Утешение

Он долго стучит ногами о порог, тщательно сбивая снег, налипший на его кожаные сапоги, колотит ими добрые пару минут. А потом вытирает ноги о маленький коврик у задней двери в пекарню, не спеша очищая подошвы. Он был здесь и вчера, и так же основательно счищал снег с обуви. И тогда он тоже входил через кухню, прямо как сейчас. Отца и братьев было не видать, и он решил, что они, должно быть, наверху, едят свой поздний завтрак, пока в булочной хозяйничает мать. Направляясь к вращающейся двери, ведущей из кухни в магазин, он не спешил ее повернуть, все еще напряженно думая о том, что ей сказать. И тут он услыхал голоса. Мать и миссис Картрайт. Вряд ли их можно было назвать подругами, хотя они регулярно обменивались любезностями во время ежедневных встреч в булочной.  — За ужином он выглядел таким пригожим, — говорила миссис Картрайт. — Да, — отвечала его мать в своей обычной сдержанной манере.  — Могу поклясться, они весь день гоняли в эфире кадры из Тура. Вы, должно быть, очень им гордитесь. Мать он не видел, но легко мог вообразить себе, как она стоит за кассой, беспокойно копаясь в ящике с деньгами. Она ничего не ответила, давая возможность своей собеседнице заполнить неловкую паузу. — Должна признать, мы были ужасно подавлены, когда имя Пита вытянули на Жатве, — сказала та. — Мы… мы и подумать не могли, что он вернется домой. Он услышал, как его мать протяжно выдохнула. — Ну, у Пита всегда мастерски получалось занимать второе место. Ему просто повезло, что в этот год и ему что-то обломилось. После этого он передумал немедленно встречаться с матерью лицом к лицу, так что он просто развернулся и ушел. Но сегодня он опять на том же месте и в той же ситуации. Мать и миссис Картрайт сегодня перекидываются лишь парой слов. Потом посетительница, как всегда купив пару пшеничных батонов, рассыпается в благодарностях, и колокольчик на притолоке звякает, возвещая об ее уходе. Он отступает от двери, оказываясь возле одного из длинных столов, на которых они обычно раскатывают тесто. Пит снова мог бы этим заниматься, позволь они ему. Но, по правде, даже им он больше не нужен. — Ох, — говорит его мать, заходя в кухню с целым подносом печенья, — я тебя сегодня не ждала. Поднос она водружает на стол. Это сдобное печенье, которое так любит портной, — должно быть, это все отправится к нему.  — Хочешь, я еще такое сделаю? — предлагает Пит. Он отчаянно, просто ужасно, жаждет помогать, лишь бы скоротать время. Он не в силах больше ни секунды вынести издевательскую тишину своего большого дома в Деревне Победителей. Хеймитч — единственный, чьим обществом он может теперь довольствоваться, — наверняка лежит в отключке в луже собственной блевотины, а больше там у него ни одной живой души.  — Не нужно, ни к чему, — говорит ему мать. — Почему бы тебе не отправиться домой. После обеда наверняка все заметет. Он отводит взгляд и вдруг, лишь на миг, ощущает, что она смягчилась.  — Но можешь приходить на ужин, — добавляет она. Иногда в ней мелькает проблеск того, чем могла бы стать для него мать, будь все как в его мечтах; иногда, и лишь на краткий миг, она может побыть заботливой и доброй.  — Ладно, — отвечает он.  — Можешь и свою невесту привести. Да, это был лишь миг, а затем она удваивает свою жестокость — теперь на новый лад, отчего ему становится много больнее, чем прежде было от ее побоев.  — Или она ужинает со своим кузеном? — спрашивает она. Он ведь не дурак и понимает, какие слухи потихоньку ползут по городу. Но только его мама, похоже, рада его помучить с их помощью. Обычно он не позволяет себя задеть, но сегодня — особенно тяжелый день, и острая боль против воли щемит сердце. Он уязвлен, а самое ужасное то, что эти болезненные раны ему наносит женщина, которая должна была бы его оберегать от всяческих страданий. Он чувствует, что на глаза готовы навернуться предательские слезы, но запрещает себе плакать. Запрещает себе давать ей повод к мерзкому ликованию. Поэтому он сглатывает комок в горле и до боли стискивает зубы. «Дело не в тебе», — пытается он себе напомнить. Просто слишком очевидна параллель между ее прошлым и его настоящим. Он выяснил это давно, еще когда мать застукала его однажды за тем, что он с тоской провожал глазами девчонку с двумя косичками. Все дело в его матери, его отце, и два десятка лет копившихся обидах. «Дело не в тебе», — повторяет он снова и снова. Он должен сам себе это сказать, ведь больше никто ему этого не скажет. Слеза все-таки скользит по его щеке, до того, как он успевает ее остановить, и мать берет его лицо сразу обеими руками. Он вздрагивает, ожидая удара, который всегда сопровождал такой расклад, но ее прикосновение сейчас на удивленье нежно. Подушечками пальцев она гладит его по щекам, а потом проводит ими по линии подбородка. Когда же он глядит ей в глаза, он с изумлением замечает в них те же слезы, что и у него самого.  — Она не любит тебя, Пит, — говорит она без своей обычной злобы. — Не позволяй себе провести остаток жизни, оставаясь для кого-то лишь запасным вариантом. Она не любит тебя, Пит. Он думает о том, какой вкус был у ее губ, когда они целовались в снегу. Ее дыхание и губы были теплыми, и от этого холодный воздух вокруг вдруг перестал больно колоть. Она не любит тебя, Пит. Он думает о ее руке, которую сжимал в своей, пока она спала. Ее волосы благоухали жимолостью и ванилью, и на лице у нее было разлито такое умиротворение, что оно даже могло сравниться с ее же красотой. Единственное, что он позволяет себе лелеять, и чего никогда не позволяла себе его мать — это надежда. Он ненавидит мать, любит ее, жалеет ее, но он никогда не станет таким, как она.  — Я вернусь к ужину, — и он идет на выход, поплотнее запахивая на груди пальто, уже готовый встретиться с суровым холодом, что ждет его снаружи.