Голгофа

Голгофа

"Страдания безмерны, но нужно быть сильным, быть от рождения поэтом, а я сознаю себя поэтом... Я тот, кто создаст Бога." Артюр Рембо

Здесь меня никто не найдет. Здесь немного темновато, но это ничего. Я не люблю яркий свет. Он мешает творческому процессу. В полумраке куда приятнее работать. Глаза отдыхают, разум успокаивается, мысли упорядочиваются. Конечно, речь идет не об абсолютной темени, иначе я бы давно уже ослеп. С потолка моего скромного убежища свешиваются две энергосберегающие лампочки, а непосредственно над рабочим местом установлен небольшой светильник. Их света вполне достаточно, чтобы разглядеть все, что мне нужно. Это очень важный аспект. Мой род деятельности подразумевает работу с деталями. В творчестве все строится на мелочах. Стоит упустить хоть одну - и шедевр превратится в мазню. Деталь делает из простого писаки или рисовальщика настоящего творца. Судите сами - никакой, даже самый точный и красивый рисунок не станет произведением искусства, если автор не вложит в него некую изюминку, нечто приковывающее взгляд, захватывающее зрителя, поражающее его в самое сердце. Я подошел к столу для подготовки натуры, расположенному в центре комнаты, и склонился над лежащим на нем телом. Девушка была под сильным релаксантом, однако его действие уже начинало заканчиваться. Ее ресницы изредка вздрагивали, предвещая скорое пробуждение, а губы несколько раз шевельнулись, произнося чье-то имя. Мне стоило начать подготовку раньше, однако мною возобладало любопытство. Как она отреагирует на то, что я сделаю? Как изменится ее лицо, когда она поймет, где очутилась? Разве это не интересно? Я легонько провел пальцами по щеке девушки. Теперь она находилась в состоянии некой дремоты, когда часть разума просыпается, а другая еще отказывается расстаться с негой сна. Это было как раз то, что нужно. Пора начинать. Я достал короткий хирургический скальпель и принялся разрезать одежду на ней, не спуская при этом глаз с ее лица. Любая эмоция, любое движение будет навсегда запечатлено в моей памяти. Для художника это очень важно. Осознание того, что с нее срывают одежду, доходило до натурщицы довольно долго. Только когда я срезал последний клочок ее белья, она наконец приоткрыла глаза и что-то вяло пробормотала. - Боюсь, ничего не получится, - сообщил я, засовывая ошметки юбки в полиэтиленовый мешок. - Первые минут пятнадцать язык не будет слушаться. Но это ничего, у нас полно времени. Я склонился над распластанным на столе телом и принялся его разглядывать, не обращая внимания на непонимающий и напуганный взгляд девушки, делающей тщетные попытки пошевелиться. Как я и ожидал, натурщица идеально подходила по всем параметрам: смуглая кожа, густые черные волосы примерно до лопаток, приятные южно-европейские черты лица, тонкие запястья и в меру развитая мускулатура. Последнее заботило меня особо: мне было необходимо естественное, абсолютно сбалансированное телосложение. Телосложение дикарки, если хотите. Ничего лишнего, каждый мускул словно заложен и отточен самой природой. При ее естественных формах это идеально подходило под мой творческий замысел. - Ну что, приступим? - жизнерадостно произнес я и, не дожидаясь ответа, подхватил девушку на руки, а затем одним рывком перенес ее на другую часть стола, уложив прямо на заранее подготовленные широкие деревянные доски. Натурщица продолжала с трудом приходить в себя. Ее глаза широко распахнулись, а грудь стала подниматься и опускаться в тщетных попытках издать хоть какой-то звук. - Не нервничай ты так, милая, - улыбнулся я, склонившись над ней. - Все идет по плану. Дыши ровнее, ровнее... Она не сопротивлялась, когда я привязывал ее тонкие запястья к доскам. Точнее, не могла сопротивляться. Наркотик, который я использовал, отбирался мною и тестировался очень тщательно. Я учел каждый побочный эффект, идеально выверил дозу и рассчитал каждую секунду действия препарата. Она явно не понимала, что происходит. Сперва, должно быть, решила, что я насильник. Что ж, это простительно. Всякое можно подумать, очнувшись обнаженной в обществе странного человека в белой одежде, напоминающей униформу работника психбольницы. Но меня заботило другое. В ее глазах был страх. Страх перед неизвестностью. Она не понимала, что с ней делают, и это мне абсолютно не нравилось. Страх - вовсе не та эмоция, которая мне была нужна. Мне нужно было нечто иное. Нечто, называемое отчаянием. Я решил поправить ситуацию. Достав из-под стола специально подготовленный кусок белой ткани, я принялся завязывать его на талии натурщицы, сооружая некое подобие набедренной повязки. Одновременно с этим я заговорил: - Знаешь, я люблю библию. Интереснейшее чтиво. Много откровенного бреда, но есть любопытные моменты. Апокалипсис, например, на одном дыхании прочел. Или вот Евангелие. Замечательная вещь. Как там было?... - я оторвался от своей работы, прикрыл глаза и нараспев продекламировал: - "Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий..."* - я рассмеялся. - Это ж надо такое придумать. О, мне еще из той же сцены такая цитата нравится: "Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: «Сей есть Царь Иудейский»..."** Я замолчал и уставился прямо в глаза натурщицы. И тут она начала понимать. И страх в ее глазах исчез, уступив место глубокому, чудовищному отчаянию. Все что она могла сделать, что слабо покачать головой, как бы говоря: "Не надо..." И в этот момент, я понял, что пора, что необходимая изюминка готова. - Я сделаю из тебя шедевр! - прошептал я в ухо девушки и нежно поцеловал ее в лоб. А затем подхватил деревянную конструкцию за специальную петлю и поднял ее. Мгновение спустя у стены моей студии стояло большое двухметровое распятие, к которому была привязана обнаженная девушка. - Плечам не больно? - заботливо поинтересовался я. - Вроде бы, пока ты привязана, нагрузки на суставы быть не должно. Ну ты подай мне знак, если совсем плохо будет. А то вывихнешь еще... Надев монтажный фартук с подсумками, содержащими необходимые инструменты, я взобрался на специально принесенный табурет и достал первый гвоздь. Сперва надо было наживить его, буквально вдавливая в ладонь девушки. Хорошо. Прямо перпендикулярно плоскости перекладины. Затем доработать молотком. Раз! Кровь брызнула из свежего стигмата, окропив нежную кожу Иисуса и мою белую рубашку. Еще раз! И еще! Кровь христова забрызгала мне лицо, несколько капель попали в рот. И еще раз! Я посмотрел на девушку. По ее щекам текли слезы. Она пыталась закричать, но вместо этого получались какие-то отрывочные стоны. Ободряюще улыбнувшись, я приступил к забиванию второго гвоздя. Все точно так же: наживил в ладонь, а затем - раз! раз! раз!... Однако все оказалось не так просто. Девушка наконец начала кричать. Сперва тоненько и тихо, чуть слышно. А затем все громче и громче, и вот она уже орет, надрывая голосовые связки, мотает головой во все стороны вне себя от чудовищной боли, иногда прерывая свой ор короткими рыданиями. Я сбился с ритма и со всей дури дал ей по пальцу. - Блять! - в бешенстве рявкнул я, глядя на наливающуюся гематому на нежной коже натурщицы. - Мать твоя шлюха, отец твой олигофрен, хуле ты орешь?! - я ударил кулаком стену в паре сантиметров правее ее головы. - Блять! Блять! Блять! - на каждый слог приходился один удар костяшками по бетонной стене. - Заткнись! Заткнись! Заткнись, сука! Я последний раз ударил стену и глубоко задышал, пытаясь успокоиться. В голове стучало. Словно сотни маленьких молотобойцев колотили во внешнюю стенку черепа. Не так уж она и виновата. Пусть покричит. Всем нужно иногда покричать. Больно. Руку отбил. Я прижал ее голову к своей груди и принялся ласково гладить ее черные волосы. - Ничего... Не плачь... Я не сержусь... Иисус плачет у меня на груди. Как же мне его жалко. Мне хочется спасти его, вызволить с этого проклятого креста. Мне хочется защитить его. Слезаю с табурета. Ноги осталось. Его ноги прибили одним гвоздем. Трудно будет. Как прибить одним гвоздем? У меня ведь был план. Как же... Точно. Достаю дрель с длинной тонкой насадкой. Скрестить ноги. Затем просверлить насквозь. Перпендикулярно. Сверло врезается в плоть. Повсюду брызги крови. Целый фонтан. Почему-то возникает ассоциация с соком. Когда фрукт мелко-мелко рубят, сок брызжет почти так же. А если мелко-мелко нарубить ноги Иисуса, будет то же самое? Нет, я не буду его калечить. Я ведь хочу его спасти. Кажется, он опять кричит. Я не слышу. Кровь брызжет в глаза. Плохо видно. Готово. Кажется, мне стало легче. Девчонка сильно меня разозлила, но я не мог долго сердиться на эту прелесть. Я ободряюще улыбнулся ей и попытался стереть кровь с лица тыльной стороной ладони, в итоге лишь размазав ее. Затем я извлек специально заготовленный длинный гвоздь. Просунув его в образовавшуюся дырку в скрещенных щиколотках, я вбил его в доску, завершив "столярную" часть подготовки натуры. - Почти готово! - радостно сообщил я девушке и перерезал веревки, притягивающие ее к распятию. Она опять закричала. Громко. Теперь ничто не поддерживало ее тело. Она висела на гвоздях, вбитых прямо в плоть... Последний штрих - терновый венец. Это был настоящий терновый венец, который я сам сделал пару часов назад, порядочно исколов руки. Я водрузил его на чело Иисуса. По его лицу побежала кровь. Теперь не только его конечности, теперь и его лицо было обагрено кровью. Я должен был спешить. Нужно было запечатлеть все как можно скорее. Только сперва необходимо вымыть руки, чтобы не испачкать кровью бумагу. Я рисую карандашом и тушью. Не люблю краски. Краски делают рисунок неестественным. Все цвета серые. Не надо их раскрашивать. Иначе получится неправда. Другие художники врали. Иисус не был так уж безмятежен и печален на кресте. Он страдал. Даже нет, он был в отчаянии. И в ужасе. Плевать ему было на грешников и на очищение их душ своими страданиями. Ему и самому было чертовски плохо. По его лицу текли слезы вперемешку с кровью. Он рыдал и умолял прекратить эту пытку. Я знаю. Я видел. Сколько я рисовал? Кажется, несколько часов. Когда я закончил, Иисус уже перестал кричать. Он только плакал. Тихо и тоскливо, как ребенок, который наконец понял, что щенок умер и его уже не вернуть. - Все... - выдохнул я и посмотрел на Иисуса. Он жалобно смотрел на меня, умоляя снять его с креста. Он был готов на все, лишь бы я прекратил этот кошмар. Лишь бы я спас его. - Ладно. Странно. Она не умерла. А, конечно. Наркотик. Это же был мой план. Я же не убить ее собирался, в самом деле. Я ведь ее спаситель. Побочное действие наркотика не дало истечь кровью. Я положил распятие на стол. Плоскогубцами вытянул гвозди из ладоней и щиколоток девушки. Автоматически, словно во сне, обработал и перебинтовал раны. Потом отошел и сел на пол, прислонившись спиной к стене. Закрыл глаза. Это точно был шедевр. Я создал шедевр. Я спас ее. Я услышал, как кто-то неловко слез со стола. Я не мог вспомнить, кого я оставил лежать там с перемотанными бинтами щиколотками и кистями рук. То ли простую натурщицу. То ли сына бога. Приоткрыв глаза, я увидел ее, сидящую передо мной на коленях. Она склонила голову на грудь, ее плечи мелко дрожали от тихих рыданий. Я обнял ее и прижал к себе. Она обхватила се за шею руками и уткнулась лицом в плечо. Теперь она рыдала во всю мочь, как бы пытаясь вместе со слезами вывести из себя весь кошмар, от которого я ее спас. Сквозь громкие всхлипы я услышал одно единственное слово: - Спасибо...