Черен лис

Это лицо мерещится ему в закате. В липком мареве оранжевых туч, нещадно облепливающих все небо подобно изголодавшимся пиявкам, цепляющимся к коже и вгрызающимся в нее. Это лицо мерещится ему постоянно, словно напоминая: больше нет смысла жадно впиваться зубами в эту пересохшую небесную цедру, сотканную из обрывков ярких перистых облаков и украшенную жемчужными бусинами лучистого солнца. Это лицо является слишком часто, а рыжие пряди перетекают и переплетаются с солнечными зайчиками, поджигая все небо в одно мгновение и кажется, будто это не Светила работа, а ее. Ривай вглядывается в океан света, выискивая в нем свой личный утраченный луч, надеясь на то, что ему все это показалось тогда, надеясь, что сейчас это бесхитростное существо подкрадется сзади и напугает его до смерти, а затем заливисто рассмеется, но бессмысленная надежда тает вместе с последними остатками блестящих оранжевых красок. А дальше, в почерневшем от чудовищной тоски небе, начинают вспыхивать искры, как на пугающе-мрачных углях, и они не хотят погасать, подобно нежным воспоминаниям в душе капрала. Мгновения растворяются в жестоком пространстве, исчезают навсегда, а он продолжает думать и выбирать звезду, в которой бы можно было получше ее разглядеть. Она была похожа на рыжую дерзкую лисицу, такую женственную и свободную в страшном мире безумия и отравы. Петра. Петра. Ее звали Петра и это имя навсегда застыло на губах белоснежным кристаллом льда, обволакивая кожу холодом, до боли впиваясь в зубы. И теперь, когда Ривай пытается произнести, челюсти сводит. И он пьянеет от этого безвкусного горя. Титаны значения не имеют. Он справится с ними, справится. Справится он и с бо́льшими сложностями, но на закат теперь, такой ослепительно-рыжий закат, напоминающий ее игривые пряди волос, он не сможет спокойно смотреть. Душа беззвучно рыдает, закутавшись в холод, прячась от отголосков бессовестного пламени, не желающего оставить уже в покое и не терзать ее, убитую донельзя. Жизнь-то, естественно, продолжается, но разве стоит она того теперь, чтобы любоваться закатом? В перелесках еще можно встретить коварных и хитрых лисов, исхудалых, но бодрых, немного резких в своих движениях и озорных. Они будут прятаться в кустарниках и своих норах, надеясь остаться незамеченными. Они будут залезать в курятники, будут воровать кур, будут бесчинствовать, будут пытаться выжить. Они будут гореть. И это горение наверняка и распалит необыкновенный закат, пробираясь к са́мому космосу, лишь бы коротко постучать в иссиня-черную дверь и, усмехнувшись, подобно ребенку, юркнуть обратно, вниз, спасаясь бегством от более крупного, от сердитого зверя. И тогда он расстелется по ночному небу своей темной шкурою, замурлычет холодным ветром и громкими птицами, а хитрые оранжевые огоньки спрячутся, дабы потом, на следующий день, повторить все сначала. И среди этих напуганных, но гордых лисов, Ривай замечает одного до боли печального, сидящего чуть поодаль от остальных. Он прячется в цветущем вереске, словно бы даже и не страшась двигающихся прямо на него лошадей. Он холодно смотрит в глаза разведчикам, холодно смотрит в глаза капралу и они чувствуют оба друг в друге ту страшную потерю, репейником впившуюся куда-то в грудную клетку (похоже, в самое сердце). И они разделяют это, кажется, на двоих. А впрочем, может быть, это только так кажется?.. Лис убегает лишь в последнюю секунду, едва ли не угождая под копыта белоснежному коню Ривая. Лис прячется где-то в зарослях. Лис черен. Лис — это сердце капрала, высохшее и утратившее всякую яркость, бьющееся из последних сил. Плохо ли, хорошо ли — кому решать? Если в ком-то оно и угасло, то мир прекращать свое озорство так просто не станет, поэтому тянет оранжевые руки наверх, укрывая их облаками. Спустя годы, долгие-долгие годы, только спокойно лишь становится от этого солнца. А ему будто бы и неймется, ведь палит золотой шар все сильнее и сильнее. И жизнь проходит, и время стремительно плавится, и лисы уходят. И только один, черный, на скале остается. Ривая ждет.