The Many and Varied Adventures of Young Fletcher Mellark

Появиться на свет было ошеломительно. По крайней мере, так Флетчер подумал уже когда пожил достаточно, чтобы оценить масштабы бытия, столь обескураживающего и противоречивого. Это случилось, когда ему было минуты две от роду, и уже тогда все вокруг ему показалось слишком насыщенным, чтобы это могло однозначно нравиться. До этого ему было комфортно, он был почти невесом, дрейфовал в подвешенном состоянии, и разнообразие вносили только внезапные повороты и пинки. Размеренный стук был единственным сопровождавшим его звуком, не считая далеких голосов. Он различал три голоса, которые звучали часто. Один из них был низким, весьма мелодичным. Если бы он знал, что такое женский голос, он бы определил его именно так. Этот голос он слышал постоянно и любил его, особенно когда тот пел. Потом еще был смеющийся голос. Этот был гораздо ниже, чем его самый любимый голос, и вместо того, чтобы успокаивать, этот голос заставлял его трепетать от радостного предвкушения чего-то, о чем он сам еще не имел ни малейшего понятия. Не зная, что делать с этим предвкушением, он просто посильней пинался, от чего его любимый голос становился громче. И наконец, был еще писклявый голос, который он слышал прямо где-то у лица, когда маленькие очаги давления вторгались в его в общем-то комфортный мирок. Его место пребывания неуклонно сжималось, но так как он пока не знал, что такое сжатие, он просто испытывал все возрастающее ощущение, которое он позднее определил как «теснота». Теснота нарастала и нарастала, до тех пор, пока он не понял, что что-то скоро должно измениться. Он понимал, хотя и смутно, что это будут за перемены. Но только смутно. Перемены наступили, но ему они не нравились. Теплая, приятная жидкость, в которой он все время дрейфовал, куда-то утекла, теснота исчезла, а после нескольких сжатий стало и вовсе не комфортно. То, что произошло затем, он не хотел бы даже вспоминать, что было даже хорошо, потому что он и не смог бы этого сделать. Но теперь, когда весь этот ужас остался позади, вокруг не было ничего кроме различных раздражителей, которые нападали на него со всех сторон. Сумеречная темнота сменилась почти ослепительным светом. И еще появился воздух. Дышать было в новинку. Поначалу ему это ему вовсе не понравилось, но вскоре он обнаружил новый способ выразить свое неудовольствие, дыша особо агрессивно. От этого получался шум, и ему понадобилось немного времени, чтобы понять, что шумом был голос, и голос этот был его собственным. Формы вокруг него двигались, иногда быстро, иногда медленно. Некоторые не двигались вообще. Он обнаружил, что это здорово сбивает с толку, и постарался поменьше открывать глаза. Голоса звучали по-разному, и он понял, что они каким-то образом соотносятся с этими формами. Он был не согласен с такой ситуацией и выражал свой протест вслух, но от этого вроде бы ничего не менялось. Одна из форм его доставала больше всего: сверху она была темной, снизу — светлой, и, кажется, скакала не переставая. У нее был писклявый голос, и он хотел, чтобы она ушла. А смеющийся голос и его любимый голос, казалось, были одним целым. Он теперь не плавал, а был все время к ним прижат, перемещаясь от одной к другому и обратно. Он еще не знал, нравится ли ему быть к ним прижатым, но, голоса, вроде, были уверены в том, что делают. Его любимый голос как-то особенно его расположил и что-то совершенно новое случилось с его ртом. Это не было дыханием, но это было хорошо и безусловно приятно. От этого он испытал сытость, тепло и счастье. Повиснув у них на руках, он быстро отошел ко сну. Но даже в полусонном состоянии он чувствовал нечто, чему еще не мог пока подобрать названия. Он чувствовал себя любимым.