Перевоспитание и приоритеты

      Во всём был виноват Кисе. Абсолютно во всём.       У Касамацу не было доказательств, но он знал и был готов это знание отстаивать.       Он вообще был ко многому готов, особенно если это касалось баскетбола или возможности заткнуть и поколотить Кисе, но точно не к тому, что этот идиот для них всех приготовил. По правде говоря, Касамацу был бы очень рад, не имей он возможности в том безобразии участвовать. Но всё было намного сложнее.       Утром, когда они только прибыли в Токио и побросали вещи в отеле, всё было нормально. Никак не могло быть плохо, считал Касамацу, так как они – первый состав баскетбольной команды старшей школы Кайджо и приехали на товарищеский матч. Ну, так уж получилось, что Касамацу свою команду страстно любил. Впрочем, это не относилось ко всем её членам. Просто был там один занимательный персонаж.       Персонаж откликался на «Кисе Рёта» и восторженный писк, а ещё так выделялся, что Касамацу хотелось раскатать его по полу, чтобы прекратил.       Выделяющийся Кисе их команде был очень кстати, однако стадия его перевоспитания и вписывания в коллектив сильно затягивалась. Касамацу подозревал, что она вообще никогда не закончится, потому что терпение у него и живое место на теле придурка всё ещё были. Оба запаса, впрочем, стремительно таяли, так как вписывал Кисе в коллектив Касамацу регулярно. Как умел, но чаще – ногами.       Контакт налаживался медленно, с переменным успехом и не со всеми. Крайне иронично, но к тому времени, как командой Кисе почти уже полюбился, сам Касамацу по-прежнему желал сделать из него ковёр. В особо опасные, кризисные моменты он даже верил, что намного правильнее будет Кисе убить, а не перевоспитать. Доподлинно известно, что в те же страшные моменты Кисе старательно линял подальше, не желая ни того, ни другого.       Очередной кризис, которого, казалось бы, не предвещало чудесное утро в Токио, случился во время разогрева. (В действительности, наученный горьким опытом Касамацу его ждал, и немного ждал Морияма, но легче от этого не становилось). Среди редких зевак на трибунах затесалось несколько девушек, которые позвали поглазеть подруг, которые узнали.       Этот момент, когда в просто симпатичном парне Кисе Рёте узнавали известную модель, Касамацу не любил больше всего.       К тому, чтобы играть под визг и признания в любви, было невозможно привыкнуть. Морияма от зависти падал духом, Кобори мучился головной болью, воплей Хаякавы было совсем не разобрать. Касамацу бесился и мечтал отдать Кисе на растерзание фанаткам, но было не за что – тот играл блестяще. Кисе вообще не волновало, как много народу знает его имя, сколько раз оно исковеркано и как высоко могут говорить девочки в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет.       «Поразительное равнодушие», – думал Касамацу и поражал периодически какую-нибудь часть Кисе мощными ударами. Вне зависимости от того, как красиво он только что забил. Он им не восхищался, нет.       В принципе, своеобразный звуковой фон был мельчайшей из проблем. В этот раз так точно. Морияма окончательно оправился к третьей четверти, Касамацу играл на злом, жарком адреналине с первой и до самого конца забывал уставать. Они выиграли с разгромным счётом, чем Кисе заслужил новую порцию криков с трибун и толпу школьниц, караулящих у раздевалки. Касамацу продирался сквозь них быстро и опасливо и потому самое интересное пропустил. Девчонки надарили Кисе сладкого и уговорили встретиться. Или он их уговорил. Касамацу не знал – не слышал. С трудом понял потом из сбивчивого доклада Хаякавы, что они все идут на групповое свидание, на котором ему просто нельзя не быть, потому что девочкам уже пообещали сыграть на гитаре. Играть на гитаре умел один лишь Касамацу, но теперь боялся случайно срезать себе пальцы струнами. Оправдания и утешенья Кисе не помогли: во-первых, о своих страхах Касамацу говорить стеснялся и не хотел, и считал необходимым за всё произошедшее Кисе наказать – во-вторых.       Суд свершился, пока Кисе торчал в душевой, но приговором тот оказался недоволен.       – Не переживай, Касамацу-семпай! – очень верно обратился он к тому, что сильнее всех желал расправы. По правде говоря, Касамацу был вообще единственным, кто считал поступок Кисе возмутительным. – Я всё продумал, и всё пройдёт хорошо, – сказал Кисе, рассчитывая на помилование, и добавил проницательно: – Ты не сможешь ничего испортить!       Вместо ответа Касамацу с ожесточением его пнул. Непонятно, что было обиднее: то, что Кисе считает, что Касамацу может что-то испортить, или то, что сомневается в его силах. В любом случае, протест был отклонён, потому что в том, что Касамацу придётся весь вечер краснеть на свидании, был виноват Кисе. И, ладно, Морияма. Касамацу разговора не слышал, но кое-что подозревал и в том, как они разделили между собой сладости Кисе, свои подозрения учёл.       До злополучной встречи оставалось долгих, мучительных пять часов, два из которых Касамацу страдал, обнимая гитару, в номере Кобори и Мориямы. Последний перебирал драже и мурлыкал что-то жизнерадостное, чем просто-таки просился на удушение, но Касамацу терпел, потому что не стал бы сидеть в одной комнате с трупом, а возвращаться к себе не хотелось. Дело в том, что он сам жил с Кисе. Касамацу полагал, что это всё объясняло. Кобори же был уверен, что капитану следует перестать нагнетать атмосферу там, где он собирался ночевать с – внимание! – выключенным светом.       Касамацу, пожалуй, совсем не догадывался о том, что был довольно страшным человеком.       Вернуться к себе всё-таки пришлось, когда на него совсем перестали обращать внимание, и когда нарисовался Хаякава, который бесил Касамацу почти так же сильно, как Кисе. Касамацу подхватил гитару, свою долю конфискованных у Кисе пакетов со сладостями и ушёл, хлопнув дверью, в номер напротив. Кисе лежал на кровати ничком, выглядел несчастным, но Касамацу не почувствовал себя лучше, хотя специально постоял над ним и полюбовался. И встретился на мгновение с его взглядом, по которому сложно было что-то прочесть.       На самом деле, Кисе, когда поднял глаза, увидел перед собой лишь ногу. О, это была страшная нога. С её помощью Касамацу-семпай обычно наказывал Кисе пинками. Ужасная, сильная, тяжёлая нога. По её вине Кисе действительно боялся людей в гетрах. В общем, неудивительно, что у Касамацу не было никаких идей. Кисе не просто мыслил в незнакомом ключе, но ещё и боялся, что его раскроют, и потому прятал глаза.       Кисе был чутким. И расчётливым. И хотел жить. И потому прятал глаза и молчал, не давая Касамацу поводов на нём сорваться. Касамацу его за это очень ненавидел.       Делать было нечего, и Касамацу, повернувшись к Кисе спиной, сел прямо на пол, как был: с гитарой в левой руке, с пакетами – в правой. Из одного из них выкатилась кругленькая конфетка, и Касамацу, подумав, распотрошил все. В самом центре образовавшейся сладкой тучки лежала обёрнутая в жёлтую фольгу шоколадная фигурка кота. Развернув её, Касамацу первым делом избавил кота от поднятой лапки и принялся изучать ассортимент.       – Вообще-то, Касамацу-семпай, – послышалось тогда тихое и аккуратное со стороны Кисе, – это нечестно, что мне ничего не досталось. Сладости-то мои.       Касамацу совершенно не чувствовал за собой вины, потому что из-под подушки у Кисе торчало что-то яркое. И не одно. Касамацу не злился, потому что знал, что Кобори добряк и Хаякава тоже. Ещё он знал, что Морияма наверняка выразил благодарность за свидание, но вот это уже бесило.       Кисе, вероятно, ждал ответа, но Касамацу не собирался с ним разговаривать. Этот разговор мог закончиться кое-чьей смертью, а идти на групповое свидание без этого балабола было ещё хуже. При собственной-то молчаливости.       – Игнорируете меня, Касамацу-семпай, – горько сказал Кисе профессионально надломленным голосом.       Профессионализм Касамацу оценил – ему почти стало не по себе.       – Тебе нельзя сладкое, – уверенно отозвался он, не уточняя, что запретил, собственно, именно он. Только что.       Кисе активно закивал, хотя Касамацу не мог этого видеть.       – У меня от сладкого прыщи лезут, – разоткровенничался Кисе. – И ничем это не замазать, – уныло пробурчал он. – Если не смогу сниматься, сестра меня убьёт!       Кисе затянул знакомую плаксивую песню, то ли сильно преувеличенную, то ли насквозь притворную, и Касамацу зло откусил коту голову. Вообще-то ему было всё равно.       – И зачем мне это знать, а? – поинтересовался он резковато, примериваясь к невкусной на вид конфете, чтобы кинуть ею в Кисе.       Однако конфета была маленькой и не слишком твёрдой для того, чтобы причинить ему достаточную боль.       Кисе помолчал.       – Дай мне ту шоколадку, – попросил он вдруг осторожно, – с орешками, в розовой обёртке.       Касамацу в ответ на такую наглость настороженно обернулся. На сияющем лице Кисе лучилась, ослепляя, улыбка, и пришлось прищурить глаза.       – Сниматься с прыщами не смогу, а играть – легко. Даже больше времени будет на тренировки, – заверил Кисе и доверчиво протянул руку.       «Больной и наивный», – подумал Касамацу, хохотнул и сразу закашлялся – кусок кота щекотно скатился в горло. А затем передал шоколадку.       – Тебя же сестра убьёт.       Ему, вообще-то, по-прежнему было всё равно, но уточнить захотелось.       Кисе засмеялся и принялся рвать розовую шуршащую обёртку.       – С родственницей я как-нибудь договорюсь! – сказал он оптимистично.       Касамацу сильно в этом сомневался, но всё же против воли одобрительно покивал – приоритеты Кисе, живой или мёртвый, расставлял хорошо. Именно так, как Касамацу нравилось.       Однако позже, после свидания, он решил, что это совсем не повод что-либо связанное с Кисе одобрять, а очередной кризис отступил лишь на время. Перевоспитание тогда продолжилось подзатыльником.