Весна - тонкий лед

Весна в Слободе! В Слободе, и вокруг, во всем Божьем мире… Вскрываются ото льда реки. Раскрывается на солнечных пригорках от снега сырая земля. Скоро раскроются на деревьях почки, а на земле… - …раскроются цветики желтые, мать-и-мачехой прозываемые. Царь Иван лукаво поглядывает на Феденьку: ну, мол, твой ход, что ответишь? Но Басманов не промах: щурясь от яркого весеннего солнышка, выдает одним махом: - Раскрываются… в погребах последние бочки с огурцами солеными! Царь хохочет, не в силах удержаться, не стесняясь, что видят-слышат его все вокруг – да, впрочем, и свите царевой как не понять такого веселья, когда у самих на лицах улыбки, да смех радостный, беззаботный, так и рвется прочь из груди! В день погожий, мартовский, когда солнце сияет так, что хоть пей, хоть в ладони его собирай, когда в воздухе пахнет весной, талым снегом и влажной землей. А царь с милым кравчим своим, коротая дорогу, затеяли меж собою игру. - Вот уж поистине слова кравчего! – хохочет царь, тем паче, что слова не пустые: давеча и впрямь для опричной трапезы во дворце открыли последнюю бочку. А более-то и не нужно – вот-вот явится на огородах свежая зелень! Но как бы то ни было, следующий ход царев, а с мыслями в голове у него туговато. Но негоже царю московскому отступать! - Открываются… распахиваются на груди шубы теплые! - Открываются сундуки, - немедленно подхватывает Басманов, горяча тонконогого каракового коня, - прятать до зимы куньи шубы, доставать для весны цветные кафтаны! Открываются… старые раны. Сам же заговорил про шубы… не думая, не помня худого, ничего даже и в уме не держа, кроме весенней радости… а стоило услышать от другого – и дернуло в сердце застарелой болью. Рвануло, точно когтями, все по тому же месту… точно и не заживало совсем. За что?!! «А известно всем людям, что при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая зеленая на куницах, да к тому же на потертых» «Тут же и о постелях, и о телогреях, и иное многое — поистине неистовых баб басни» Андрей! Друг! Бывший друг, предавший друг. А не зажило… обманывал себя – не зажило, лишь едва-едва затянулось. И вот опять… но за что? Предательство, ладно, но то письмо… те письма… зачем? Для чего – чтоб добить? В кровавую рану влить кипящего масла, чтоб уж наверняка? Могу понять даже измену, не могу понять, но могу… но это – за что?!! Не было солнечного дня, не было весны, размеренной конской рысцы. Ныло, тянуло, тянуло все дальше вглубь, в черноту… Шуйский за троном… новая шуба вместо исчезнувшей ветхой… он даже помнил ее цвет – лимонно-желтый, режущий по глазам, болезненный, как измена, как беззаконие – наглый. Из рытого веницийского бархата, он прекрасно помнил этот самый кусок, он просил его когда-то у матери на чепрак для игрушечного коня, но та не дала, и два дня он ходил обиженный, пока что-то не отвлекло… пока не остыл… тогда он еще способен был забывать обиды. Дурацкие, детские, действительно детские, тогда у него не было других. И этот же самый кусок – на шубе нахально красующегося Шуйского. И острую боль, и отчаянное, детское, стиснувшее душу бессилие… и ноющую боль, и тоску… Тем не менее, он взял себя в руки, иначе и не годился бы в государи, не сказал, что едва не сорвалось с языка, только проворчал глухо: - Открываются заговоры… - Ну, этого-то добра во всякое время года довольно! – Федька вскинул соболью бровь. Если бы это сказал кто угодно другой – ударил бы. Кто угодно другой, кроме Федора. У Федора, он и прочел в голосе и лице, да и без того знал, это не было небрежением или бравадой. Басманов сознавал всю серьезность угроз и помнил свой долг, и дерзил точно в тех пределах, что отвел для него сам царь. И нынешняя его дерзость была попыткой как-то снять, развеять то сумрачное, что омрачило разом весенней день, попыткой стремительной и оттого неудачной. Иван не сказал ни да, ни нет, ничего не сказал, только притянул повод, переводя коня на хлынцу. Ход однообразный и нудный, под стать тому, что тянуло душу. Тянуло и ныло… мучительно и безнадежно. Говорят, в дурную погоду старые раны именно так… Ноет и ноет внутри, сжимая горло, пасмурно-серым перед глазами… как будто давит на душу само небо. Ноющей болью… но все-таки болью… Басманов, после неудачной своей полушутки примолкший, ехал у стремени, неотрывно глядя на помрачневшего государя. Отсюда ему было почти не видно лица, только волосы из-под шапки и щеку, да резкий изломанный нос, как будто сломанный от рожденья. Но и того было довольно, чтоб видеть, что он омрачен. Что что-то его давит и ест изнутри. У него самого – тянуло и ныло. У самого отчаяньем сжалось сердце. Надо было что-то делать, как-то скорее помогать и утешить, и он прекрасно знал, как, но… не здесь, не сейчас. Федор знал, что ему нужно сейчас и что нужно Ивану – дотянуться, обнять, притянуть к себе, греть, и губами разгладить морщину на лбу, теплом своих рук гнать дурные мысли, собой напоить, как целебным напитком. Но это никак невозможно было сейчас, у всех на глазах в чистом поле, при царской свите да среди мокрого проминающегося снега. Тем более когда все глаза с тревогой обращены были на внезапно переменившегося государя. Сейчас даже как бы случайно прижаться бок к боку не получилось бы, не обратив на себя всеобщего внимания. Оставалось только ждать, чтобы скорее оказаться снова в царском дворце, уж там-то, где множество глухих закоулков… Но царь, как назло, только замедлял ход, кажется, прошла целая вечность, пока наконец всадники едва-едва доплелись до замерзшей речушки, за которой уже хорошо видны были белые стены Слободы. И тут, на самом спуске, конь Басманова вдруг зауросил. Царский вороной тоже шарахнулся, Иван с трудом удержал его, но караковый крутился волчком и свечил. На ровном месте Басманов бы сумел с ним управиться, но здесь копыта коня заскользили и поехали вниз, караковый, пытаясь спастись, невольно полусбежал-полускатился по крутому обледеневшему склону и вылетел прямо на реку. По инерции его пронесло еще несколько шагов – и тут тонкий весенний лед с хрустом обломился, и конь вместе со всадником ухнул в воду. Иван кинулся с криком: «Федька!», дал шпоры, но Малюта повис на поводьях, сдержав царева коня, и царь, опомнившись – сейчас покатился бы так же! - соскочил наземь, путаясь в длинной шубе, не сбежал – больше съехал к воде. Федор барахтался в темной воде, к счастью, уже благополучно сумев высвободиться из стремян, чтобы бьющийся в панике конь не утянул его на дно. - Живо! Связывай пояса! На лед плашмя и кинуть веревку! – отрывисто командовал царь. Сбежавшие вниз опричники торопливо разматывали кушаки, один связывал их в прочную веревку, другой уже примерялся, откуда ловчее вытягивать тонущего. Караковый, силясь выбраться, крушил копытами лед, пару раз ему удавалось чуть не наполовину выдвинуться из воды, но хрупкий лед проламывался под тяжестью конского тела, и он с головой уходил под воду и снова выныривал с фырканьем и пронзительным ржанием. Хуже всего было, что из-за бьющегося коня Федор, рискующий получить удар кованым копытом, не мог надежно ухватиться за край, к тому же лед, когда он пытался зацепиться, точно так же крошился и уходил из-под рук. - Живей, песьи дети! – орал царь, видя, как темная Федорова голова то и дело исчезает в черно-белой ледяной каше, но опричники, уже ступившие на лед с берега, видя, как он тонок, продвигались вперед опасливо, чтобы не провалиться самим. Молодой Бельский, не чинясь, ухватил царя за рукав: - Государь, лед совсем тонок, проще пробить полынью до берега. К Басманову, в самом деле, из-за коня и слишком хрупкого льда было не подступиться, а до мелкого места не так уж и далеко, и опричники бердышами на длинных древках поспешно принялись долбить лед. Царь крикнул Федору: - Ты ломай от себя! – хотя тот, сообразивший и без того, уже и сам толкал коня, стараясь направить его, чтобы тот расширял полынью в нужном направлении. Лед ломался с треском и краком, почти заглушая все голоса. Молодой Бельский едва успел отдернуть бердыш и откатиться по льду – последний кусок разом рухнул в воду и снова всплыл, белый, перевернувшись, и тотчас исчез под конским брюхом. Понятливый жеребец рванулся вперед и, в несколько мощных гребков, обдирая бока об лед в слишком узкой проруби, добрался до места, где встал наконец всеми ногами на дно, тяжело дыша и раздувая ноздри. Федор так же тяжело дышал, мокрый и с налипшими на лицо черными волосами, и уже начинал стучать зубами от холода. Но тут уже, на мели, вытащить всадника и коня, вернее, коня и всадника, оказалось делом нетрудным. Заминка вышла разве что в том, что Иван, с трясущимися от пережитого руками, никак не мог ухватиться за луку, чтобы подняться в седло. *** Федька, с головою закутанный в алое с темно-желтым шерстяное одеяло, из-под которого видны были только кончики пуховых носков, сидя на лавке, прихлебывал горячий сбитень. Такой горячий, что пар, поднимающийся от кружки, скрывал его лицо, точно завесой, и остывающей влагою оседал на коже. - Ну и что скажешь, Басманов сын, как перед государем своим оправдаться думаешь? – царь уселся на лавку рядом с любимцем, грозно свел кустистые брови. Что, впрочем, в эту минуту едва ли могло кого-нибудь обмануть. – Давно подозревал, что совести в тебе ни на медное пуло. Себя не жалеешь, хоть бы коня пожалел! Федька, не отводя от лица кружки, стрельнул глазами: - А мне для моего государя ничего не жалко! Тем паче дурного коня. - Но-но! – государь даже погрозил Федьке пальцем. – Коня не брани. Да награди его за верную службу торбой медовых пряников, гляди, самолично проверю! Другого такого же послушного коня поискать, чтоб на скользкий откос пошел, не упрямясь. Али, думаешь, я ничего не приметил? Федька вздохнул, разворачиваясь на лавке лицом к государю, да крепче подтянув колени к груди. Одеяло сползло у него с головы, открывая слипшиеся и круто взявшиеся завитками досыхающие кудри, и он подтянул его одною рукой, на миг явив в приоткрывшуюся щелку, что под одеялом на Федьке надето очень мало чего... и даже почти ничего. Государь покачал головою. - Эх ты… чудо. Ну а если б и впрямь утоп? Обо мне-то подумал? - Да знаю я это место, там летом воды чуть выше макушки! - решительно отверг Федор. – Захочешь – не утопишься. С такой уверенностью, что Иван, хоть изрядно зол был на Федьку за самоуправство, рассмеялся и притянул к себе его дурную недосохшую голову: - И за что только ты мне достался такой? Дурное ты мое чудушко… - Сбитень, - придушенно сообщил Федька, одною рукою вслепую шаря, куда бы отставить горячую кружку. Из-под царевых объятий поставил ее куда-то на край, кажется, она все-таки опрокинулась, но это уж было совсем неважно. Как и то, что одеяло совсем соскользнуло на пол…