Wrong

Когда это началось?.. Он не может сказать. Мысли в голове путаются и мешаются, разлетаются подобно вспугнутым мотылькам, стоит лишь попытаться проанализировать происходящее. Возможно тогда, когда впервые отец улыбнулся ему не как несмышленому детенышу, а как равному. Улыбка у него мягкая и всегда чуть смущенная, редко демонстрирующая зубы. От этой улыбки почему-то щемяще колет где-то в груди. Или, быть может, тогда, когда его впервые искренне поблагодарили за дельный совет, – в самом деле, часто ли может помочь человеку, который уже тридцать лет вращается в сфере музыки, совершенствуясь день ото дня, кто-то вроде него? Или же тогда, когда уже нельзя было привычно залезть на коленки или кинуться в объятья худых, теплых рук? Он не знает. Но все, что связано с отцом, волнует и будоражит. Вызывает жгучий стыд. Он смотрит записи концертов и интервью, слушает все альбомы подряд и засматривается на неуемный фонтан энергии, заслушивается мягким голосом, не особо вникая в слова и фразы. Терзает себя, чтобы потом свернуться на постели в комок, подбирая ноги почти к самому подбородку и отчаянно пытаясь не сорваться на что-то стыдливое. Запретное. Грязное. Он чувствует себя отвратительным существом, слишком порочным, слишком недостойным. После такого смотреть в глаза, которые всегда горят внутренним огнем, огнем прекрасным, больно просто физически. Он помнит, как коснулся себя впервые: рано утром, на самом рассвете просто проснулся от нестерпимого давления в паху. Смотрел на вставший член с удивлением и каким-то страхом, но древний инстинкт подталкивал к активным действиям, и противиться ему не было никакой возможности. Ощущения были все в новинку, и он исследовал реакцию своего тела жадно, но робко, запоминая каждое неловкое движение, что приносило такие восхитительные ощущения. Момент, когда простое изучение собственной пробуждающейся сексуальности превратилось из обычного поглаживания налившегося кровью органа в эротическую фантазию, прошел мимо затуманенного мозга незамеченным. Это ведь неправильно – хотеть собственного отца? В тот момент мальчик не думал об этом, лаская себя быстро и рвано, кусая себя за губу в попытке сдержать стенания в опасении, что его услышат. Он не хочет, чтобы было так. Но и контролировать себя не может. Если днем животные и отвратительные порывы тела можно как-то сдерживать, то ночь – время, которое он проклинает. Ночью все, что старательно загоняется в самые темные закоулки души, находит выход в виде жарких, разнузданных снов. В полузабытьи он мечется по постели, сжимая ногами одеяло и потираясь о скрученную жгутом ткань чертовски твердым членом, шепча одно единственное имя. Во снах его обнимают совсем не отцовским жестом, целуют отнюдь не в щеку, прикасаются не так, как принято, как позволено в реальности. Он сжимает зубами руку, стараясь сдержать тоскливые, чувственные стоны, почти рыдания, а затем, запачкав в очередной раз пижамные штаны, обнимает с силой подушку, представляя себе спину того, кто никогда не будет ему принадлежать. Засыпает так, чтобы утром снова чувствовать стыд и бояться посмотреть в глаза родному папе. В какие-то моменты кажется, что если не видеть каждый день, как он выполняет рутинную работу по дому, готовит или наигрывает что-то на стоящем в специальной комнате рояле – то будет проще и легче. Эта мысль живет практически до самого аэропорта, теплится еще при прохождении регистрации, толкаясь и вселяя ложные надежды. А в самолете неожиданно оказывается прозрачной и непрочной подделкой. Воспоминания о прощальных объятьях и грустном: «Так быстро улетаешь» гнетут, сжимаются на шее подобно удавке, а быстро проплывающая за иллюминатором земля вызывает желание выскочить из набирающего ход самолета и кинуться обратно. Вернуть на спину теплое кольцо рук и бесконечное чувство защищенности. Мама спрашивает у него что случилось и почему он всегда приезжает такой разбитый. Она думает, что это из-за смены часовых поясов и частых перелетов, а он просто не может сказать ей, что отчаянно желает прикоснуться к тонким, красиво очерченным губам собственного родителя, и что эрекция мучает каждый раз, когда они устраиваются рядом на диване для просмотра очередного фильма. Отец часто сразу же впадает в легкую дрему, а он просто сидит и смотрит на него огромными глазами загнанного раненого зверька, стараясь побороть желание откинуть упавшие на лоб волосы и провести пальцем по скуле. Он ощущает себя болтающимся между небом и землей как в реальности, так и в собственном мирке, который рушится, шатается и горит рядом с этим человеком. Это почти что больно: наблюдать за ним каждый день, позволять недостойным мыслям, порочным мыслям зреть в голове, забываясь, а потом безрезультатно стараться избавиться от них. Смотреть на костлявую шею и хотеть попробовать ее на вкус, а не, как бывало раньше, в детстве, уткнуться туда лицом. Мечтать не о том, как эти руки будут показывать аккорды на гитаре, а будут скользить по телу, касаясь взмокшей кожи легко и властно, чтобы затем развести бедра в стороны, и… На этом его фантазии, как правило, прерывались, а сам мальчишка убегал в свою комнату в очередной и привычный раз, пряча от объекта своих отвратительных мечтаний лицо. Убеждение самого себя в том, что во всем виноват взрыв гормонов слабо успокаивает, да и звучит жалко. Не гормоны заставляют его не спать полночи, воображая себе всякие глупости, о которых впору мечтать девчонкам, но никак не ему. Не гормоны разливаются теплом в груди, когда его притягивают ближе и ворошат со смехом волосы. Не гормоны рассыпаются искорками под кожей от высокого, все такого же немного маниакального, как и много лет назад, смеха. Гормоны вступают в игру позже, когда он, не удержавшись, поддавшись и проиграв, ласкает себя в наполовину заполненной ванне. Мысли мечутся, но одна, самая ясная и четкая, словно выжжена на сетчатке – отец спускается по лестнице с чердака. Он в шортах, а футболка влажная на спине и облепила худощавое тело. Он оборачивается, говорит что-то, но что – не понять, не уловить. Потому что поднимается где-то из глубины души жаркая удушливая волна, и его персональный демон вьется рядом, ходит вокруг, запуская свои мерзкие черные щупальца в мозг и сердце. Заставляя чувствовать вожделение. Ощущать желание. Он убегает, не оборачивается на обеспокоенный крик. Лицо и руки почему-то холодные – наверно оттого, что вся кровь отлила в пах, и болезненный стояк натягивает ткань. Хочется сейчас же, немедленно привалиться к стене и ласкать себя до упоительного изнеможения, до конца, чтобы потом со страхом и отвращением смотреть на собственную ладонь, испачканную в сперме. Мысль о том, чтобы удержаться, переждать даже не всплывает в его голове. Невозможно сейчас проигнорировать нестерпимую, жаркую пульсацию в паху, которая заставляет все тело дрожать и покрываться испариной, а губы пересыхать и приоткрываться в неясном желании непонятно чего. Мальчишка забегает в ванную, тут же откручивая все краны, хлопает дверью, не замечая, как та остается приоткрытой. Цепляется дрожащими пальцами в бортик, наклоняясь и отыскивая в беспокойной воде отражение собственного лица с широко раскрытыми глазами. Касается случайно бедрами холодной эмали и не может удержать стон. Вода шумит, немного отвлекая, давая возможность передышки, скрывая все его грязные, низменные тайны, а он запускает пальцы в волосы, хнычет обиженно и зло. Смотрит на себя в зеркало и видит там испуганного красного мальчишку со светлой копной волос и карими глазами. Полная противоположность. Иногда из-за этого хочется разбить все отражающие поверхности, какие только есть в доме. Так хочется подчас смотреть на себя, а видеть кого-то совсем другого… Он обхватывает себя руками за плечи, надеясь, что уже успокоился, но одна единственная картинка, промелькнувшая в голове, сводит все усилия на нет. Хочется снять с отца ту чертову мокрую футболку и прижаться к горячему телу, обхватить его ладонь своими, целуя каждый длинный палец. Пахом мальчик неосознанно прижимается к бортику ванной, а замечает предательство собственного тела слишком поздно – член с силой натягивает ткань и желание прикоснуться к истекающей смазкой головке становится невыносимым. Он раздраженно снимает с себя шмотки, расшвыривая их по разным углам комнаты. Залезает в воду, с отвращением наблюдая, как член практически прижимается к животу. Телу все равно, на кого реагировать, так почему же выбор пал на собственного папу, а не на какую-нибудь милую девчонку из школы? Почему он мечтает о том, как однажды мужчина зайдет ночью в комнату и подарит несколько незабываемых минут, в которые будет позволено думать, что он нормальный, правильный и совсем не грязный и не опороченный? Представить что-то большее, чем просто мастурбация, он не может, опасаясь, что тогда демон завладеет его душой окончательно, и он полностью погрязнет в зловонном болоте, в которое загнал себя сам. Он понимает, что если (никогда) произойдет нечто подобное и правда выплывет наружу, если об этом прознают – он разрушит чужую судьбу. Мысль о том, что подобное неправильно душит, но не тогда, когда он ласкает себя трепетно и жадно. Друзья удивляются, что он слишком часто позволяет тискать себя – совсем как маленького ребенка, а он не может объяснить им, что рад даже таким крохам – минутному объятью и прикосновению губ к виску. Эти жалкие объедки хоть и не усмиряют внутреннее чудовище, но хотя бы усыпляют его на время, давая возможность подумать о чем-то другом. Даря иллюзию, что он со всем справляется. Но сейчас это не так. Мираж вдребезги разбивает рука, быстро скользящая по члену. Он старается кончить как можно скорее, воспроизводит раз за разом в голове, как сокращаются мышцы на ногах отца, когда тот спускается, как он оборачивается половиной корпуса и ласково улыбается. Папа считает своего сына самым замечательным и самым чистым, а между тем его сын пошло стонет и шире расставляет бедра, дрочит себе яростно, глотая слезы обиды. Почему это так неправильно? Почему это так приятно?.. Когда вот так, резко, с оттяжкой, воображая себе, что тонкие губы касаются нежной кожи под ухом, и горячее дыхание заставляет шевелиться и щекотаться короткие волоски на затылке. От быстрых шагов прямо за дверью сердце падает в самую бездонную яму на земле, обрывая за собой сосуды, и он захлебывается своей кровью, смотря в родные голубые глаза своими – широко раскрытыми, и запретное слово невольно срывается с губ, показывая, насколько он прогнил. Отец ничего не произносит, лишь переводит взгляд с его красного лица на налитый кровью, зажатый в кулаке член – он так и не кончил, и сейчас напряжение просто невыносимо. Правда, оно вырывается из него отнюдь не стонами. Его увидели. Заметили, поняли, насколько он отвратительный и сейчас готовятся сказать об этом. Готовятся излить ненависть и презрение. Он понимает и не обижается, ведь так будет правильно. Но почему же тогда так больно? Он скулит, подбирается в воде, скрывая лицо в собственных коленях. Очень гадко и тоскливо. Он плачет, глотая слезы, но они все текут и текут, вырываются на свободу горестным воем и серым «Прости» которое, конечно, не может загладить его вину перед папой, не может очистить его. Нет. Он будет вечность гнить на последнем кругу Ада, и даже такая кара не сможет искупить его ужасную вину, его грех. Возможно, его простят и помилуют остальные, но он – нет. И отец тоже нет. Потому такой неожиданностью становятся пальцы, скользнувшие по волосам. Его, рыдающего, кажется, ласково притягивают, окутывают теплом, позволяя прижаться и почувствовать поддержку, которой он не достоин. - Не надо, пожалуйста, не надо, я ведь такой грязный, я не хочу, чтобы ты испачкался… Он всхлипывает и, вопреки своим же словам, цепляется пальцами в ворот футболки, льнет и вдыхает неповторимый, блаженный запах. - Ты не грязный. Прошу, успокойся. Ну же, тише… - целуют в макушку, шепчут и успокаивают. Делают то, что ему не положено, как отвратительному, мерзкому животному. - Мне так жаль… Мне правда так жаль. Я отвратительный, я не хотел этого, я пытался сопротивляться, пожалуйста прошу, прости меня… Не бросай меня! Рыдания душат, и больше он ничего произнести не может, только цепляется отчаянно и с силой, словно стараясь выкарабкаться из всего этого. И задыхается, когда чужая ладонь скользит по его эрекции, которая и не думает спадать, ласкает легко и нежно. Он распахивает глаза, вскидывается, стонет, приоткрывая рот, и высокий удивленный стон – этот слишком явный показатель происходящего – разносится по комнате и кажется, что его слышит весь мир, и весь мир сейчас заполнит дом, рассматривая и подмечая, что же тут происходит. Он поднимает взгляд и встречается с глазами отца, но, почему-то, в них нет осуждения или отвращения. Только забота и грусть. Его ласкают неспешно, но с такой осязаемой лаской и нежностью, что оргазм подступает крайне быстро, и мальчик, цепляясь в отцовские плечи, кончает, плача и сильно сжимая пальцами кожу на его бицепсах. - Папа!.. Дрожащий и тяжело дышащий, он откидывается на спинку ванной, жмурясь и со страхом ожидая дальнейшего развития событий. Он готов к крикам, он готов к ударам, к тонне презрения и отвращения, но вместо этого ему с ресниц смахивают слезы. Широко распахнув глазами он смотрит на отца и на протянутую руку. Предлагают… подняться? В его взгляде страх и вместе с тем надежда, когда он принимает помощь, поднимаясь из воды. Внезапно вспоминает, что голый и старается прикрыться. На этот его жест раздается только усталое, но добродушное хмыканье, а затем полотенце обвивает плечи и большую часть тела, впитывая влагу. Ноги после оргазма держат слабо, так что у него нет выбора – любезно подставленное плечо слишком удобно, а хорошо знакомый и приятный запах манит, заставляя, буквально умоляя забыться. Его вытягивают, подхватывают на руки как маленького ребенка, но сейчас хочется ощущать себя им, чувствовать, как раньше, чужое тело и чужое сердце, которое настолько родное и близкое, что кажется своим, что стучит в унисон, заглушая боль собственного в груди. Его относят в спальню и осторожно укладывают на не застеленную постель – почему-то этот факт заставляет улыбнуться. Хоть в чем-то похожи. Подумав немного, мальчишка выбирается из промокшего уже полотенца и ныряет под одеяло, укрываясь им с головой. В мыслях пустота, и чего ожидать он не знает. Отец стоит какое-то время у окна, заставляя сердце сжиматься в страхе и напряженном ожидании, а потом задергивает шторы и идет к кровати. Укладывается рядом, совсем близко, так, что при желании можно коснуться изящной кисти, провести по предплечью и двинуться дальше, к остро выпирающей ключице. Опять хочется плакать и опять страшно. Что будет дальше? Кем его теперь считают? И что будет? Ответов на вопросы нет, как нет и уверенности в себе и в происходящем. А затем, развевая все сомнения и страхи, его притягивают ближе, обнимают, даже немного взваливают на себя. Разве можно так? Разве он достоин? Хочется вскочить и заорать, заколотить кулаками в грудь с криком, но обнимают его крепко и держат цепко, так что вскоре желание гаснет, и в груди образовывается пустота. И… что теперь? - Ты не должен себя винить, - тихий шепот на ухо выбивает землю из-под ног, так что это очень хорошо, что он уже лежит. Мальчик, приподняв голову, смотрит на отца, и в ответном взгляде плещется какое-то понимание и нежность. Но самое главное это то, что там нет осуждения и отвращения. - Это ведь… Неправильно. Я отвратителен. Почему так?.. - Ты не отвратителен, - мягкое прикосновение губ к щеке, зажмуренные глаза – он так прекрасен в этот момент, что сердце сбивается с ритма. Или, быть может, это потому, что его целуют так нежно. После произошедшего о чем-то подобном он даже мечтать не смел. - Но я ведь… Думал о тебе… - Ты понимаешь, что чего-то подобного быть не должно. Ты этим не наслаждаешься. Это главное. Или, думаешь, я не заметил твоего поведения? Плохим же ты меня отцом считаешь. Он держит дистанцию. Это хорошо. Это правильно. Только все равно обидно. Мальчик не отвечает, только прижимается ближе, прячет лицо в изгибе между шеей и плечом. Произошедшее, равно как в физическом, так и в психологическом аспекте вымотало его, и он быстро засыпает, вжимаясь в самое близкое и любимое существо. Утро наступает слишком быстро и приносит с собой трепетный жар. Ему снится что-то, и он качает ритмично бедрами, стонет, двигает тазом, стеная и тяжело дыша. Разрядка уже близка, сон отступил, и только тогда он вспоминает, что сегодня спит не в своей постели. Сегодня нет закрытой двери, и сам он открыт как никогда, обнажен, а еще толкается твердым, вставшим членом в отцовское бедро, который, к слову, тоже уже не спит. Да и понятно почему. Сразу же становится жутко стыдно и гадко от самого себя. Если бы он был на месте папы – давно дал бы себе хорошую затрещину и выставил вон. Но его отец не такой. Он подрывается с места, порываясь убежать, но его удерживают, поворачивают голову, придерживая за подбородок и всматриваясь в лицо. Он уже готов расплакаться от жгучей ненависти к самому себе, за предательство тела и сознания, но рука, внезапно обхватившая член, лишает всяких мыслей. В приоткрытое окно врывается свежий ветерок, обдувающий горячую кожу, но все равно заставляющий гореть. Так сладко. Так… отвратительно. Отец ласкает его, смотрит прямо в глаза, не переведя ни разу взгляд на что-то за его спиной, даже, кажется, не моргнув. А вот у него веки сами собой смыкаются. Ритм идеальный, и широкая ладонь обхватывает так плотно, что даже скулить, выпрашивая больше, не получается. Его сжимают и гладят, скользят большим пальцем по головке. Им, кажется, даже любуются. Он, устав бороться, устав ломать самого себя, бесстыдно расставляет ноги и прогибается в пояснице, смотря на отца сквозь занавес из ресниц. Хочется, чтобы поцеловали. Хочется узнать, каково же это – когда касаются губ с любовью и заботой. Но даже то, что его не посчитали отвратительным низшим созданием – уже слишком много. И остается только вздыхать судорожно и запрокидывать голову, наслаждаясь движениями, которые не теряют своей ритмичности, но с каждым разом становятся все быстрее. - Ты. Не. Отвратительный, - шепот, раздавшийся в тишине чужой спальни, кажется канонадой, а фраза с вескими паузами вкупе с финальными резкими движениями ставят жирную точку в его падении. И он разбивается. Кончает мощно, и накрывший оргазм выносит сознание на околоземную орбиту. Он сгибается резко, дрожа и поджимая пальцы на ногах, цепляясь в широкую - о, ужас - выпачканную в его сперме руку. Падает на кровать, стараясь выровнять дыхание, а в голову посылают контрольный – заботливо вытирают одновременно белые капли семени с живота, склоняются и говорят уже не шепотом, но все равно так тихо и близко, что воздух щекочет щеку: - Прекрати себя ненавидеть. Ты справишься с этим. Полюбишь кого-то, и этот кто-то полюбит тебя. Нужно лишь время. Ты справишься. Больше не будет этого, - его палец стирает последний срамной след, чтобы затем погладить нежно около пупка, - но знай, что я все равно рядом. Хочется закричать, что он уже полюбил кого-то, но мальчик лишь, не открывая глаз, тянет руки слепо куда-то в пространство в поисках опоры, и находит ее, цепко обнимая отца за шею.