Верность короне

Альберт никогда не принадлежал себе. Такие, как он, могли принадлежать лишь народу, народу и только ему, и эта мысль — мысль о собственном не-существовании, не-самостоятельности — впитывалась с молоком матери, которая, впрочем, тоже не принадлежала себе. Это должно было быть больно, обидно, вызывать протест, но вот незадача — символ власти, человек, властью обладающий, человек, пред которым принято было преклонять колено, безусловный правитель — был самым бессильным человеком в Британии. Чего стоит вся твоя власть, если ты не волен даже любить. Стюарт принадлежал себе всегда. Такие, как он, даже из пелёнок смотрели пристально, повелительно, так, что не оставалось сомнений: их требования просто нельзя не выполнить. И от них самих ничего нельзя требовать. Щелочной Альберт, кислотный Стюарт, что, казалось бы, может выйти, если им придётся иметь дело друг с другом — ничего. А случился взрыв. Тургор — вот что это было, будто оба они всю жизнь были пусты, а теперь их переполнило. По швам трещали строгие костюмы Мензиса и строгие маски Альберта, казалось, что этот треск слышно даже в Уэльсе, но каждый из них знал своё место: на троне и за ним. Объясняться не пришлось никому из них — Стюарт никогда не притронулся бы к святыне, но святыня пришла к нему сама. Кто он, в конце концов, такой, чтобы отказывать своему королю. Всего лишь рыцарь. Тогда же он понял, что не сможет служить никому больше. Альберт при нём всегда молчал. Им не нужны были слова, и потому Стюарт вздрагивал каждый раз, когда слышал, как тоноклонические судороги стискивают горло принца — так непривычно было слышать его голос. Он чаще видел его наедине, чем стоя среди таких же верноподданных, и потому привык к тишине. Альберт прикрывал глаза, протаскивая каждое слово через саднящее горло. Буквы — все до одной — были острыми, словно сделанными из рыболовных крючков. Простое предложение присесть выливалось в битву с самим собой, и, видит бог, Стюарт не мог помочь ничем, мог только не вредить ещё больше. В этой битве будущему королю не помог бы ни один рыцарь, даже самый преданный из них. Рыцарские клятвы он в первый раз приносил в постели, и в этом было больше любви, чем, казалось, вообще возможно. Альберт никогда не принадлежал себе, но вверяя себя в руки Мензиса, он впервые не испытывал никаких сожалений. Мензис умел держать лицо. Только это и помогало ему не подавать виду, каких усилий стоило молчать, не заканчивать фразы за Альберта, не выходить на поле боя, на котором ему не было места. Принц всё равно не увидел бы — Альберт прикрывал глаза, протаскивая слова сквозь горло. Стюарт смотрел только на его веки, стоя за спинами остальных. Потом было лечение. Лог казался Стюарту военным врачом, зашивающим принца под градом взглядов-пуль. Смотреть на это было неожиданно больно, будто кто-то покушался на их тишину. Лечение не могло быть безболезненным. Вдвоём они всё равно хранили молчание. В мае тридцать седьмого Стюарт преклонил колено перед новым королём, уже тогда зная: для него он станет последним. Бог весть, сколько раз он делал это прежде, разница была лишь в публичности действа. В тридцать девятом он впервые увидел в глазах короля ужас. Он смотрел на него всё то время, что Альберт произносил речь: глаза его были широко распахнуты. Стюарта ждала Энигма, и война лишила их даже тех редких встреч, что были у них прежде. Энигма стала самой страшной и жадной любовницей Стюарта, отбирала сон и покой, отбирала жизнь. Мензис, пришедший в сорок пятом к Альберту, был бледной копией себя самого. Он преклонил колено снова — храня молчание, давая безмолвную клятву, молчаливый отчёт о победе над драконом. Альберт жестом велел Стюарту подняться, поднялся из кресла, прошёл к окну. Достал сигарету, закурил, затянулся жадно, едва не закашлявшись, и отдал её Мензису. Заговорил чисто, ясно, блуждая рассеянно взглядом по знакомому и одновременно чужому лицу, добавляя к картине в голове новые детали, переписывая холст: — Знаешь, Стюарт, говорят, если ты будешь слишком часто повторять какое-то слово, ты перестанешь понимать его смысл? Это правда. Представь, как часто мы повторяли слово «война» все эти годы. Это очевидно для всех, но... Но когда ты прилагаешь так много усилий, чтобы сказать хоть что-то, ты не просто не можешь забыть смысл. Каждое слово — приговор самому себе. И я больше не боюсь этого приговора. Альберт вдохнул и наконец посмотрел Мензису прямо в глаза: — Я-я-я-я лю-люблю тебя. Стюарт зажмурился до боли, когда его прохладных губ коснулись горячие — Альберта, коснулись так же, как тысячи раз до этого, и всё же совсем иначе. Он знал, что его король — победил.