Helce

      Солнце медовым светом заливает многочисленные улицы, до краев наполняя им город, словно золотую чашу теплым летним вином. Лучи Анарьи отражаются на белом камне, делая его еще ярче, яснее, чище горного хрусталя, искристей холодных далеких снегов на пиках окрестных гор. Слишком много света. Слишком. Глаза больно режет проклятый блеск, хотя дОлжно уже привыкнуть к этой приторной белизне, среди коей я лишь крохотное темное пятнышко, казалось бы, даже на репутации этого города. Кто смотрит с презрением, кто с жалостью, и только Государь с этакой отцовской нежностью и уважением, хотя и в его взгляде всегда можно прочесть сожаление и печаль о погибшей сестре.       Мама… Кажется, ты была единственной, кто любил меня. Впрочем, сыновей не выбирают, так ведь?       Горечь мыслей напрочь перебивает приторно-сладкое впечатление от вида вокруг, а ноги сами несут уже знакомыми путями в тенистые сады, где можно хотя бы на время укрыться от любого внимания во мраке собственных грез. Ветер треплет волосы, и непослушные пряди спадают на лицо, а я лишь безразлично закрываю глаза и опускаюсь под ближайшее дерево, опираясь спиной о ствол и запрокидывая голову вверх. Обращаю взор к затейливо сплетенным меж собой ветвям, закрывающим небосвод. Гладкие ветки, листочки идеальных форм свежего ярко-зеленого оттенка, что так и дышат теплой весенней радостью. Все вокруг кишит совершенством, а душа отчего-то противится и тихонько ноет, инстинктивно пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян в этой буквально ощутимой красоте. Это не тоска по мрачным опушкам Нан Эльмота, не жажда новой земли, а что-то иное, доселе не ведомое сердцу.       Зачем только просил я матушку утолить жажду моей души древними сказаниями и преданиями минувших дней? О своих великих родственниках и об их деяниях, о славных городах и далеких землях… Никогда еще так сильно не хотелось навсегда остаться тем маленьким тихим мальчиком и навечно застрять в том времени. Слушать чарующие песни любимой наны, бегать к отцу в кузницу и с восторгом наблюдать за его работой, а после тихо радоваться про себя, глядя на то, как он порой пожимает плечами, подавляя усмешку, и как с легкой улыбкой притворно-укоризненно смотрит на него в это время мама. Как они молчат большую часть времени, обмениваясь одними лишь взглядами и понимая друг друга по-своему. Как зарождается в маленьком сердце желание быть с кем-то столь же близко, обладать кем-нибудь без права на убийственное расставание, что погубит обоих затуманившимся разумом преданного собственника...       К балрогам все это.       Хочется вжаться в ствол дерева как можно сильнее, в надежде слиться с ним воедино и навсегда лишить себя возможности терзаться калечащими мыслями. От безумия спасаешь меня только ты. Если только я уже не обезумел. Даже на расстоянии этих нескольких метров я чувствую твое дыхание, слышу невесомые шаги и воздушно-нежное шуршание твоего платья, подобное легкому ветерку. Ты идеально дополняешь эту картинку. Такая же приторно-идеальная. Такая же холодная, подобно мраморным колоннам и белым камням городских стен. Ах, как же мне хочется найти изъян в тебе! Но собственное сознание противится непосильному желанию, идеализируя тебя до невозможных пределов. Столь далека. Запредельно недоступна. И оттого лишь более желанна... Ты кажешься мне чудным образом, что я выдумал сам для себя. Ты слишком прекрасна, чтобы действительно существовать на этой бренной земле.       Существовать рядом со мной и в то же время в совершенно другом мире. Ты пытаешься обходить меня десятой дорогой и лишний раз даже не удостаивать взглядом, в то время как я все время стремлюсь быть где-нибудь поблизости. Остается лишь прятаться, чтобы иметь удовольствие видеть тебя в естественной обстановке, в которую мне бы ни за что не достало сил вписаться как следует и при этом сохранить ее целостность и прежний вид.       Я немного приподнимаюсь и поворачиваю голову, обращая взор к террасе, где стоишь ты, пытаясь разглядеть что-то в гущи деревьев. Тебе снова кажется, что я где-то рядом. И в этом, Итариль, ты бесконечно права. Лицо искажает едкая ухмылка, и я с великим трудом воздерживаюсь от того, чтобы не выдать свое присутствие и тем самым удовлетворить твои подозрения.       Плавно опадает белый цвет с деревьев, снежными хлопьями кружась в диковинном танце, заданном ветром. Лепестки мягкими большими снежинками ложатся на платиновые локоны и перламутровые одежды, окутывая твой сияющий облик. Небесно-голубое платье гладким ледяным покровом струится по телу, пряча от любопытных глаз лакомые изгибы.       Я закрываю глаза на мгновение, лелея безнадежно-безумную надежду на то, что этим заставлю тебя исчезнуть. Судорожно выдыхаю и открываю снова. Тщетно. Разумеется, тщетно. Ты по-прежнему стоишь на террасе, словно так и должно быть. Пожалуй, чужеродным элементом в этой повести являюсь я, и беспрекословно исчезнуть стоило бы мне.       Еще раз оглядевшись вокруг, будто бы все еще подозревая, что чьи-то любопытные глаза неустанно следят за тобой, ты, наконец, решаешься. Серебристый голос заводит печальную песнь, что, безусловно, долетает и до моего слуха. В привычном холоде твоего пения появляется едва уловимая оттепель, и отчего-то мне хочется вздохнуть с облегчением. Медленно и плавно, с грацией прекрасного лебедя, ты приподнимаешься на носочках и легко кружишься несколько раз, подняв руки вверх, а затем замираешь, закрыв глаза, пока длинные рукава шелковыми лазурными волнами обрамляют стан, принимая подобие хрупких ледяных крыльев. Твой голос становится увереннее, а движения с каждый разом все больше завораживают взор.       Большого труда мне стоит отвернуться от тебя и снова вжаться в ствол дерева, закрыв глаза и прижав ладони к сердцу, в надежде унять его гулкий частый стук, который, казалось, должен быть слышен на сотни миль окрест. Мне становится дурно и душно от глупых навязчивых мыслей и отвратительного ощущения, что терзает все существо, вынуждая принимать собственные действия за вопиющую наглость и корить себя за каждое желание и сию странную радость, что приносит мне эта слежка. За что мне это? За что мне ты? А впрочем… Вопрос не из разряда тех, что требуют ответа.       Даже с закрытыми глазами я будто бы могу почувствовать каждое твое движение, уловить каждый взмах кружевных рукавов, которые нежным ветерком рассекают воздух. Как ты проводишь кончиками пальцев по светлым гранитным поручням, как тянешься рукой к ветвям, что услужливо склоняются ближе к тебе, как весь мир обращается к тебе, завороженный и околдованный твоей красотой…       Пение прерывается столь внезапно, что я непроизвольно дергаюсь, когда слышу тихий взволнованный вздох. Как ты умудрилась? Капля алой крови падает на холодный светлый камень, беззвучно разбиваясь о него, пока ты удивленно разглядываешь ничтожное увечье, коим наградили тебя шипы дерева. В голове поразительно пусто, а внутри все предательски сжимается. Что-то заставляет меня резко вскочить на ноги и громовой тучей примчаться к тебе. Я беру твою длань в свою и пытаюсь бережно оценить масштабы бедствия. В неком оцепенении ты не выражаешь недовольства и даже не шарахаешься от меня, застыв на месте, словно каменное изваяние. Тебя явно занимает этот странный жест с моей стороны, и мне на секунду кажется, что льды между нами будто подтаивают.       - Природа сегодня не благосклонна слушать хвалебные песни в свою честь, не так ли?       Мотаю головой, заставляя себя замолчать и побыть более-менее доброжелательным хотя бы долю секунды.       – Надо промыть рану и наложить повязку. Проводить тебя?       Вырываешь руку и опускаешь взгляд. Да, мое прикосновение было слишком долгим. Прощу прощения, ваша светлость.       - Нет, спасибо, здесь ничего серьезного. Я сама.       Лицо снова искажает извращенное подобие улыбки, больше похожее на болезненную гримасу. Издевательский реверанс и потупленный взгляд, а в ответ сдержанный кивок и все тот же лед в глазах. От тебя будто бы веет холодом, и мне кажется, что я чувствую морозный ветерок, что пронизывает меня насквозь, когда ты проходишь мимо, не удостаивая меня более ни взглядом, ни словом.       Безусловно, мне просто показалось.       Краски вновь покидают мир, оставляя только выедающую изнутри блестящую белизну, которая будто бы норовит пробраться в душу и вычистить ее до неузнаваемости. Но ничего не выйдет, вплоть до самого конца, покуда пелена зловонного дыма не очернит пики белоснежных башен, не осквернит улицы и переулки твердыни, прекрасной, как памятный Тирион, не окрасит черными пятнами здания и не оглушит криками глухие стены.       Однажды ты станешь моей, Итариль. Мне тебя обещали.