задержалась на одной из ветвей, переступила, снова вспорхнула, забираясь повыше — и, наверное, все же улетела. Адриана уже не могла ее разглядеть. Раньше в этой части парка стояли старые скамьи, вросшие в землю, неокрашенные и похожие на корни деревьев, пробившиеся на поверхность в причудливой форме и уходящие обратно вглубь. Раньше не было кустов и тенистых навесов для детских игр. Новые лавки, уютная беседка на холме, выложенная дорожка вдоль неглубокого озера, скошенная трава — хорошие изменения. Приятные, удобные. Теперь можно сесть без страха испачкать брюки мхом и не опасаться наступить в птичье гнездо. Только ивы и холм остались теми же, и в сравнении с ними изменения представлялись Коулман незначительными и пустыми. Как если бы одна из ив окрасила некоторые ветки в белый. Среди прочих буйных косм никто этого и не заметит. Захотелось рассмеяться, но, помня о прошлом опыте, лейтенант сдержалась. Наклонившись, она вытащила из сумки бутылку с водой и отпила. Слабость и жажда оставались, пока температура потихоньку ползла вниз, и Коулман на прогулки брала по две бутылки, чтобы не тратить силы на поиски питьевого фонтанчика. Чаще всего она выползала сюда, добираясь десять минут на трамвае и пять проходя пешком. Холм старых ив ее успокаивал. Здесь она и Эванс часто сидели, слушая птичье пение и поедая домашние бутерброды. В тот злосчастный вторник она ждала его, перечитывая последнюю записку, оставленную им в присланной коробке с завтраком. «...но, не отыскав надежной опоры...» Ее разбирала жуть, когда пальцы снова и снова разворачивали сложенный втрое лист. Неаккуратные пятна масла растеклись в середине и на одном из углов. Наверное, знай она, что это последнее письмо Эванса, то обращалась бы с ним осторожнее. Или нет, скорее б расхохоталась при виде приписки «прости, мы не увидимся боле, моя любовь и верная соратница», не понимая, как можно быть таким болтуном. «...не отыскав опоры...» Спину и правую руку дернуло дрожью. Габриэль больше всего на свете любил... нет, любит потрепаться о высоком, когда не мается от желания увидеть очередного мерзавца за решеткой. Все свободное время он мог бы болтать и болтать о несправедливости и исторической жестокости общества, но никогда не переходил на такие приземленные темы. Намекал, изворачивался, но не задавал вопросов. И уж точно никогда сам на них не отвечал.***
Вызов на старый завод давно стал нормой, о которой старались не упоминать во время приезда инспекции и рядом с представителями прессы. Последние и так знали о происходящем, но их излюбленным делом было устраивать истерию на такой благодатной почве, когда находился хоть малейший повод. Раньше к журналистам отправляли Эванса: тот умел аккуратно сливать нужную информацию и договариваться о совместной работе так, чтобы никто никому не мешал. Сейчас отдуваться пришлось шефу. Завод был тем местом, в котором всегда находились проблемы. Там зависали неблагополучные подростки, которым не нашлось место среди благополучных, тусующихся на кладбище. Там поселился бомж, отлавливающий бродячих кошек. Местные банды устраивали в цехах то бои без правил, то разборки, и после копам все равно приходилось возиться с трупами. Это чертовски неудобное для полиции место. Создавалось впечатление, что заброшенные постройки не сравняли с землей только потому, что властям нравится, когда большая часть беспорядков происходит в строго определенном месте. На этот раз детишки нашли труп в старом офисном здании, где раньше сидело заводское управление. К приезду полиции остался один школьник, выбранный или по жребию, или еще как, но точно не добровольно: парень жался к стене, нервно докуривая дешевую сигаретку, и исподлобья глядел на приближающихся полицейских. Коулман, морщась, помахала перед собой ладонью. В вечерней духоте никотиновая вонь вызывала особенно сильную тошноту. — Рон Хорн? — щурясь, поинтересовалась женщина, невольно выскочив вперед коллег. Парень поглядел на нее, пробормотав «лейтенант», и дернул плечом. — Родители в курсе, где ты шатаешься? Черт. Несовершеннолетний в деле с трупом. Лучше бы того бедолагу нашел бомж. Маленькая процессия поднялась на четвертый этаж. Приходилось внимательно оглядывать не слишком-то и грязный, продуваемый всеми ветрами пол. Коулман, все еще пошатываясь и то и дело прикладываясь к воде, с тоской думала, что если детишки не затоптали все следы и не истыкали труп палкой, то это будет огромной удачей. Почти невероятной. До места пришлось добираться вдвоем, оставив Рона на Хьюза. Тот и расспросит, и родителям позвонит, и присмотрит, чтобы пацан ничего себе не свернул. Тело лежало рядом с полузаколоченным окном в нише. Копоть, легкий запах гари и прожарившейся синтетики. Элвин вытащил фотоаппарат, пока Коулман, присев на корточки, пыталась разглядеть на полу следы или какие-то мелкие улики. Но ничего. Или ветер выдул с пола все возможные волоски, обкусанные ногти и окурки, или дети унесли их на подошвах, или убийца оказался слишком осторожным. Впрочем... Орудия убийства остались на месте. Оплавившаяся леска на шее, бутылка из-под минералки с резким бензиновым запахом — в соседней комнате. Ее выбросили, не заморачиваясь, уходя, но лейтенант не питала иллюзий. Уже сейчас она могла поспорить, что на ней нет никаких отпечатков.***
Сон не шел. Рядом со стаканом воды стоял пузырек снотворного, но химия не выглядела удачным выбором. Просто так, без реальной причины. Это не мог быть Эванс. Несмотря на предварительные анализы, на личные вещи и то, что осталось от значка и документов. Пока нет свидетелей и не проведена полная экспертиза, нельзя быть в этом уверенной. Нельзя даже предполагать, что это может оказаться правдой. Коулман сортировала вещи. Бессонница мучила ее последние два дня, и позади были разобранный книжный шкаф и три полки с подарками от родственников. Сейчас предстояло перелопатить комод с одеждой. Она без жалости сваливала на пол то, что казалось старым или слишком потрепанным, когда зазвонил телефон. На другом конце провода оказался Хьюз. — Все в порядке, Джер, — устало отозвалась женщина, прижимая трубку плечом и снова наклоняясь над ящиком с нижним бельем. — Я не сплю. — Я не должен тебе звонить. Пришли кое-какие результаты. — Это не Эванс? — быстро спросила Коулман, и ее собеседник замялся. — Дело в том, что на теле нашлись кое-какие следы. Твои волосы, Адриана. Точно не свежие, Шамус проверял. Ты у в е р е н а, что не встречалась с Эвансом после его исчезновения? Коулман положила трубку, пробормотав что-то согласное на сбивчивое «только не делай ничего, о чем можешь пожалеть, мы со всем разберемся, ты же знаешь, что это просто недоразумение и все будет нормально». Дышать стало тяжело из-за бешеной аритмии. Взгляд скользнул по пузырьку со снотворным и остановился на спортивном рюкзаке. Не совсем то, но подойдет. Ногой придвинув сумку ближе, женщина начала запихивать в распахнутое отделение содержимое ящика с повседневной одеждой. Мучительно хотелось лечь обратно в кровать и на этот раз заснуть, дождаться утра, вернуться на работу и ждать, что всему действительно найдутся объяснения. За окном, в душной августовской жаре, шелестели деревья.***
«...Однажды, я уверен, настанет конец всем иллюзиям. Мне хотелось бы обещать тебе, Коулман, что ты никогда не ощутишь под ногами расплетающиеся ивовые ветви и приближающуюся пустоту, но я не могу. Я только надеюсь, что ты будешь благоразумнее всех тех птиц, что до последнего вонзают когти в кору, не замечая, что уже падают. Пусть я покажусь тебе занудой, страдающим от паранойи, беспросветным пессимистом или болтуном (ну признайся, ты это уже с десяток раз повторила), но будь настороже. Ты увидишь, что опоры нет, немного раньше остальных — просто потому, что не способна цепляться за фантазии и надежды вопреки разуму. Когда это произойдет, не бойся пользоваться крыльями. Даю слово, они крепче, чем ты представляешь. С надеждой на скорое возвращение и всегда твой, Габриэль.»