Клёны

      Восемнадцатая весна умерла на его глазах. Кроваво-красные клёны. Смертельное цветение осени, в котором он купался всякий раз, как я мог видеть его. Взгляд прямиком в вопиющую пустоту — он смотрит в глаза графитовому небу, нарисованному одним сплошным мазком. Никаких вкраплений. Ни на оттенок темнее, ни на оттенок светлее.       Каждый день я наблюдаю, остановившись на другой стороне улицы, и жалею о том, что не вырос художником. Между нашими реальностями всего лишь черта дороги, но переступать её кощунственно.       Остроконечные листья переговариваются между собой. Наверняка он слышит. Как и я слышу; слышу его голос, лишённый звуков. Там, среди шёпота клёнов, вероятно, он что-то произносит. Мимолётно, одними губами. Если так, какими могли бы быть эти слова?       Как жалобная, пронзительно-надрывная мелодия скрипки. Как ноты минора, далёким отзвуком льющиеся из глубины акустической гитары. Может быть, этот голос — он как лавина. А возможно, он слишком похож на непримечательный шёпот. Поэтому звуки становятся одним целым, и я не могу различить их, отделить друг от друга. Они с осенью, растерзанной бритвами листьев, словно сиамские близнецы.       Тёмная фигура движется слишком медленно, и заметить передвижение можно только закрыв глаза на долю секунды. Сморгнуть, не поднимая век чуть дольше, чем обычно. Тогда плавность преломится, как если вырезать несколько кадров из фильма. Картинка станет дёрганой. Вскинув подбородок, он смотрит вверх, в ту недосягаемую вышину, объятую беспробудной печалью, и иногда делает совсем незаметный шаг.       Пространство вокруг засыпает, пока кроны шепчут слова обмана, складывающиеся в колыбельную. О том, что весна придёт в этот город уже очень скоро и обесцветит всё пастелью. Деревья твердят себе, что скоро, очень скоро небо испачкает яркий васильковый и каждый сможет ослепнуть от счастья.       Пустые надежды греют. Нужно лишь время, чтобы ожоги проступили.       — Ох, вы снова здесь?       Голос отвлекает меня от аллеи. В этот раз не музыка и не шелест — это просто голос.       — Добрый вечер, — отвечаю я и пытаюсь улыбнуться.       Тусклая улыбка иссушенных временем губ отвечает на мою неумелую. Мияко-сан глядит на меня сочувственно, и вся её поза, будто застывшая на паузе, приглашает меня пройтись. Она хочет, чтобы я ушёл отсюда. И я, не взглянув больше ни разу через дорогу, присоединяюсь к ней, чтобы совершить эту недолгую прогулку.       — Сегодня так безветренно, — говорит она мне, пока мы неспешно продвигаемся вперёд.       Безветренно. Верно.       — А вчера весь день лил дождь, — снова говорит она, поглядывая на меня улыбчиво. Я участливо улыбаюсь в ответ. Лучи морщин на лице женщины становятся глубже с каждым днём.       Иногда подумать страшно, как бы все мы жили без разговоров о погоде. Вытесняем беспощадно всё то, что на самом деле требует внимания. Разговоры-муляжи. Чистая бутафория.       — Да, сегодня спокойно, — соглашаюсь я с ней.       Сегодня болит уже не так сильно. Не яростно, как прежде, — спокойно. Отчаяние, как прибой, омывает ступни. Приливная волна набирает силы, и к вечеру вода поднимется к самому горлу. Вот тогда дышать станет по-настоящему сложно.       Молча мы достигаем подъезда, молча поднимаемся на наш этаж, а, когда приходит время прощаться, она хватает меня за руку своими цепкими пальцами и просит:       — Не тревожьте его. Пожалуйста.       Секундная мольба в её глазах, и хлопок двери оставляет всё пустым. Полым. Что когда-то существовало внутри — выскребла острая боль. Теперь остались только воспалённые раны. День ото дня я обещаю себе, что не остановлюсь там больше, не взгляну на него и мельком. Просто обманываюсь.       Задаю себе вопрос: существует ли привлекательность в смерти? Влечёт ли к себе несгибаемая фатальность? Истинный пик счастья есть боль. Когда счастлив по-настоящему, никогда не засмеёшься. Когда счастлив, плачешь. Вещь настолько хрупкая ломается так легко, а горе — это начало и конец.       Не зло пришло, чтобы разрушить добро, но добро возникло с целью дать отпор. Пролить тонкий шнур света в кромешную тьму, потому что тьма и хаос — первоначальная материя. На разрушенном фундаменте не построить дома. Избыток белого, его концентрация возвращает цвет к основам, и он темнеет всё стремительней. Теперь и я боюсь пролить свет на события, ещё больше — снова почувствовать себя счастливым. Даже на одно мгновение.       Каждый взгляд накладывает отпечаток. Клёны за моим окном были там и прежде, но никогда до этого я не глядел на них. Открываю преграду из стекла. Сейчас аллея пуста, а шёпот листьев угас. Так же, как и на эти деревья, на него я не глядел никогда прежде. Да, мельком, проходя мимо, может быть. Мы здоровались. Улыбались в знак приветствия. До тех пор, пока я не узнал, что осталось совсем немного. Скоро всё закончится для него.       «Соседский сын» было его имя до тех самых пор, пока я не узнал, что у него рак лёгких. На последней стадии процесс необратим. По прогнозам врачей, это последняя осень Таканори.       Мияко-сан сказала, он пишет стихи. Стоя там, напротив него, я думал над тем, над чем он думает, разгуливая под клёнами днями напролёт. Ему сложно даже стоять на ногах, сказала она: организм поражают метастазы, без малейшей милости. Он крошится изнутри.       Поэтому я спрашиваю себя: существует ли в смерти нечто особенное, что притягивает к себе так настойчиво? Не будь он болен, заметил бы я его когда-нибудь? Сомневаюсь. Помнить не помню, каким он был до этого. Не знаю, когда всё пошло под откос и почему. У такого, вероятно, нет причин, и это заставляет болеть ещё ощутимей.       Иногда мне в голову приходит странная мысль. Словно он стал приходить в это место только из-за того, что я наблюдаю за ним часами напролёт.       Безусловно, абсолютная чепуха. На протяжении всего времени, что я проводил рядом с аллеей, он не удостоил меня и взглядом. Будто меня не существует вовсе. Но стоило уйти мне — уходил и он.       Похоже на способ общения — на расстоянии, без слов и жестов.       Ближе подойти я не решался. Мои сожаления ему ни к чему, я прекрасно понимаю, и поэтому остаюсь на противоположной стороне дороги и молча слежу за его скудными передвижениями. В его руках никогда не было ничего: ни девайсов, ни бумаги с ручкой, поэтому я предположил, что стихи только в его голове. Если, конечно, ему теперь до них есть дело. Как бы ни пытался, сколько раз бы я ни клялся себе, что могу его понять, но, в конечном счёте, я знаю, что это ложь. Мне не понять, каково это: посекундно терять свою жизнь и не иметь ни одной возможности что-либо исправить. А ещё Мияко-сан сказала, что от попыток лечения он отказался.       Думаю, в этом есть некоторый смысл. Когда тебе шестнадцать, а наилучший прогноз — пять лет, жизнь, наполненная таблетками и химиотерапией, не кажется слишком-то заманчивой. С вероятностью в девяносто процентов он не успеет даже закончить университет. Ни один человек не захочет приближаться к тому, кто обречён на смерть. Пожалуй, я один такой сумасшедший.       Эгоизм — пытаться изменить его решение. И это не утешает.       Глядя на него, я умираю сам. Сухое представление для единственного зрителя, наблюдая которое я не могу ни плакать, ни смеяться; ни стоять спокойно, ни сдвинуться с места; ни быть так далеко, ни приблизиться. Не могу сделать совершенно ничего. Уже никто не сможет.       Осень в самом разгаре. Она опускает меня на дно памяти. С наступлением ночи вода достигает моего лица, и я захлёбываюсь, рассматривая очертания клёнов в свете уличных фонарей. Точно знаю, что был замечен им не раз. Молча он изливает своё отчаяние в онемевшей позе и безвольно опущенных плечах, а я молча принимаю его, разрушенного и одинокого. Быть замеченным необходимо — я не пытался скрыть своё стремление.       К чему?       Я хотел, чтобы он знал, что я могу простоять на этом расстоянии весь день. Я мог бы быть тем, кому не наплевать. И я хотел, чтобы он увидел, что не выходит у меня из головы. Хотел заставить его чувствовать себя нужным в свои последние дни. Необходимым, как воздух. Мой рассудок не в силах отпустить эти живые картины смерти. Медленной гибели природы и его, что скоро станет её частью. Пеплом на ветру. Его мрачный образ — мимолётность.       Бессонница вором-взломщиком пробралась в мой дом. С самого первого осеннего дня я лишён сна. И, наверное, так же, как и он, держу всё в памяти. Художник воспоминаний, если так можно выразиться. В моей памяти не стихи — в ней вихрь кленовых листьев и глаза человека, в чьих зрачках пустым надеждам нет места больше.       Этой осенью я осознаю с новой силой, что разрушенное не собрать.       Круговорот сезонов. Кольцо, но не спираль. Здесь я брожу, как в капкане, и годы ещё больше напоминают друг друга теперь. День напоминает день. Очередная секунда — предыдущую. В моих глазах застыла осень, где кленовые листья — кровь улиц, что преподносит им жизнь. Если бы что-то было в силах подарить жизнь и ему.       Вдалеке, вот он снова расхаживает по аллее из стороны в сторону. В каждом телодвижении затаилась бессмысленность, и тёмные радужки его глаз остужает небесный холод.       Очередной новый день — тот, что дал мне осмысление. Кричащую мысль о беспросветности. Не стоило подбираться так близко и смотреть смерти в лицо, но слишком поздно для сожалений.       Статичная фигура пошатнулась, захлёбываясь в кашле. Мне приходилось видеть, как он кашляет, и раньше; приходилось видеть нетвёрдые шаги подгибающихся ног. Но всё иначе в этот раз. Ветер почти сбивает меня с ног, таким необузданным кажется, и, прежде чем среагировать, я просто стою и смотрю. На то, как он, согнувшись, задыхается. Боль и нехватка воздуха разрывают его на куски, плечи его вздрагивают, словно в судороге.       Я наблюдаю, да. Но это не чёрствость.       Мысли кружатся, как вихрь листьев. Клёны поют, и, чем дольше я стою без движения на отдалённом берегу дороги, тем громче становится этот невыносимый звук. Он сводит меня с ума. Словно под воду, в бессознательном порыве я бросаюсь, чтобы пересечь черту. И вот, моя рука уже держит его плечо; и вот, он поворачивается ко мне с этим самым недоумением на лице. Мёртвый взгляд, лишённый и намёка на заинтересованность, встречает мои глаза. Болезненно-белое лицо. В уголках его сухих губ, проступая изнутри, горит кровь.       Как открытая книга, ослабевший и потерявший всякое стремление, он стоит передо мной, возглавляя осеннее полотно своим увядшим образом. По-осеннему особенные глаза, и дело вовсе не в цвете. Он знает, что я знаю. И я знаю, что он знает. О том, что не произносят вслух. Трещина, глубокий надлом разрастается, и я вижу, как его озябшие губы дрожат. Напрасные попытки облегчить ситуацию ведут только к оглушительному краху, поэтому приближаться — ошибка. Дальше, ещё дальше — так далеко, чтобы не разглядеть очертаний. Но я спрашиваю, как будто последний глупец: «Всё в порядке?»       Кашель застаёт его прежде, чем губы пробуют обвести меня вокруг пальца улыбкой. Ответить «нет» — всё равно что похоронить себя заживо. Воздух с таким трудом поступает в его лёгкие, и больно представлять, как тяжело даётся им дыхание. Изнутри он просто сплошная жгущая язва, каждая капля крови наполнена смертью. Кладу ладонь на плечо, произношу, перекрикиваю вопли клёнов: «Может быть, мне…» Плотно жмуря глаза, давясь кашлем, он уже качает головой. Ведь я даже не договорил.       Так жестоко.       Что-то произошло. Не могу понять, в чём дело. Мир возвращается в истоки — во тьму и хаос. Цепляюсь за него, а он, силясь не потерять свою меркнущую реальность, хватается пальцами за воротник моего полупальто.       Сначала дыхание сипящее, низкое, но затем переходит в пронзительный свист. Плечи вздрагивают — больше не могу разобрать, кашель это или плач. Никогда раньше я не думал, что дыхание бывает таким ужасающим. Ветер бросает его тёмные волосы из стороны в сторону, губы разомкнуты, и я почти ощущаю эту острую нехватку кислорода. Мне почти трудно дышать. Стирая запёкшуюся кровь с его холодных губ, я хочу сказать, что нужно бы вызвать скорую. Кашель затихает всего на секунду, а после возобновляется. Пальцы моей руки, измазанные тонкими полосками крови, гладят его лицо, и это всё. Всё, что я могу.       В эту самую секунду я хотел бы уничтожить его своим вниманием, чтобы избавить от каждого мгновения обречённости; спасти. Цвета гаснут, и в пределах этой аллеи сегодня остаётся лишь огромное, циклопическое ничто. Я осознаю в очередной раз: сегодня безветренно.       На следующий день просьба Мияко-сан потрясает меня. «Таканори попросил вас об этом», — поясняет она, заламывая руки, и её покрасневшие глаза слезятся. Сложно определить, начало или конец предвещает эта просьба, и всё же я не могу отказать. Поэтому на следующий день мои пальцы держат прорезиненные рукояти, а в моих ушах — тихий звук крутящихся колёс. Стоять на ногах он больше не в силах.       Как в туманном сне, я сную по аллее, которая напоминает теперь кладбище листьев. Опавшие трупы, некогда бывшие кровью улиц, обращаются в их прах. Тихий хруст доносится из-под колёс, пока я толкаю инвалидное кресло и гляжу на его руки, некрепко удерживающие короткий, источенный карандаш. Линии то слишком тонкие и неровные, то, напротив, становятся чересчур чёткими, грифель почти продавливает бумагу. Память начинает подводить его, поэтому он записывает. Не пытается скрыть от меня строки, заполненные откровениями: бессмысленно.       Короткий путь в никуда — к концу аллеи и обратно. Толкаю коляску, и мы молчим. Потому что сказать нечего. Я слушаю его посредством ассиметричных спутанных записей — так проходят минуты и часы, пока вечернее небо не темнеет окончательно, сменяясь ночным. Он кашляет, часто, взахлёб; роняет карандаш из пальцев. Раз за разом я поднимаю с асфальта этот ошмёток, и он пишет снова — без жалоб и сожалений. Вижу, как резко двигается его рука, в порыве гнева изрисовывая бумагу словами, но скоро он снова успокаивается и оставляет записную книжку в покое.       Спустя несколько дней приступы кашля повторяются так часто, что даже держать что-либо в пальцах представляет для него трудность. Пока его зрачки отражают пейзажи поздней осени и он сидит неподвижно, будто кукольный, я могу распознать жизнь в нём только по сипящему дыханию.       Когда карандаш выскальзывает из его пальцев в очередной раз, я достаю вещь из груды сухих листьев и протягиваю ему. Но он не принимает. Смотрит куда-то далеко, его взгляд словно и не здесь вовсе. Осторожно взявшись за раскрытую записную книжку, поворачиваю её к себе, бегло прочитываю то, что уже успел рассмотреть прежде, и дописываю последний знак катаканы. Только тогда он обращает свой взгляд ко мне, затем пристально всматривается в написанное — судя по глазам, в моём предположении нет никакой погрешности. Веки моргают медленно, устало, а тихое дыхание продолжает быть тяжёлым и шумным, даже если он не желает того. Мои пальцы мягко касаются шерстяного пледа на его коленях, и я пишу чуть в стороне, у нижнего правого края: «Мне жаль».       Скупая запись выглядит такой чужой и никчёмной среди всех предыдущих, потому что линии аккуратны и ровны. Неправильно — испытывать это, однако рядом с ним я чувствую себя дефективным из-за того, что здоров. Из-за того, что я, кто почти вдвое старше, дышу ровно и размеренно, твёрдо стою на ногах и мыслю ясно. Худшее из этого: я опасаюсь, что причина моего безумия всего лишь жалость.       За короткий промежуток времени мы можем испытать множество, сотни мимолётных чувств. Все они — пыль, и, стоит только разомкнуть губы и подуть, как она взнимется в воздух. Осядет обратно лишь часть, но ведь и эта часть недолговечна. Доверившись умирающим глазам и тому порывистому, преданному ощущению, что вызвало во мне непрестанное созерцание его, кто потерялся в пламени кленовых листьев, я, возможно, был лицемером. Хотел бы я подумать и рассудить, что должен оставить в памяти, а что — выбросить в помойное ведро. Но так не бывает.       Сказать себе «чувствуй это, чувствуй то» невозможно. Если бы только я был уверен в том, что сделал всё правильно, когда он ответил мне глухим хрипом: «Знаю». Слова приходилось читать по губам. Эта ситуация просто лишила меня всякого разума. Чтобы не прослыть предателем в своих глазах, я готов вспоминать его глаза миллионы раз, надеясь на то, что былое не угасло. Ноющая тяжесть под рёбрами — единственное, что мне осталось от него, и я хочу хранить это вечно. Мне должно быть больно. Ведь тогда я буду убеждаться всё сильней, с каждой новой осенью буду убеждаться, что это не было жалостью.       Заглядывая в неизвестность завтра, раз за разом я пытался просчитать, доживёт ли он до своего семнадцатого дня рождения.       Уже к концу осени он ослабел так сильно, что записывать приходилось мне. Небольшое количество уцелевших листьев прибило к асфальту дождём, и, притоптанные, они распластались по аллее. Тёмно-коричневые, высохшие, они не издавали больше ни звука. Губы Таканори шептали мне строки стихов, которые со временем становились всё менее связными. Всё чаще он стал шипеть, хмурясь усиленно: «Зачеркни!» А потом снова задыхался от кашля.       Наблюдая за тем, как он умирает, я чувствовал себя преступником, который убивает его своими собственными руками. Бесполезным элементом интерьера я сидел перед ним на корточках перед раскрытой записной книжкой в чёрном кожаном переплёте. Листы ломились от строк, и он начинал повторяться, но мне было наплевать — я записывал всё от начала и до конца. До тех пор, пока он не уставал.       Какой-то частью того рационального, что осталось во мне, я могу понять, что с головой ухожу в бесплотные иллюзии. Иногда, среди людей, я осознаю это слишком остро. Понимаю, что время летит всё так же быстро и завтра снова штиль.       В первый зимний день я зажгу свечу, провожая осень. Осень наступит снова, стоит только подождать, но весна уже как год мертва, и ничто не сможет исправить это.       Эскапизм возвращает к жизни всё: прошлое, надежды, людей.       Прямо сейчас, очнувшись глубокой ночью после долгой череды кошмаров, я брожу среди клёнов и воображаю, что ещё мог бы сказать ему. Закрывая глаза, всякий раз я слышу шум качающихся крон — они шепчут мне чудесные стихи. Что бы кто ни говорил, осень возродилась, и я не желаю вспоминать тот момент, когда, лёжа на больничной койке, он слепо ловил воздух, ища чью-то руку. Мою ли?       Палата сливается в одно сплошное белое пятно в моих глазах, последние вдохи затихают. И всё-таки белый — ужасный цвет.       Передо мной совсем не беззаботный подросток — не тот, кто веселится, прожигая свою молодость, и смеётся чаще, чем думает. Наверное, он мог бы написать что-нибудь ещё, что-нибудь по-настоящему прекрасное.       Кардиограмма сердца меняется с пугающей скоростью, и, пока я сжимаю безвольно лежащую на простыни руку, оставляя меня в осени навсегда, он шепчет: «Не беспокойся. Моё сердце не погибнет».