Voice of something evil

      Хартли держал Циско в заложниках. А Циско успел пострадать от стокгольмского синдрома. Каждое язвительное слово отдавалось в голове эхом, не смолкающим на долгое время, по крайней мере, до следующей волны звука. Циско никогда не считал себя слишком восприимчивым к звукам, но этот настойчивый, с оттенком насмешки голос, звенел для него словно колокола тысячи храмов. Он заглушал любые мысли, рациональные и не очень. Он порабощал, он заставлял хотеть порабощения. «Хартли, почему ты не слышишь этот звон?» проносилось в голове у Циско каждый раз. Если бы он только слышал…прекратил бы он говорить? Звон не прекращался, когда Хартли говорил шепотом. Горьким шепотом, оставляющий мерзкий привкус на языке.       Циско ловил себя на том, что этот привкус для него слаще шоколада. В СТАР лабс оказалось много укромных мест. Слишком, по меркам Циско. Ему негде было укрыться от этих мест, в которых всегда был он. Он, и его шепот и звон. Он, и его горячие как сама преисподняя, руки. Закрывая глаза, Циско чувствовал, как его душа переставала быть его. -Цискито, не напрягайся ты так сильно. Я не собираюсь тебя убивать, или какие еще варианты событий есть в твоей красивой головушке. Просто…, — Хартли провел пальцем по щеке Циско, — немного… — палец дошел до ворота футболки и слегка отвел его вниз. -Поиграешь, знаю, — Циско нервно сглотнул и попытался расслабиться в ненавистных горячих руках. Ненавистных потому, что заставляли его чувствовать себя кем-то особенным, чем-то большим, чем игрушка. По крайней мере, любимой игрушкой, из немаленькой коллекции. Циско усмехнулся своим мыслям. Никогда он не чувствовал себя упавшим настолько низко. Хартли своими настойчивыми прикосновениями не помогал, а лишь еще глубже раскапывал яму, в которой Циско поселился. Почему эти руки должны быть такими теплыми. Почему эта теплота должна обжигать, а не греть. Почему ему нравится чувствовать на себе эти ожоги. Когда этих рук нет, ему невыносимо холодно. Когда они шарят по всему телу, останавливаясь на особо чувствительных местах (чертов Рэтуэй изучил каждый миллиметр его тела, чем очень гордился), хочется чтобы эти руки отстранились и больше никогда не возвращались. Кэйтлин знала обо всем, и часто спрашивала, почему он просто не начнет игнорировать Хартли. Кэйтлин вообще была единственной, кто напоминал Циско хоть изредка, что у него когда-то была гордость. -Это смешно, но знаешь, наверное я люблю его.       Были моменты, когда Циско просто пытался поговорить. Спросить такие банальные вещи, вроде «как прошел день?» или «удалось ли сегодня унизить всех и каждого в лаборатории?», но Рэтуэй лишь с насмешкой закрывал за собой дверь, входя в последнее место, которое еще не ассоциировалось с ним у Циско — в его квартиру. — Я же не для разговоров пришел, мистер Рамон. Думал, вы и сами понимаете. Нарочитая, мерзкая вежливость, палец, оттягивающий галстук одним отточенным движением.       Квартиру можно вычеркивать из возможных списков убежищ от мыслей и нежелательных чувств.       Кружка чая дымилась в руках Циско, он цеплялся за нее, как утопающий за соломинку. Тело зудело от тысячи прикосновений и укусов, но открытое на кухне окно окатывало приятным ночным воздухом, охлаждая ожоги. Волосы, собранные в хвост, так и норовили вылезти из-под командования резинки, и Циско рассеянно убирал выбившиеся прядки за ухо. Обычные чувства, обычные движения, обычная ночь для Рамона. На минутку, лишь на минутку, Циско попытался представить, что Хартли не ушел, звонко хлопнув дверью, а остался на ночь. Остался, чтобы Циско смог заснуть в его объятиях. Остался, чтобы утром надеть одну из гиковских футболок Рамона (возможно даже ту самую). Остался, чтобы остаться навсегда.       Циско усмехнулся, поднося кружку ко рту. Чай казался ему безвкусной водой, свежий воздух — затхлым болотом. Даже бывшая недавно приятной прохлада теперь больше походила на мороз Арктики. В этот момент Циско подумал, что надо переставать думать. Черт. Для этого надо действительно перестать думать. О Хартли, о его издевках, о его прикосновениях. Как можно перестать думать о том, что преследует тебя каждый день, это уже вопрос на вторую кружку чая. Ничего крепче Циско не позволял себе. Считал, что в его голове и так достаточно шума, чтобы добавлять к этому еще и похмелье. Голос Рэтуэя поселился здесь на постоянное жительство, и это не давало спать, есть, смотреть когда-то любимые сериалы, которые то ли сами скатились в мыльные оперы, то ли Рамону так казалось.       Сон этой ночью не представлялся возможным. Спальню наполнял чужой запах, который раньше фантомно преследовал Циско. Теперь, он не мог сказать себе, что все это его воображение, не мог стряхнуть с себя облако наваждения. Хартли поселился в каждом предмете, в любимых плакатах, в коллекции дисков, которой Циско гордился, как родным сыном. А придя на работу, все начнется сначала. И так пока не надоест самому Рэтуэю. Пока не найдет игрушку посговорчивее, не столь упрямую и непокорную. Возможно, она не будет так же желанна, как эта красивая неприступность, но быть постоянно с одним человеком было выше сил юного гения. Нельзя допускать привязанности, такими глупостями занимаются только дураки. И Циско. Циско же дурак.