(Без)_

Когда Лайтман сглатывает и облизывает кончиком языка рассохшиеся, растрескавшиеся от жары, сухие, строгие губы, Илай следит за движением кадыка под его шеей так сосредоточенно и отстранённо, словно в этом заключён особый смысл, скрытое послание, знак. Куда важнее, казалось бы, слушать слова, но соврать вслух несравнимо легче, чем контролировать язык тела, даже если делать второе вполне осознанно. В способности lie-to-meна лгать сомневаться не приходилось, и Локер щурится сквозь закатную пелену собственных век, сквозь подрагивающий от жары воздух, сквозь невидимые вкрапления пыли, пытаясь прочитать то, что ему дозволено увидеть. Кэл стоит у края стола, облокотившись на него одной рукой, а другой держась за пояс, в непривычной белой в розовую вертикальную полоску рубашке — рукава небрежно закатаны до локтей — и вещает что-то то ли о проявлениях эмоций у человекоподобных обезьян, то ли о видах манипуляций, то ли о том, как много плюсов в ежедневном поедании ананасового мороженого. Аудитория, состоящая из двух-трёх десятков студентов-психологов, дремлющей Торрес и самого Локера, слушает молча и скучно-внимательно; кто-то задаёт вопросы, взволнованно блеща прямоугольниками чуть скошенных очков — желторотики, впервые столкнувшиеся с методами профессора Лайтмана и потому до зевоты предсказуемые, почти такие же, каким когда-то был Илай. Во всяком случае, в это «почти» безумно хотелось верить. Они ведь не знают и десятой доли того, что знает он, они никогда не играли в радикальную честность, они не были и не будут способны разглядеть хоть что-нибудь, что будет находиться немного дальше собственного носа, что бы Лайтман им не говорил, какую бы статистику не вешал на уши ради того, чтобы заработать немного денег, всё пройдёт мимо, правда ведь, правда, да? Им крикнуть: «Да посмотрите же на этого человека, который вертится и толкает речи прямо перед вами, посмотрите, насколько ему всё равно на то, что он говорит!» - а они заморгают недоверчиво-удивлённо, тогда как оратор даже не растеряется и продолжит вертеть толпой не менее искусно, только окатит таким безразличным презрением, что не захочется больше жить. Нет, растеряется, конечно, это же безусловный рефлекс — и, как вызубренный урок, всплывают в голове а — приподнятые верхние веки, обнажившаяся полоска склеры (у Лайтмана выражена слабо), бэ — вздёрнутые и в стороны разведённые брови... Когда так долго занимаешься разоблачением лжи, в определённый момент лица становятся не выражениями непознанного человеческого «я», а набором мускулов, вздутым разноцветным механизмом, и проплывают, проносятся мимо тебя, как стеклянные рыбки с просвечивающими сквозь хрупкое, тщедушное тельце скелетом и внутренними органами, а ты взираешь на них, как хирург или как механик, с высоты собственного величия, отчаянно пытаясь избавиться от привитых знаний — это ведь страшно, это же чертовски страшно, когда начинаешь вдумываться — и остаться человеком. Но всё это, конечно, не о Лайтмане. Он выше, сильнее, больше, он живой и принимает всех такими же живыми, какие они есть. (И где-то уже чуть ли не две с половиной недели даже не глядит в его сторону). Чувствовать себя ничтожеством рядом с ним настолько вошло в привычку, что Локер почти научился не обращать внимания. И всё же... Лайтман, как и всё вокруг, скучающе неподвижен, его голос звучит хрипло и истёрто. После сухого и искусственного кашля (специально для недогадливых слушателей) он привстаёт с поверхности стола (когда он успел сесть?) и тянется рукой к графину с водой. В этом движении сквозит усталость, и на какую-то — конечно, смешную и нелепую — долю секунды Илаю кажется, что ему становится Кэла жаль. Здесь и снаружи, за оконным стеклом, лето, по-городски выматывающее, беспощадное, бессмысленное, а все продолжают быть кому-то что-то должны: Кэл — читать лекцию, Торрес — пялиться мутным взором в серую дымку полусна, Локер — безнадёжно и мёртво любить, замирая в пронзительно пустом смолистом воздухе, путаться в лабиринте бесконечных домыслов, шифров и никому не нужных истин. Лайтман подносит графин к губам. И снова эта грациозная, завораживающая кошачья резкость жестов, настолько естественная, что Илай забывает о намерении разглядывать собственные пальцы и смотрит на него, отчаянно желая найти в этом разгадку. Напрягает все органы чувств — Лайтман, слегка прикрывая глаза, откидывает голову, держит на весу эту тяжёлую глыбу хрустального льда ладонью, сквозь кожу выпирают ветви бугристых серо-голубых вен — вот только так, как раньше, уже не получается ничего понимать, словно поцелуй отнял когда-то все силы, а безразличие Кэла не давало до конца вдохнуть, и Илай впервые за всё это время в полной мере осознаёт собственную опустошённость. Она затапливает всё нутро, безвкусной водой льётся через гортань; шальные капли стекают по подбородку, застревают в уголках губ. Кэл Лайтман с гулким стуком ставит графин обратно на стол. Илай Локер закрывает глаза и пытается не задохнуться.