Дом в тени дикой яблони

Грустите вы, слушая крик обезьян. А знаете ли, как плачет ребёнок, Покинутый на осеннем ветру? Басё Один бог забыл — другой поможет. Японское изречение

После светлой гостиной полумрак, царивший в маленькой спаленке, казался плотнее, но уже через несколько секунд глаз Гинко привык к нему. – Кто здесь? – женщина, сидевшая на футоне, вскинула голову, тревожно прислушиваясь. Длинные, неубранные в причёску волосы скользнули, открывая лицо, и Гинко невольно отшатнулся: она была совершенно слепа. Глаза её, в полумраке казавшиеся полностью затянутыми бельмами, расширились – его шагов она, конечно, узнать не могла. – Это Гинко, Норико-сан, – он медленно приблизился, опустился на татами рядом с её постелью, всмотрелся в знакомое заострённое лицо, бессознательно прикоснувшись пальцами к своему левому веку – чуть сморщенному, прикрывающему пустую глазницу. – Гинко-сан?.. – она протянула тонкую руку, словно хотела коснуться его, убедиться, что слух не обманывал её, но тут же отдёрнула, спрятав в складках юкаты; даже в полутёмной комнате было заметно, как бледна её кожа, как темнеют под ней, просвечиваясь, ручейки вен. – Значит, мама всё-таки отправила письмо, хотя я и просила её не беспокоить вас, – Норико улыбнулась, но голос её звучал твёрдо. – Мне не нужна помощь. Я не больна. Гинко рассматривал её измождённое лицо, тёмные, тусклые волосы, узкую кисть, сжимающую покрывало, с удивлением прислушиваясь к разливающемуся внутри незнакомому, щемящему ощущению тепла, мягко согревающего грудь. Он наконец осознал, что удерживало его все эти годы, не позволяло навестить маленькую деревню у Ямадзуми – не чувство вины, нет. Страх. Боязнь не найти в себе сил разорвать невидимые цепи, незаметно, но прочно приковавшие его к старому дому в тени дикой яблони. Понимая, что спорить бесполезно – это только растревожит Норико, заставит замкнуться, Гинко предложил: – Хорошо, Норико-сан. Будем считать, что я здесь как гость, а не как Мушиши. Вы ведь расскажете мне, как случилось, что вы… потеряли зрение? Норико снова улыбнулась, сделав вид, будто не заметила его нехитрого маневра: – Муши здесь не при чём, Гинко-сан, – она слегка поклонилась, словно извиняясь, – мои глаза теперь видят куда больше, чем раньше. Это не болезнь, это – дар Дзидзо. – Дар Дзидзо? – Гинко удивлённо подался вперёд, пытаясь разглядеть на осунувшемся лице Норико следы душевного расстройства, но оно было спокойно, почти безмятежно, лишь маленькая, упрямая складочка залегла меж тонких бровей. – Я знаю, о чём вы подумали, Гинко-сан, – она смотрела на него в упор, словно и правда могла проникнуть взглядом сквозь плоть, словно действительно видела то, чего даже Гинко увидеть не мог, – но я не сумасшедшая. Гинко смешался под этим незрячим, но пронзительным взглядом; привстал, повозился в кармане, закурил. – Я не сомневаюсь в вашем душевном здоровье, Норико-сан. Дар Дзидзо… Что вы имеете в виду? – Когда мой сын умер, – Гинко заметил, что женщина произнесла это спокойно, без горечи, но и без смирения, – в доме стало невыносимо тихо. Ни топота, ни смеха, ни звуков сякухати – знаете, ведь Аки любил играть на флейте; тишина была невыносима для меня. Через несколько дней после того, как вы ушли, я взяла сякухати, которую Аки сделал сам, и отправилась к святилищу Дзидзо. К тому времени там остался лишь обрывок ткани, в которую было завёрнуто тело, – тут Норико всё же запнулась, брови дрогнули, но она сразу же продолжила: – Я оставила флейту возле столба, как подношение ками. Раньше я никогда не бывала там, и мне показалось странным, что это святое место обозначено лишь грубо обтёсанной глыбой – ни тории, ни статуи Дзидзо. Упав на колени перед камнем, я исступленно молилась, в отчаянии требуя у покровителя детских душ вернуть мне его, позволить мне ещё хоть раз увидеть сына; когда я поднялась, был поздний вечер. Время пролетело незаметно, и впервые я почувствовала, что отчаяние отступает, словно… словно я была услышана, – Норико помедлила, разглаживая покрывало на коленях. Гинко молча ждал продолжения, выпуская клубы дыма. – На следующий день я пришла снова. Я приходила каждый день, и уходила, лишь когда сумерки сгущались, и тропинка через рощу становилась трудноразличимой. Однажды, в конце девятого месяца – к тому времени моё ежедневное паломничество продолжалось уже несколько недель – я увидела Аки, – Норико улыбнулась светло, помолчала, кивнула собственным мыслям. – Здесь, в этой комнате, – она повела рукою, указывая место. – Он играл на флейте, и лицо его было свежим, светящимся – таким, каким оно было до болезни. Это продолжалось недолго: доиграв, он исчез, словно растворившись в затухающих звуках сякухати. Женщина снова замолчала, прикрыв глаза. Молчал и Гинко, понимая, что история не закончена. В тишине было слышно, как за окном завывает ветер – злой, осенний, порывистый. Гинко представил, как подхваченные им яркие листья яблони, кружась, оседают сейчас на истёртых досках энгавы. Где-то вдалеке зло, захлёбываясь, залаяла собака; деревня просыпалась. Норико слегка вздрогнула, словно вспомнив, что в спальне она не одна. Сцепила в замок пальцы, продолжила: – С тех пор я видела его множество раз, иногда разговаривала с ним, иногда он отвечал мне. Я рассказала об этом матери, и она, к моему удивлению, поверила сразу же. Её беспокоило лишь, что после каждого появления Аки силы оставляли меня; когда мне удавалось поговорить с ним, я слабела настолько, что была не способна самостоятельно добраться до постели. Мать обратилась к лекарю, но, осмотрев меня, он не обнаружил ничего необычного. Слухи в маленькой деревне распространяются подобно пожару, и через некоторое время в наш дом пришла женщина, недавно потерявшая ребёнка. Опустившись на колени, она умоляла меня о помощи, и поначалу мне стоило большого труда понять, чего именно она ждёт. Осознавая, как никто другой, глубину её горя, и не имея ни сил, ни желания отказать ей, я в то же время не была уверена, что сумею выполнить просьбу. Я пригласила её прийти на следующий день, а сама вновь отправилась к святилищу Дзидзо. Я жарко молилась, и снова была услышана: несчастная женщина не могла увидеть свою дочь, но теперь девочку видела я. Выступая посредником между ними, помогая им передать друг другу то, что они постеснялись или не успели сказать раньше, я чувствовала, как притупляется моя собственная скорбь. После общения с душой ребёнка я полностью обессилела; очертания предметов потеряли чёткость, лицо матери, склонившейся надо мной, казалось размытым пятном. Через несколько дней я смогла встать сама, но зрение так и не восстановилось. Вскоре гостиную нашего дома затопили люди – не только односельчане, но и жители близлежащих деревень. В основном это были женщины, лишившиеся детей, иногда – семейные пары. Всех их – всех нас – объединяло общее несчастье, и никому из них я не смогла бы отказать. Людской поток начал редеть только через несколько месяцев, и к тому времени я полностью потеряла зрение. Меня стали называть итако, Уступающей уста. Договорив, Норико снова погрузилась в себя, лишь пальцы её беспокойно выводили узоры на грубой ткани покрывала. Гинко поднялся, медленно прошелся по комнате, размышляя. Отодвинул фусума, вышел в гостиную и, порывшись в своём ящике, вернулся, сжимая в руке большую выпуклую линзу. Не спрашивая разрешения, открыл окна, впуская в комнату солнечный свет – взметнувшиеся пылинки хаотично заплясали в его лучах, тщательно протёр толстую линзу краешком своей рубашки, сразу же испачкав светлую ткань. Опустился на татами рядом с молчавшей женщиной, спросил: – Норико-сан, вы позволите мне осмотреть ваши глаза? – она отрешённо кивнула, и Гинко, с усилием подавив непривычную дрожь в пальцах, аккуратно приподнял её лицо за острый подбородок, развернул к свету, тщательно осмотрел через линзу глаза, подёрнутые мутной прозрачной плёнкой. Кивнул, выпуская её, поднялся, спрятал стекло в карман. – В какое время вы обычно отправлялись к святилищу Дзидзо? – Обычно я выходила из дома около девяти часов утра, – Норико повернулась на звук его голоса: – Гинко-сан, мы с вами, кажется, договаривались: вы здесь – как гость, не как Мушиши. Не тратьте своё время на излечение тех, кто не желает быть излеченным. Гинко улыбнулся, задвигая за собой фусума: – Конечно, Норико-сан. Я просто хочу немного прогуляться. До девяти у него оставалось два часа. В отведённой ему комнатке было тихо и прохладно. Не раздеваясь, Гинко растянулся на футоне – он не собирался спать, ему нужно было о многом подумать, свести воедино увиденное и услышанное, проанализировать, но долгий переход и усталость взяли своё; тлеющая сигарета обожгла пальцы, но он лишь поморщился через сон, смяв её в руке. Смеркалось. Редкие скорлупки цикад с лёгким хрустом крошились под ногами, воздух пах прелыми листьями и надвигающимся дождём. Буковая рощица осталась позади. Если бы не тяжёлые, тревожные мысли, полностью овладевшие им, Гинко удивился бы тому, как она разрослась – всего-то за три года, как участился подлесок; но сейчас яркая, осенняя красота Ямадзуми не трогала Гинко. Будучи Мушиши, ему приходилось порою сталкиваться с силой, слишком мощной, слишком древней, слишком чуждой человеческому пониманию. Но никогда ещё он не чувствовал себя настолько беспомощным. Проведя у святилища Дзидзо весь день, исследовав окрестности, заглянув под каждый камень на тропинке, которой сюда приходила Норико, Гинко не обнаружил ни следа Муши, которые могли бы являться причиной слепоты и вызвавших её видений. Ни одной зацепки, ни одной ниточки, за которую можно было бы ухватиться. Конечно, вернувшись в дом, Гинко засядет за свои свитки, будет снова и снова пересматривать записи – и собственные, и выменянные у других мастеров Муши, но он заранее понимал, что это не принесёт результата. Гинко знал, что души умерших могут задерживаться в этом мире, знал, что иногда – очень редко – человек, балансирующий на тонкой грани между мирами, может перейти в иное состояние, стать Муши; знал, что граница, разделяющая миры, крайне зыбка; он знал многое, и многое видел. Но сейчас Гинко был уверен, что Муши не имеют отношения к тому, что происходит с Норико. Он не ощущал их присутствия ни в ней самой, ни в старом доме, ни у каменного святилища. Гинко, давно уже утратившему способность удивляться, было сложно поверить, что древнее божество, тронутое горем женщины, наделило её способностью видеть и слышать души детей, взамен лишив её зрения. Муши – странные, чужеродные, беспристрастные – всё же были ему ближе и понятнее холодных изваяний богов. Но, не смотря ни на что, Гинко не мог позволить себе проиграть снова – не важно, кто на этот раз будет его противником: Муши или ками; он не позволит беде дважды постучать в этот дом. Старуха, по своему обыкновению, возилась в саду. Поднимаясь по рассохшимся ступеням, Гинко почтительно склонил голову – Хоши-сан вызывала у него глубокую симпатию. Внезапно сёдзи разъехались, и Гинко столкнулся на пороге с уже знакомой ему вчерашней посетительницей, покидающей дом. На этот раз она была без сопровождающего, выглядела спокойной, волосы были аккуратно уложены в высокую причёску. Коротко кивнув, Гинко просочился мимо прижавшейся к стене женщины, сразу же, не теряя времени, направился в комнату Норико.