Нас учат верить

Нас учат верить. Нас постоянно заставляют верить. Нам все время говорят, что нужно верить в себя, верить в бога, верить в доброту и справедливость, верить в людей, в любовь, в мир во всем мире. Но никто не говорит нам, что мы должны сомневаться. В себе, в боге, в мире. Никто не говорит нам, что мы стали такими, какими стали, не тогда, когда наш далекий предок взял в руки палку, и не тогда, когда он сказал свое первое слово, а тогда, когда он усомнился, в том, стоит ли брать в руки палку и стоит ли произносить слово вслух. Вера не делает нас людьми. Вера делает нас рабами лучше всяких цепей. Только способность сомневаться отличает нас от других животных, которые, так же, как и мы, обладают и способностью рассуждать, и языком, и эмоциональностью. Возможность подвергать сомнению каждый поступок, каждый наш шаг – это величайший дар, это именно тот рычажок, который подталкивает человека к переменам. Но никто не учит нас сомневаться. Все только и твердят, что нужно верить, верить. Верить без всяких сомнений. Без сомнений. Что значит, остаться без того последнего инструмента выживания, который нам достался. Ни зубов, ни когтей, ни крыльев, ни плавников – ничего этого у нас нет. Все это заменила одна единственная функция нашего сознания. Сила сомнений невероятна. А человек без сомнений – не более, чем животное без когтей, зубов, крыльев и плавников. Когда Макс исчез, Миша сохранил его блог на диске своего ноутбука, и время от времени открывал, чтобы перечитать некоторые записи. Эту он перечитывал особенно часто. Пытаясь, должно быть, приблизиться к тому идеалу человека, о котором писал Макс. Оставаясь наедине с собой, он часто думал о том, что было бы, если бы Макс не исчез – Миша не мог сказать себе «погиб», как ни старался, он не мог этого произнести. Что было бы сейчас. Когда они оба повзрослели, прошли через все, через что им пришлось бы пройти, осознали то, что им бы посчастливилось осознать. Кем бы они стали друг другу. Где-то в глубине души Миша все прекрасно понимал, но никогда бы не произнес этого вслух. Не потому что такие отношения были бы для него неприемлемы, а потому, что ему не хотелось осознавать, что он потерял. Он завидовал Саше, его легкости, его бесконечному веселью и умению забывать. Саша, кажется, не способен был печалиться вовсе. Его хватало разве что на изумление, которое оборачивалось либо любопытством, либо безразличием. Миша так не умел. Поэтому он пил гораздо больше, чем было бы ему полезно, хотя и этот волшебный эликсир терял со временем над ним свою власть. - Понимаешь, нас учат верить, - качал головой Кристиан, укоризненно глядя на Чжао. - Меня никто ничему не учил, - огрызнулся тот, прихлебывая виски из маленькой фляжки. - Все, чему я учился всю свою короткую паршивую жизнь - это как не сдохнуть, - он сделал еще один глоток и закурил. Едкий дым крепких сигарет тут же растворился во влажном морском ветре. Они стояли над тем самым обрывом бухты за Цзы Вань Ху, где тело Кристиана так и не нашли. Чжао теперь всегда возвращался сюда, когда был не в духе. Шум волн успокаивал, по крайней мере, он сам себе объяснял это именно так. - Так ты все-таки хочешь, чтобы я следил за Луной? - Кристиан подошел к самому обрыву и посмотрел вниз. Если бы он был живым человеком, его голос унесло бы ветром, но на израков распространяются не все законы природы, так что Чжао слышал его вполне отчетливо, как если бы Кристиан стоял совсем рядом. - Хочу, - Чжао затянулся, выкинул окурок и тут же закурил следующую. - Хочу, чтобы ты следил и сообщал мне все, что у нее происходит. Я должен найти способ оказаться в ее окружении. - А если она догадается? - предположил Кристиан. - Как? - возразил ему Чжао. - Ты призрак, даже если она что-то заподозрит, у нее не будет никаких доказательств. - А если она... Как ты? - предположил Кристиан. - Ты представляешь, что она с тобой сделает, если узнает, что ты за ней следишь? Еще и таким способом. - Будем решать проблемы по мере их поступления, - отмахнулся Чжао. - Пока ведь у нас нет никаких предпосылок так думать, верно? - Вроде, нет, - пожал плечами Кристиан. - Но она странная... Я сам не могу понять, кто она, и какая она... - Нет, вот и славно, - заключил Чжао. Кажется, он был не намерен продолжать этот разговор. Кристиан тоже замолчал. Вызывать на себя гнев взвинченного Чжао ему тоже не слишком хотелось. Миша только-только распрощался с Сашей в московском аэропорту. Тот летел во Францию по каким-то семейным делам, а Миша на конференцию в Лондон. Ему не очень-то хотелось, но в институте решили, что он лучше всех представит результаты. Миша и не спорил с этим, он просто не любил Европу. Ему всегда казалось, что он слишком неуклюжий, слишком большой и шумный для европейских городов. Поэтому под любыми предлогами Миша отсиживался в своем номере, как вампир в берлоге, и выбирался из него только ближе к вечеру, да и то лишь для того, чтобы поесть в каком-нибудь китайском квартале. Вот и теперь он нашел для себя повод никуда не выходить - перечитывал блог Макса, закрывал, открывал и снова перечитывал. Он встретил Сашу вместе с его - Миша даже не знал, как правильно назвать Никиту, партнером, любовником, парнем, все эти слова казались ему неуместными, приторными, искуственными. Все они не подходили. Миша встретил Сашу вместе с Никитой. Они летели куда-то сначала в Париж, а потом направлялись в какую-то деревню, где у Саши обнаружилось наследство от его родственников по отцу. То ли дом, то ли просто участок земли, Саша, похоже, не знал и сам. Они толком и не успели пообщаться, посидели полчаса за кофе и разошлись по своим рейсам. Но Мише этого хватило, чтобы впасть в настольгическую тоску по своей юности. Никита был как раз того возраста, как Макс, когда он исчез. И этого было достаточно, чтобы разбередить и без того не слишком зажившие раны. Хотя на этот раз Мише хватило выдержки почти не пить. По крайней мере, не пить слишком много, так что к вечеру, выходя из номера, он был почти трезв. Направлялся Миша в китайский квартал, он всегда говорил, что там можно дешево и вкусно поесть, но сам едва ли верил в это. Просто ему нравилась знакомая обстановка бесконечного базара. Суета, выкрики торговцев, яркие вывески ресторанчиков и магазинчиков - все это успокаивало. Чтобы добраться до китайского квартала, нужно было проехать несколько станций на метро, потом еще немного на автобусе или пройти пешком. Миша любил метро, как и поезда, а вот автобусы не любил. Он спустился на станцию, взял билет и вышел на перрон. Людей почти не было, хотя поезд должен был вот-вот подойти. Пока Миша тащился по платформе, тоскливо оглядывая рекламные щиты, показался поезд. Миша удостоверился, что собирается ехать в правильном направлении и подошел к тому месту, где во время остановки должны были оказаться двери. Рядом стоял слепой парень и Миша автоматически протянул руку, чтобы помочь ему войти в вагон. Поезд как раз остановился, зашипел и открыл двери. И парень тоже едва не зашипел на Мишу, он почувствовал, как под рубашкой прокатился по мышцам электрический разряд. Но Миша не был бы Мишей, если бы отступил. Он ловко подхватил парня под локоть и почти что втащил его в вагон силой. И тот вдруг расслабился, безоговорочно доверяясь своему случайному проводнику. Только в середине вагона, когда они уже стояли возле пустого ряда сидений, Миша опомнился и отдернул руку. До него вдруг дошло, что он, наверное, страшно оскорбил человека, ведь тут не принято обращать внимание на слепоту, глухоту или другие проблемы со здоровьем. - Извините, - буркнул Миша и попытался ретироваться в дальний конец вагона, но парень остановил его коротким прикосеовением тонких пальцев к боготырскому мишиному запястью. Он сделал это так точно, как если бы видел, и Миша вдруг подумал, что он ведь мог ошибиться, и парень-то видит, ведь у него ни трости, ни очков, только длинная рваная челка завешивает глаза. Он уже собирался ивиниться снова, но не успел, парень заговорил первым. - Как ты понял, что я не вижу? - он поднял на Мишу глаза, стряхнув черные пряди, и Миша снова подумал, что никакой разницы со зрячим найти он не может. - Не знаю, - пожал он плечами, разглядывая лицо незнакомца в своей обычной беспардонной манере. Тот оказался китайцем, да и по-английски он говорил с таким сильным китайским акцентом, что Мише можно было бы на него и не смотреть, чтобы понять, откуда он. - Простите! - снова спохватился и принялся извиняться Миша. - Я не должен был... Но я из России, понимаете, у нас так принято... Я не подумал, мне очень жаль, - Миша краснел, бледнел, обливался потом и проклинал Европу с ее дурацкими правилами этикета. А парень, кажется, напротив, совершенно не был смущен случившимся. - Все в порядке, - тихо ответил он и потянул Мишу за рукав к пустым сиденьям. Миша готов был поклясться, что тот видит! Но стоило отвернутьсяь так, чтобы парень почти не попадал в поле зрения, как в сознании тут же всплывала мысль о том, что он слеп. Наваждение какое-то! - подумал Миша. - Меня зовут Чоу, - представился китаец и протянул Мише свою узкую ладонь, почти скрытую длинным рукавом. Миша легко пожал ее, рука Чоу казалась хрупкой, но в рукопожатии было куда больше твердости, чем Миша мог бы предположить. Миша сидел в полной растерянности и пытался собрать расползающиеся мысли, надо было представиться, но китаец снова опередил его. - А ты, должно быть, тот, кто видит скрытое, - он вдруг наклонился к мишиному плечу и повел носом. - И ты недавно виделся с И, - в этот момент Миша окончательно перестал понимать, что происходит. А Чоу улыбнулся и добавил, - Передай ему привет! - поезд начал тормозить, подъзжая к станции, и китаец поднялся, направился к двери. Он шел уверенно, не касаясь поручней, не ощупывая пол носком ботинка, и встал точно напротив выхода. Поезд остановился, и он исчез, как будто никакого слепого китайца никогда и не существовало, а Мише оставалось проехать еще три станции до китайского квартала. В своей тоске над мясом с ароматом рыбы, в своем сплине над копчеными ребрышками и жареной лапшой Миша совершенно не заметил сидящего напротив человека, чье лицо было скрыто огромными зеркалными очками, бейсболкой и капюшоном, а фигура мешковатой одеждой с яркими пятнами нелепых изображений и надписей. Только кончик длинной черной косы выбивался из-под янтарного шарфа. Незнакомец ковырялся в плошке с рисом и внимательно наблюдал за Мишей, впитывая скрытым очками взглядом каждое его движение. Петер шел под проливным дождем по какой-то незнакомой улице крохотной деревеньки в окрестностях Парижа. Как это часто бывает с крохотными деревеньками, кажется, она не менялась лет сто, а то и двести. Уже стемнело, его телефон сел, одежда вымокла насквозь, и он не представлял, как выбраться из этого лабиринта одинаково обветшалых домишек с темными окнами. Сквозь дождь потянуло гарью от недавнего пожара, и вся обствновка стала напоминать ему сцену из фильма ужасов. Ни такси, ни машин, ни прохожих, сквозь шелест дождя не был слышен шум автострады, не были видны огни заправок или кафе. Как будто окружающий мир растворился в этом потоке воды, льющейся с неба. Петер уже готов был постучать в любую дверь с просьбой вызвать такси. Но все дома были темыми и, как будто, не обитаемыми. Когда силы его уже были на исходе, в конце улицы появился огонек - теплым медово-желтым светилось маленькое окно. Петер почти побежал. Взлетев на крыльцо, он громко постучал медным молотком в старую кованую дубовую дверь. Таких теперь и не делают. Дверь открылась почти сразу, как будто хозяин дома ждал его в прихожей. - Здравствуйте! - Петер виновато улыбнулся лохматому парню, завернутому в клетчатый плед. - Простите, я заблудился, и у меня сел телефон... Не позволите ли Вы мне воспользоваться Вашим, чтобы вызвать такси? - он старался быть предельно вежливым и выглядеть дружелюбно, хотя в его положении это и давалось ему с трудом. Но если его выставят, нет, конечно, он не умрет здесь, но наверняка проплутает до самого утра. - У меня нет телефона, - развел руками лохматый хозяин дома. - Может, сотовый? - не хотел сдаваться Петер. - У меня нет никакого телефона, - покачал он головой. - Но есть чай и коньяк, а Вы так вымокли и, наверное, замерзли, - он придирчиво осмотрел Петера, а после взял его за руку и бесцеремонно втянул в дом, так что бедный промокший замерзший Петер и возразить ничего не успел. Он переступил порог и будто бы оказался в другом мире. Хозяин дома - а Петер был уверен, что встретил его именно он - был большим поклонником винтажной мебели, да и стиля в целом. Дом внутри выглядел так, как будто на дворе начало двадцатого века, а не двадцать первого. Старинные лампы на старинных комодах, картины в резных рамах, половики из овечьей шерсти, статуэтки китайских божков и османских верблюдов - все это было родом в лучшем случае из прошлого века, а то и из позапрошлого. Петер только удивленно глазел по сторонам, пока хозяин тащил его на кухню, стягивал с него мокрый пиджак и рубашку, заворачивал в свой клетчатый плед. Его уверенные быстрые движения были столь настойчивы и упрямы, что Петер просто перестал сопротивляться, позволяя усадить себя за стол, принимая из его тонких рук большую кружку яблочного чая с коньяком и медом. При этом хозяин дома почти не замолкая говорил. Говорил, говорил, говорил. О проливном дожде, о недавнем пожаре, о своих соседях и их собаках, о яблоневых садах, о рецептах пирогов, о той бесконечности вещей, о которых можно не говорить ничго, а можно говорить вечно. Голос лохматого хозяина дома был похож на вязкий горьковатый мед, который обволакивает с головы до ног, затягивает, запутывает, не отпускает. Петер очнулся, доедая второй кусок яблочного пирога. Коньяк согрел его кровь, все причины для беспокойства расрворились в медовом чае и медовом голосе хозяина дома. Примерно через полчаса беспрестанной болтовни хозяин представился, его звали Алекс, он жил тут уже много лет, писал рассказы в свое удовольствие и ухаживал за яблоневым садом. Поэтому в его доме было полно яблочного джема, варенья, пирогов, компотов, он даже вино делал из яблок. С ним было легко и спокойно, отсюда не хотелось уходить. Тем более, что и уходить было особо не куда. Крохотная пустая квартира, темная и холодная - совсм не то место, куда хотелось вернуться. Поэтому он слушал щебет Алекса и послушно ел пирог. Уют этого дома заворожил Петера, теплый свет старомодных ламп, теплый плед, тепло гостеприимства вместе с коньяком, он даже задремал, привалившись к стене. Ему снилась монгольская степь, табуны лошадей, стаи диких волков и жестокие ханы, своевольные и непокорные властители бескрайнего моря травы. Проснулся Петер только тогда, когда щуплый и низкорослый Алекс попытался отбуксировать его на диван. Естественно, у него ничего не вышло, так что Петеру пришлось самому подниматься и тащиться куда-то из этой прекрасной кухни. Он молчал почти все время, только кивал и улыбался, и сейчас не стал задавать вопросов, а просто позволил отвести себя в гостиную, усадить на диван, окончательно раздеть и уложить под теплый плед. Лампы погасли, и Алекс исчез, только дождь шумел за окном, напомиая о том, что мир за стенами этого дома все еще существует. Утром, когда Петер уже проснулся, но еще не открыл глаз, ему подумалоь, что все события прошлого вечера привиделись ему в бредовом сне, коорый не хотелось отпускать, поэтому он лежал с закрытыми глазами. Но аромат яблочного пирога никак не хотел исчезать, тлько стаовился сильнее, а после к нему добавился запах бекона и кофе, а еще через пару минут зашуршали по полу домашние туфли Алекса. Он ужеприготовил завтрак и принес его в гостинную. - Доброе утро, - Алекс со звоном старинного фарфора водрузил на стол тяжелый поднос. Петер открыл глаза. - Что произошло вчера? - он недоверчиво осмотрелся, пытаясь сложить кртинку из осколков снов и обрывков воспоминаний. Но ничего не выходило. - Шел дождь, - Алекс бодро расставлял на столе посуду, тонко позвякивая полупрозрачными чашками. - Ты промок и заблудился... Я просто не мог оставить тебя на улице, - он виновато развел руками и так обворожительно улыбнулся, что у Петера окончательно пропало всякое желание возвращаться домой. Дождь закончился, за окном светило солнце. Его золотые лучи в охрово-лимонных занавесках приобретали особый теплый оттенок, который превращал рыжую шевелюру Алекса в подобие лесного костра на голове. Петер даже неуклюже пошутил о том, что это он, Алекс стал виновником недавнего пожара. Шутка была глупой, неуместной и даже жестокой, но Алекс только задорно рассмеялся. И снова заговорил своим дивным медовым голосом. А Петер просто не хотел перебивать. Он слушал и слушал. Завтрак растянулся на пару часов, а потом плавно перетек в мытье посуды и приготовлегие обеда. Петер и сам не заметил, как монголы из его сна вдруг перебрались в неиссякаемую болтовню Алекса. Наверное, он просто сказал что-то о своем сне, он этого не помнил. Только вдруг понял, что Алекс расскаывает ему о монголах, о бескрайних иссушенных ветром степях, а перед глазами как будто разворачивается фильм, и Петер видит и табуны диких лошадей, и диких степных волков, и пыльные юрты. - Однажды оттуда, где Небесная река впадает в бескрайнее море сухой травы, пришла жрица с перьями и ракушками в спутанных волосах. Она принесла с собой тяжелый запах соленой воды и послания своих свирепых богов, записанные на осколках ракушек. Она отыскала мастера, который делал доспехи самому хану и околдовала его, заставив вдохнуть дым от ядовитых трав. Она дала ему бусы из нефрита, добытого в ущелье, куда приходили умирать тигры, и велела поднести их хану. Мастер выполнил ее приказ, и хан принял дар жрицы. Он надел бусы в тот день, когда луна стала красной, будто редкий сорт драгоценного янтаря, и не снимал их до следующего полнолуния. Прошел год, и тогда у одной из наложниц хана родился мальчик с обезображенным лицом. На лбу его торчали шишки, как будто рога. Он родился с волосами и зубами, и сам перегрыз свою пуповину, - самозобвенно вещал Алекс. Кажется, пересказывал сюжет своих рассказов. - Его глаза были крсными, как редкий сорт драгоценного янтаря, а на руках и ногах росли острые кривые когти, которыми он так изодрал утробу своей матери, что та умерла еще до его первого крика. Повивальная бабка велела отдать это чудовище волкам. Так исделали. Отнесли его в степь и оставили на лошадиной шкуре. Но даже волки не тронули этого ребенка. Он пролежал под открытым небом три дня и три ночи. И тогда его нашел бродячий даосский монах из царства Сун. Он взял ребенка к себе и выкормил его молоком дикой козы. Он назвал его Красная Луна, как слугу Повелителя Семи Небесных Врат, демона раздора и разжигателя войн. Тридцать лет монах заботился о Красной Луне. Но однажды на него напали дикие степные волки, и разорвли в клочья. Красная Луна остался один посреди бескрайнго моря травы. Даосский монах лечил его, и с его лба сошли страшные шишки, глаза потемнели и стали из красных черными, а острые кривые когти обточились. Но душа его осталась душой чудовища. Переодевшись монахом, он отправился к хану, и тот сделал его своим советником. Новый хан не знал, что его советник кровный брат ему, такой же сын его отца, как и он сам. Он слушал наставления монаха и следовал его советам. И делал все, что говорил ему Красная Луна. Он не замечал, как похожи они, как сожи их лица, их тела, их жесты. И вот однажды, крепко напившись кислого сливового вина из царства Сун, хан уснул так крепко, что больше не проснулся. А Красная Луна пробрался в его покои, переодел в платье монаха и отвез в степь к диким волкам, чтобы они разодрали его тело. А сам вернулся в одеждах хана и назвался ханом. Он собрал свое войско и пошел войной на царство Сун. И остался там. И стало царство называться Юань. Алекс говорил, говорил, а Петер снова провалился в сон. Сначала ему не снилось ничего, только где-то далеко-далеко, где Небесная река впадает в бескрайнее море травы, разносился гулкий топот десяти тысяч лошадей. А потом он увидел демона с рогами, торчащими изо лба. Его глаза были красными, как редкий сорт драгоценного янтаря, а губы кривились в ухмылке, обнажая острые, как у дикого зверя, клыки. Он был одет в белое сунское платье, как будто носил траур, его спутанные волосы хранили тяжлый запах соли и осколки ракушек. Демон стоял посреди бескрайего моря сухой травы, Небесная река изгибала над ним свое сияющее русло. Он бросал в огонь китайский порох и ядовитые травы, и смрадный тяжелый дым полз над степью. Дым войны. А когда огонь догорел, демон обернулся красивой женщиной в платье царицы, а после драконом, и улетел в небо. Проснулся Петер в темноте. Где-то далеко ухала сова. На этот раз он открыл глаза почти сразу. Сначала он не видел ничего, кроме темноты, но постепенно в ней стали прорисовываться очертания старинной мебели, фарфоровых китайских божков и бронзовых османских верблюдов. На миг снова потянуло гарью, но запах тут же исчез. Петер поднялся и прошел по комнате. Из кухни пахнуло яблочным чаем и корицей. Он накинул на плечи клетчатый плед и отправился искать Алекса. Ему не доставало этого теплого, вязкого медового голоса, которй так легко убаюкивал. Алекс не гнал Петера, а Петер не хотел уходить. Дом, в котором он оказался, как будто застрял во времени. Рядом с ним не проезжали автомобили, в нем не было ни телефона, ни телевизора, ни даже радиоприемника. В нем не было ни календарей, ни часов, ни зеркал. Иногда Петер не мог понять, жив он или умер. Но Алекс - слишком живой и теплый для призрака из загробного мира. Он всегда был рядом, его голос звучал, его тонкие пльцы касались усталых рук Петера, оставляя горячие следы с едва уловимым ароматом яблок и корицы. Дни шли один за другим, похожие один на другой, почти одинаковые. Но однажды эта безмятежность закончилась, как заканчивается все, что кажется бесконечным. Еще до встречи с Алексом Петер смирился со своей близкой смертью. Его не пугала эта печальная перспектива, иногда он даже ловил себя на мысли, что ждет ее с нетерпением. Не то чтобы он не хотел жить, но для Петера в смерти всегда была какая-то тайная притягательность. Не пафосно-жуткое до банальности театральное очарование карнавала современной готики, а что-то более глубиное, магия предельной трансформации. Он много думал об этом, хотя и никогда не говорил. И вот теперь, когда Петер был к своей смерти ближе, чем когда-либо, он понял, что хочет отсрочить ее. Узнав об опухоли, Петер отказался от лечения. Опухоль была не операбельной, и едва ли поддалась бы медикаментозному лечению. Максимум, что обещали врачи, это отсрочка неизбежно скорого конца. Хотя Петер мог записаться в программу экспериментального лечения. Его результат был бы непредсказуем. Но как все непредсказуемое, он таил в себе надежду. И вот сейчас Петер хватался за эту надежду, как за соломинку, пока тонкая нитка его судьбы еще не оборвалась. Он ушел из дома Алекса рано утром, пока тот еще спал. Петер не стал прощаться, сейчас прощаться ему хотелось меньше всего. Он только оставил на столе записку "я скоро вернусь", даже без подписи. Он уходил с тяжелм сердцем. И запах гари этим утром был особенно сильным. Петер вернулся в свою квартиру, нашел телефон врача. Как странно было снова пользоваться телефоном, нажимать на кнопки, набирая номер, слышать гудки и голос на том конце провода. Петер пожалел, что не может позвонить Алексу, не может написать ему смс, у него нет ни фотографии, ни аккаунта в фейсбуке, ничего такого, что подтвердило бы реальность этого удивительного человека. Но в то же время, это отсутствие привычных подтверждений делало его особенным и оттого как будто более реальным, чем весь остальной мир вокруг. Петера согласились взять в экспериментальную программу, но ему нужно было остаться в больнице на неделю, чтобы пройти все предварительные процедуры, потом нужно будет только принимать таблетки и раз в два дня приезжать на обследование. Ничего сложного. Но эта неделя показалась ему годом. За это время в больнице Петеру скормили такое количество лекарств, которое он не съел и за всю предыдущую жизнь. Голова все время болела, иногда просто невыносимо. В доме у Алекса он не чувствовал этого, там он чувствовал себя здоровым, хотя и помнил, что болен. Но болезнь была не более, чем воспоминанием. Сейчас же она стала вполне реальной. И время от времени Петеру начинало казаться, что ничего, кроме его болезни, не реально и не существенно. Что даже Алекс - не реален, что ему просто все это показалось. Но он убеждал себя в том, что этого просто не может быть, пробуждал в памяти воспоминания о запахе меда и яблок, и от этих воспоминаний боль волшебным образом отступала, как будто одни только воспоминания обладали целительным эффектом. Неделя закончилась. И Петер мог покинуть больницу и отправиться домой. В документах он указал адрес своей квартиры, но возвращаться туда Петер не собирался. Он взял такси и отправился к Алексу. Он не знал точного адреса, но помнил примерное расположение улицы, где оказался в тот дождливый вечер. Хотя, как оказалось, не настолько точно он его помнил, таксист долго кружил по тихим деревенским улочкам, снова и снова проезжая мимо одних и тех же домов, пока Петер не узнал знакомые очертания крыш и палисадников, что виднелись за окном дома Алекса. Он расплатился с таксистом, вышел из машины, захлопнул дверцу и направился по уже знакомой улочке к дому, что стоял в самом ее конце. Был полдень, светило яркое солнце, а западный ветер приносил запах гари, как будто клочья дыма от старого пожара. Петер побежал. Он не видел силуэта высокой крыши, печной трубы, пышных зеленых яблонь. Он не мог понять, что не так, и побежал к дому. Но дорога под ногами как будто не кончалась, ему казалось, что он перебирает ногами на одном месте. И тогда он побежал быстрее. Его сердце забилось болезненно и часто, а легкие обожгло воняющим гарью воздухом. Дома Алекса больше не было. Ничего не было. Только вылизанный пожаром остов полуразрушенных стен, истыканный переломанными потолочными балками и оконными рамами. Петер почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, она больше не желала быть ему опорой. Он не знал, не понимал, что произошло, не мог даже вообразить, что должно было случиться в доме Алекса, чтобы теперь его не стало. Наверное, он кричал. Петер не мог этого понять. Он почему-то знал, точно знал, что Алекс был там, когда все произошло. Он сгорел вместе с домом, его пепел смешался с пеплом этих стен. Нужно было, наверное, куда-то позвонить. Пожарным, в полицию. Все выяснить. Может быть, Алекс жив, может быть, он в больнице, борется за жизнь и нуждается в поддержке. Но Петер знал, что это не так. Алекс остался там, в руинах этого дома, в обломках кирпичей и осколках фарфоровых китайских божков, в расплавленной бронзе османских верблюдов. Петер знал, что он не вышел из дома, когда тот загорелся. Петер знал, что он не мог выйти. Он и этот дом - единое целое, и их нельзя разделить. Он не понимал, откуда берется это знание, но сейчас ему и не нужно было ничего понимать. Знание существовало как будто само по себе, но Петеру этого было вполне достаточно. Наверное, кто-то из соседей увидел Петера, лежащего на земле, потому что вскоре к нему подошел высокий бородатый мужчина в джинсах и домашнем свитере. Он осмотрел Петера и помог ему сесть. Мужчина предложил вызвать скорую, но Петер заверил его, что это не нужно. - Когда это произошло? - спросил он севшим как будто от дыма голосом, кивая на руины сгоревшего дома. - Меня ведь не было всего неделю, что могло произойти? - Когда? - задумался мужчина. - Не знаю... Лет сто назад, а, может, и больше... Этот дом сгорел уже очень давно, а пожарище выглядит так, сколько я его помню, ничего не меняется. Но по документам участок все еще кому-то принадлежит, так что и снести тут ничего нельзя, такое уродство, - он покачал головой. - Сто лет? - удивленно нахмурился Петер. - Сто? Но я... Я был здесь неделю назад! Вы шутите, должно быть? - он рассматривал лицо мужчины, пытаясь понять, что за глупые шутки могут быть на месте этой ужасной трагедии. - Нет, вы что-то перепутали! - заверил его бородач. - Может, вы были на другой улице? Они тут все похожи одна на одну. Этого дома нет уже очень давно. Вот, смотрите, - он достал из кармана телефон и стал что-то в нем искать. - Вот, - он показал Петеру фотографию маленькой девочки на велосипеде. Она, как видно, только училась ездить, и смешно растопыривала острые локти и коленки в розовых налоконтиках и наколенниках. - Этой фотографии год, - пояснил мужчина, показывая дату, когда фотография была сделана. - Это моя племянница, но посмотрите не фон, - он увеличил фотографию, и стало понятно, что сзади - руины сгоревшего дома. Фон был расплывчатым, но на нем вполне угадывались очертания полуразрушенных стен и переломанных потолочных балок. - Но этого не может быть! - выдохнул Петер. И больше ничего не сказал. Говорить что-либо еще было бы бессмысленно. - Должно быть, вы ошиблись. Тут, правда, все улицы похожи, - снова повторил мужчина, убирая в карман свой телефон. - Я принесу вам стакан воды? - спросил он, и, не дождавшись ответа, коротко кивнул сам себе и пошел по направлению к дому, оставив Петера сидеть на земле. Сто лет? Сто лет... Петер знал, что не ошибся улицей. Он точно знал, что это именно та улица, и именно тот дом. Он знал, что если сейчас войдет сквозь проем выгоревшей дотла тяжелой дубовой двери, то найдет на пепелище осколки фарфоровых китайских божков и оплавленных османских верблюдов, покореженную медную утварь с кухни, остовы старомодных ламп и фигурные ручки комодов. Он знал, что каждая деталь будет знакома ему, он прикасался к этим предметам, рассматривал их, он все их помнил и, кажется, если бы к его мозгу можно было подключить камеру, то можно было бы все их воспроизвести в фотоснимках. Петер тяжело поднялся и направился к пожарищу. Гарью теперь тянуло невыносимо, как будто пожар здесь бушевал совсем недавно. Гарью тянуло так сильно, что Петеру пришлось закрыть шарфом нос и рот, чтобы хоть как-то защититься от этой жуткой вони. Осколки стекла и кирпичей хрустели под его ногами, он шел по знакомому коридору к кухне, он закрывал глаза и видел старинные лампы на старинных комодах, картины в резных рамах, половики из овечьей шерсти, статуэтки китайских божков и османских верблюдов - целые, не тронутые огнем, такие, какими он их тут оставил, когда уезжал в больницу. Петер достал из кармана пузырек с таблетками, которые должен был принимать. Это были большие белые с красным капсулы. Он открыл пузырек, и высыпал их все прямо под ноги в черное месиво из осколков стекла, кирпичей и пепла. "Как странно, что за сто лет это пожарище так и не заросло", - подумал он, глядя, как чистенькие белые с красным капсулы, похожие на странные фантастические семена, проваливаются в черную грязь под ногами. Он долго ходил по пепелищу, разглядывая останки знакомых вещей. Наклонялся, поднимал их, оттирая рукавом от гари. Он не видел, как вышел из дома бородач со стаканом воды, но, никого не обнаружив, пожал плечами и вернулся в дом. Он ходил так, должно быть, несколько часов, пока не опустились сумерки, серо-сиреневые от собравшихся низких дождевых туч. А когда пошел дождь, Петер сел у обломка стены, привалился спиной к потрескавшейся штукатурке и закрыл глаза. - Почему ты спишь здесь в углу? - удивленно спросил Алекс и потряс Петера за плечо. Петер сонно заморгал и открыл глаза. Он сидел в теплой кухне, в самом ее углу, за столом, за окном шумел дождь, но его одежда была сухой, а голова совсем не болела. - Что случилось, Петер? - Алекс, не переставая, тормошил его, пытаясь заставить проснуться и прийти в себя. - Я просто... вдруг уснул, - ответил Петер. Ему снился какой-то сон, какой-то жуткий отвратительный сон, но с каждой секундой его события размывались все больше, сюжет разделялся на бессмысленные обрывки, но и они постепенно таяли и стирались, как всегда бывает со снами, если резко проснуться. - Идем, - Алекс заставил Петера подняться на ноги. - И зачем ты дома надел шарф? - он стянул шарф с шеи Петера, взял того за руку и потянул его в гостиную. - Я купил фотоаппарат! - объявил он. - Ты знаешь, что это? Я хочу сделать нашу фотографию! По-моему, это замечательное изобретение! Я хочу, чтобы у тебя была моя фотография, а у тебя моя. Идем! Я, правда, не уверен, что правильно понял, что нужно делать, но у меня получится! - Алекс снова говорил-говорил-говорил, а Петер послушно шел за ним в гостиную, туда, где поселилось замечательное изобретение - фотоаппарат. И, похоже, вот он-то теперь выселит из гостиной самого Петера. По всей видимости, на второй этаж. Саша с Никитой долго икали улицу, долго искали дом. Все карты словно бы сговорились, чтобы врать им, улицы путались, они были похожи одна на другую, дома выстроили не по порядку, и ни Саша, ни Никита, ни таксист никак не могли разобраться в перепутанных номерах. Но, в конце концов, все встало на свои места и они нашли нужную улицу. Отпустив несчастного таксиста, Саша решил, что они уже сами найдут нужный дом, Сашино наследство, которое досталось ему от кого-то из родственников по линии отца. Он их не знал и даже никогда не видел, и не догадывался ни о каком наследстве, и теперь слабо представлял, что с этим делать. Саша сверялся с картой на бумаге, а Никита - с картой в телефоне, они пытались разобраться с номерами домов. Некоторые из них выглядели старомодно, некоторые были обновлены или и вовсе перестроены. Но все они выглядели милыми и ухоженными. Улочка казалась такой тихой, как будто она стояла на окраине мира, а вовсе не по соседству с огромным европейским мегаполисом. - Ничего не понимаю! - несчастно качал головой Саша. - На этом старом плане все не так! Тут все перестраивали, видно, какие-то участки объединяли и заново делили... - он обреченно оглядывался по сторонам в поисках хоть какой-то подсказки. - Доброе утро! - услышали они голос у себя за спиной и оба обернулись. К ним спешил бодрый бородач в синих джинсах и домашнем свитере. Опознав в них иностранцев, он сразу заговорил на английском, что очень облегчило жизнь Никите, а вот Саше было бы проще, если бы мужчина говорил на своем родном языке, чем на ломаном чужом. Но он смирился. - Доброе утро, - улыбнулся он в ответ. - Мы тут ищем один старый дом, но с картой что-то не так. Вы не подскажете, где он мог бы находиться? - Саша протянул мужчине лист с адресом и именами предыдущих владельцев дома. Бородач только глянул на запись и тут же радостно закивал. - Да-да! Это там! - он замахал рукой и поспешил в сторону старого пожарища. - Только, боюсь, это уже не дом, от него почти ничего не осталось. Он сгорел еще в прошлом веке... Мне дед рассказывал, что раньше там жила семья, но перед войной все разъехались, почти все... Остался только младший сын, он жил один, ни жены, ни детей... Кажется, был писателем или журналистом. Но случился пожар, и все сгорело. А после войны хозяева уже сюда не возвращались. Но, вроде бы, были какие-то наследники, и поэтому участок никто не трогал. А вы не наследник, случайно? Честно говоря, мы все очень ждем, когда можно будет привести в порядок это место, оно ужасно портит улицу! - за болтовней бородача они дошли до пожарища. Сквозь бурую гарь и пепел руин пробивалась молодая трава, неестественно зеленая на почти черном фоне. - Как странно, тут раньше ничего не росло, - хмыкнул бородатый мужчина. - Неужели пепелище простояло таким сотню лет? - Саша удивленно оглядывал свои новые владения. Которые, похоже, принесут ему больше затрат, чем выгоды. Он не мог поверить, что на обломках и пепле ничего не росло так долго. - Я думаю, что хозяин дома хранил у себя какие-то химические реактивы, из-за которых все и загорелось. Они были настолько ядовиты и пропитали все здесь, так что очень долго ничего не росло. Я не уверен, но мне кажется, что такое возможно. Честно говоря, этот участок в собственности, по этому мы ничего не могли сделать, - развел он руками. Саша только удивленно молчал, разглядывая разрушенные стены и переломанные потолочные балки. А вот Никита уже влез на пепелище, не боясь ни осколков, ни гипотетических ядовитых химикатов. Наслушавшись Сашиных рассказов о раскопках, он вдохновенно шарил среди обломков, надеясь найти что-нибудь интересненькое. - Смотри! - вдруг закричал он, поднимая над головой какую-то мелкую вещицу. - Смотри, что я нашел! - он помчался туда, где стояли Саша с бородачом, перепрыгивая через обломки балок и оконных рам. - Похоже, это медальон, - он держал в руке небольшой почерневший от гари серебряный кругляш в изысканном китайском стиле. В центре кругляша был потрескавшийся, позеленевший от температуры камень, похожий на бирюзу, его обрамляли мелкие темные гранаты, похожие на капли крови. Приложив небольшое усилие, Никита смог открыть его. Он даже не подумал, что это очень странно, что серебро не расплавилось в таком пожаре. Впрочем, он даже не подумал, что это серебро. Внутри оказались две фотографии, почти не испорченные временем, огнем и тлением. Это были фотографии двух мужчин, и одна из них, та, что была в правой половинке медальона, показалась Никите похожей на него самого. Но, кажется, Саша этого не заметил. Зато вторая, левая фотография привлекла внимание бородоча. - Эй, да это же хозяин дома! - воскликнул он. - Я имею ввиду, того, кто жил здесь последним. - Правда? - удивленно спросил Саша. Он-то понимал, что такой медальон не перенес бы пожара. - Да-да! - закивал бородач. - Идемте, я покажу вам фотографии! У меня сохранились фото моего деда, там есть и этот человек. Фото было старым, еще довоенным. Большая групповая фотография, на которой лица были едва различимы. На ней было человек двадцать, стоявших в два ряда. Видимо, все мужчины с этой улицы. Среди них обнаружился и хозяин сгоревшего дома. - Надо же, как он похож на вас! - воскликнул бородач, кивая Саше. - Прямо одно лицо! Все-таки, гены, сразу видно! Саша прищурившись разглядывал фото. Склонился над ним и Никита. Он тоже сразу заметил сходство. И вдруг понял, что и на фото в медальоне это сходство было не менее заметно. Он снова раскрыл его, и на этот раз уже совершенно отчетливо увидел их с Сашей фотографии. Они были очень-очень старыми. Но совершенно точно это были их с Сашей фотографии. От этого Никите стало жутко. Так жутко, что он даже выбросил медальон, оставил его на том самом месте, где и нашел, когда они снова осматривали руины уже позже, после чая в гостях у их бородатого соседа и его долгих рассказов и не менее долгих расспросов. - Смотри, я сделал тебе медальон! - Алекс склонился к еще дремлющему Петеру и опустил ему на грудь блестящий серебряный кругляш в изысканном китайском стиле. В центре кругляша была яркая небесной голубизны бирюза, ее обрамляли мелкие темные гранаты, похожие на капли крови. - В нем наши фотографии, открой! Петер сначала открыл глаза, лениво поднял руки, привычно взъерошив огненно-рыжие волосы Алекса, и только потом открыл медальон. Слева была фотография Алекса. А справа его собственная. Они были совсем маленькие, а изображения казались чуть размытыми, но невозможно было бы не узнать их собственные лица. - Спасибо, - улыбнулся он, надевая медальон себе на шею. - Теперь ты останешься со мной на вечно, - он накрыл его ладонью и прижал к сердцу. Миша вернулся из китайского квартала только под утро, он съел и выпил столько, что иным хватило бы на неделю. Его клонило в сон, но мысли не давали ему уснуть. Он снова развернул свой ноутбук и открыл файл с письмом от Макса, которое было написано, но, по всей видимости, так и не было отправлено. Его нашли позже в документах Макса, и Миша скопировал его себе. Он почему-то был уверен, что письмо предназначалось ему. Ничего не указывало на это явно, но Миша не мог представить себе никого другого, к кому Макс мог бы обращаться так. Миша ужасно сожалел, что так и не получил этого письма, что Максу не хватило смелости его отправить. Может, все пошло бы иначе. Может, и не произошло бы всего того, что произошло. Но ничего уже нельзя было изменить, так что Миша читал это письмо раз за разом. Он уже знал его наизусть, и мог бы продекламировать без единой ошибки. Но каждый раз он открывал файл и перечитывал до запятой знакомый ему текст. И каждый раз представлял, что все могло бы быть иначе. А вижу я степь. Раскаленное, без конца и края море сухой травы, там пахнет пылью и иссушенной землей, там белое-белое небо, в котором сияет белое-белое солнце. Я вижу диких лошадей, я слышу топот их копыт по растрескавшейся земле. Я вижу степных волков, черные полоски стервятников в белом-белом небе выписывают круги и спирали над бескрайним морем травы, шатры кочевников вдалеке. Ветер приносит запах дыма, кумыса и пряных лепешек. Ты там, с ними, у тебя черные, как смоль, волосы и высокие скулы. У тебя сильные руки и цепкий взгляд. Ты делаешь доспехи лучше всех в этой степи. Ты делаешь доспехи для самого хана. Ты собираешь свитки и книги на незнакомых тебе языках. Ты почти не носишь украшений – это мешает работать, но на шее у тебя круглая медная монетка с квадратной дыркой и драконом на обратной стороне. Она висит на красной нитке из прочного сунского шелка. Иногда ты прикасаешься к ней, как к оберегу. Проводишь пальцами по незнакомым знакам, как будто, если почувствовать каждую черту, тебе откроется их смысл. У тебя темные глаза, почти черные, но в моменты страсти или ярости они становятся янтарными и как будто наполняются пламенем изнутри. И, кажется, что это пламя может выжечь всю степь – от края и до края. Но этого почти никто не видел. Ты подводишь их черной османской тушью по нижнему веку, и это придает тебе еще более суровый вид. Ты редко улыбаешься и еще реже смеешься. Иногда на закате ты смотришь на запад и ждешь. Ждешь, когда сядет солнце, когда уснет степь, когда вдалеке завоют пегие степные волки. Тогда ты ложишься на остывающую землю, на лошадиную шкуру и смотришь в небо до тех пор, пока звезды не начинают расплываться утебя перед глазами. Ты закрываешь их и видишь сон о том, как обращаешься в пегого степного волка. Ты бежишь по степи, сквозь сухую траву, взрываешь йкогтями пыль. Ты уводишь из табуна самую молодую и вкусную кобылку, вгрызаешься в ее тонкую гибкую шею, окуная морду в горячую ароматную кровь. Ты делишь добычу со своей стаей, а потом снова уходишь. И просыпаешься от холода на лошадиной шкуре. Уходишь в шатер, прячешься от холодного ночного воздуха под тонкой заморской шерстью и волчьими шкурами и засыпаешь, на этот раз без снов. Иногда ты думаешь о том, как хорошо было бы, если бы кто-то смог прочесть тебе то, что написано в свитках и книгах на незнакомых тебе языках. Иногда ты ходишь по рынку рабов и всматриваешься в измученные лица в поисках того, кто знал бы все эти языки. Но потом ты бросаешь эту затею, ведь пока ты не знаешь, что там написано, ты можешь вообразить себе все, что угодно. А ведь это могут оказаться сводки по торговле лошадьми. Я бы хотел быть чжурчженьской жрицей с далекого востока, наследником великого Бохая, с ракушками и перьями в растрепанных волосах, чтобы прочесть тебе все эти свитки и книги на незнакомых языках. Чтобы рассказать тебе о море – огромном, бескрайнем море воды, над которым пахнет солью, озоном и йодом. Чтобы расчесывать твои черные, как смоль, волосы, гребнем из драгоценного нефрита. Чтобы рассказывать тебе о звездах, о луне, о солнце. Просто, чтобы услышать твой смех. Потому что я так смешно говорю на твоем языке, так смешно произношу твое имя, как если бы птица вдруг заговорила. Однажды, когда солнце скроется за горизонтом, и на бескрайнее море сухой травы опустится ночь, я брошу в огонь щепоть сунского порошка, из которого делают летающие огни, и на мгновенье он взовьется до небес. А после - пригоршню трав из далеких приморских стран, и над степью поползет густой ароматный дым. Мой голос станет скрипучим, как соленый лед, тягучим, как сосновые мед, горьким, как мелкие синие ягоды жимолости, что собирают в самый длинный день года. Он станет ядовитым, смешается с дымом, просочится в кровь, заструится по венам, до самого сердца. Он впитает твою память, он разбудит твои сны. Все твои кошмары рассыплются по иссохшей земле бусинами из драгоценного нефрита, бледно-голубого, как далекое северное небо, темно-зеленого, как далекие северные леса, красного, как кровь твоих лошадей, белого, как солнце над твоей степью. Ты соберешь их в бусы, и поднесешь их хану. И соберет он войско, и пойдет в царство Сун. И останется там. И станет царство называться Юань. А для меня ты сделаешь подвеску из редкого сорта драгоценного красного янтаря, и вплетешь ее в мои волосы. Ее положат в мою могилу у берега моря, обмотав белым юаньским шелком. Над ней вырастет клен, его красные листья каждую осень будут падать на белый песок – как красные капли крови, пролитые у ворот Сунского царства. А ты… Ты уснешь в последний раз на остывающей земле, на лошадиной шкуре, и увидишь сон, и обернешься в пегого степного волка. Уведешь самую молодую и вкусную кобылку из табуна, чтобы разделить добычу со своей стаей. Я никогда не забуду раскаленный янтарь твоих темных глаз. Никогда, даже спустя десять тысяч лун.