Бездомная богиня

За колоннами мать бьется в истерике – дескать, она когда-то забылась в родовой горячке, замоталась в веренице царских дел и погонь за любовницами мужа, да и детей у нее слишком много – как за всеми уследишь? Что-то, не то бурчит, не то порыкивает ей в ответ отец – ему неинтересны ни волнения женщины, ни ее стенания. Где-то на землях смертных его дожидается очередная красотка, скрашивающая вечность – так какое ему дело до судьбы дочери, которую он сам отдал на воспитание нимфам? Ангела слушает, смотрит – устало и обреченно, в груди давно зияет дыра – безликая и пустая. Зачем вернулась? Ради чего вернулась? Ради того, чтобы увидеть попытку вспомнить ее на прекрасном лице Геры? Ради того, чтобы разглядеть тень во взгляде отказавшегося от нее Зевса? Ангеле почти смешно – наверно, поэтому так больно. Она бездомная богиня, вскормленная нимфами, она и не знала о том, что не простая богинька, а олимпийка с правом на наследование трона великих. Ей так смешно, что смех режет в груди, разрывает легкие, застревает в горле – от смеха тоже можно умереть. Она и умирает – надсадно, содрогаясь, невидимо. Ангеле просто вдруг стало интересно – что будет, когда она вернется на Олимп? Что будет, когда она утрет нос царице всех богов, забывшей о том, что носила дочь под сердцем, владыке миров, что по неизвестным богам причинам, вышвырнул ее прочь, подобно ненужному щенку? Что будет, когда они просто ее увидят? Ничего не будет, потому что сразу и не узнают, потому что, разгневанные, отдадут приказ кабирам, потому что если уж охранительница материнства не вспомнила, куда многодетному Громовержцу? *** Ангела отворачивается, пожимает плечами, будто сбрасывая с себя нечто омерзительное, ненужное. А впереди зияющая тьмой пасть входа в Подземный Мир, эхо доносит оттуда полные величайшей муки стоны, в черноте мелькают три пары кровавых глаз трехголового пса. Отныне только туда ее путь лежит, и никогда назад. Ангела гордо вскидывает голову вверх – смех умер, а слезы так и не родились в ее глазах. Она, бездомная богиня, ни о чем не жалеет, да и какая разница: куда уходить?, у одиночества вкус везде один – колючий смех, режущий горло. Ангела делает шаг вперед, когда на плечо кто-то руку кладет – тяжелую, жесткую, у царей, особенно верховных, таких не бывает. У того, кто рядом встал – черный, стылый взгляд, седые, будто стужей меченые, пряди, белая, мертвая кожа. Тот, другой, совсем на отца не похож: ни золота, ни превосходства, ни отвращения. За спиной уже не кричит, стонет, мать – поздно спохватилась, поздно вспомнила, непонятно за что простила. Слишком много детей, слишком много любовниц. Впервые смотрит на нее отец – в спину ей, как она смотрела из века в век, пока росла, пока не могла, не имела права ступить на Олимп. Права так и не получила. Ангела вдыхает запах асфоделей, кажется, во тьме кто-то есть, кроме сторожевого Цербера, кроме воя и стонов – ждут? Ее? Аид чуть подталкивает – не заставляя, на оклик Зевса не откликается – к чему? Он здесь только за одним, одной. За ней? У Ангелы вновь щемит в груди от смеха: больного, рваного, тающего, как лед. Слишком жарко в груди от того смеха вдруг становится. Это тоже одиночество? Она делает шаг. На этот раз сама. На этот раз не оглядываясь.