Отпусти меня

Когда сержант Клейтон приказывает Хардингу отвести меня в одиночную камеру, несмотря на то, что там уже находится Уилл, мне резко становится спокойно. Не то, чтобы я мечтаю несколько часов пребывать в заточении, но этот случай иной, и я, посчитав его совершенно удачным, иду за моим конвоиром в назначенное место. С другой стороны, моё сердце невыносимо изнывает, и я знаю, что ему станет только хуже. Однако, я продолжаю медленно брести, чавкая сапогами по влажной грязи. Ведь, что есть эта боль, когда я так привык к ней здесь, во Франции? А этот шанс я не могу упустить. В камере оказывается действительно немного комфортнее, чем в окопе, как и говорил Уилл. Когда в дверях появляюсь я, он смотрит на меня, не скрывая удивления и оглядывая с ног до головы. Я прохожу внутрь, а дверь позади сразу же закрывается на ключ. Мы разговариваем какое-то время. Я сижу на мягкой, по сравнению с сырой землёй, кровати, лицом к двери, а Уилл сидит рядом и, кажется, смотрит себе под ноги. Сейчас мы больше похожи на двух незнакомцев, ждущих свои поезда на вокзале: сидим поодаль друг от друга, говорим о нейтральных вещах, чтобы, спустя время, разъехаться в разных направлениях. Наши взгляды пересекаются редко, и я отчасти рад этому. Я рассказываю ему о драке с Маршаллом, на что он кротко улыбается. К моему счастью, в этот момент я успеваю повернуть голову и запечатлеть в памяти его лицо. «Ты вообще-то должен драться с немцами, а не со своими». Он рассказывает мне, как его содержат здесь, как он приходил ко мне в больницу, когда я свалился из-за болезни на целую неделю, и на мой удивлённый взгляд утвердительно кивает. Рассказывает, как каждый день к нему приходит сержант Клейтон и в очередной раз спрашивает, не передумал ли тот снова взять в руки винтовку и, получая отказ, уходит, привычно выплюнув грязное «трус». Ненавязчивые темы быстро заканчиваются, и какое-то время мы молчим, снова притворившись незнакомцами на вокзале. Краем глаза я вижу, как Уилл смотрит на часы. 5:30. Скоро придёт его поезд. Через полчаса его казнят. Через полчаса падёт один абсолютист, который является для меня самым важным и близким человеком в этом кромешном аду, и я ничего не смогу с этим сделать. Он будет застрелен, нося на себе это красивое слово, как клеймо, потому что никогда не отречётся от своих идеалов, а я останусь жить, потому что не эти идеалы являются главным в моей жизни. Единственное, что поддерживает меня наплаву, не какие-то там дурацкие выдуманные принципы, а вполне реальный человек - сын священника - Уильям Бэнкрофт, сидящий сейчас рядом со мной на кровати одиночной камеры и ковыряющий сырую землю носком сапога. - Уилл.. - Тристан.. Мы начинаем одновременно и так же одновременно замолкаем. Сейчас каждая секунда важна и я первый прерываю неловкую паузу. - Ты ведь можешь не умирать, правда? Я прямо сейчас могу позвать Клейтона, и ты скажешь ему, что будешь воевать, - мой голос резко теряет прежнюю твёрдость, когда я произношу это, а Уилл внезапно вскакивает и останавливается передо мной. - А ты? Что ты можешь сказать кроме своего нытья? Знаешь ведь, что я никогда не сделаю этого, но всё равно продолжаешь нести свою чушь. Почему я должен бросать то, на чём держится мой образ мысли? – его голос начинает срываться на крик, а я встаю с кровати, оказываясь перед ним лицом к лицу. – Я не могу этого сделать! Даже если придётся быть застреленным своими же собственными сослуживцами, я не могу! Он продолжает выкрикивать подобные вещи, пока слова не начинают тонуть в хриплом беззвучном плаче. Он смотрит как-будто сквозь меня через пелену слёз, буравя взглядом стену. И тут я решаюсь на рискованный поступок, точнее, моё тело решает само, подаётся вперёд и обнимает Уилла за плечи. К моему удивлению он не отталкивает меня и даже не отходит сам, а вцепляется в мою спину руками и утыкается в плечо. Он оседает на пол, утягивая меня за собой, продолжает тихо давать слабину и мычать в мою одежду непонятные фразы. Среди них я улавливаю что-то похожее на: «Я не хочу умирать» и «Трис, я ненавижу тебя», но не размыкаю своих рук, а он своих. Я хочу, чтобы это тепло в моих руках осталось после шести часов ещё хоть на какое-то время, поэтому продолжаю крепче прижимать его к себе и будто впитывать всё, что из него выливается, а он, кажется, успокаивается. Так мы сидим до тех пор, пока в замке не начинает поворачиваться ключ, и я понимаю, что полчаса прошли. Но то, что я вижу в следующие несколько секунд, оставляет меня шокировано сидеть на полу дальше. В камеру входит ни сержант Хардинг, ни даже сержант Клейтон, а сам Уилл Бэнкрофт. Я резко развожу руки и понимаю, что в них всего лишь старая грязная военная рубашка, а странная галлюцинация и не думает проходить. - Пора, Трис, - Уилл неторопливо подходит ко мне и прикалывает на рубашку со стороны сердца красный лоскут. Лицо его не выражает абсолютно ничего. - Что это значит, Бэнкрофт? Что это, мать твою, значит?? – я начинаю дёргаться, когда он берёт меня под руки, чтобы поднять с пола, но внезапно картинка меняется, и я оказываюсь на улице. Передо мной стоят пятеро человек из расстрельной команды, где-то сбоку слышится голос Клейтона, который орёт о том, что не хватает шестого стрелка. В моих глазах всё плывёт, ноги подкашиваются, но я продолжаю упорно стоять, позволяя сапогам утопать в грязи. Мозг отказывается воспринимать происходящее вокруг, так же как и лёгкие отказываются принимать в себя тяжёлый воздух. Тем временем, Уилл оказывается шестым палачом с винтовкой и уже стоит рядом с остальными пятью. Он словно главный герой всего этого безумия, которое со мной творится. Мне кажется, что я вижу его везде: в лице Клейтона, уже готового подать сигнал, в лице Хардинга и Уэллса, стоящих чуть позади него, в лице остальных пяти человек, уже нацеливших на меня оружие. Но я знаю, который из них настоящий, потому что никогда бы не смог перепутать его с кем-то другим, пусть даже весь мир превратится в бесчисленных клонов. Вот он. Стоит третий справа. Целится и улыбается, позволяя слезам падать на землю и делать грязь ещё более жидкой. Сын священника Нориджского собора. Мой самый дорогой друг. Уильям Бэнкрофт. Клейтон подаёт команду. Стрелки, включая Уилла, нажимают на курки. Моя правая рука дёргается, то ли от судорог, то ли от попадания в неё пули. Наша война заканчивается.

***

Свет луны вперемешку со светом тусклых ночных фонарей сочился через окно и оседал на поверхности мебели, огибал складки одеяла и забивался в морщины человека, лежащего на кровати. Спокойствие неторопливо кружилось пылью вокруг потёртой прикроватной тумбочки, нескольких книжных шкафов, письменного стола и остальных вещей, создающих немного старомодный, но практичный интерьер. Здесь никогда не было места расточительности и дешёвым показушным предметам, создающим ощущение роскошности и пышности. Лишь то, что было нужно и использовалось ежедневно. В жизни Тристана Сэдлера никогда не было излишеств, и его комната была отражением этого. Внезапно старик вскочил и осел на кровати, остекленевшими глазами вглядываясь в пространство перед собой, блики из окна просочились через кожу и остались лежать на подушке. В голове что-то протяжно заныло и отдалось тянущей болью в районе затылка, а правая рука принялась безвольно трястись, затмевая дрожь всего остального тела, будто лишь ей одной было страшнее всего. Как только в глазах появилась ясность, а затылок перестал быть тяжёлым, мистер Сэдлер неторопливо повернулся к тумбочке и левой рукой взял стакан, уже с вечера заготовленный как раз для таких вот случаев нарушения ночной тишины. От прохладной воды мысли в голове немного утратили свою тяжесть, но этого было ничтожно мало для того, чтобы сердце замедлилось, а рука перестала сотрясаться от спазмов. Для настоящего внутреннего спокойствия ничтожно мало было и пыли, и лунного света вперемешку с фонарями, и книг в шкафах. Единственного, что могло его вернуть, уже не существовало, но оно продолжало гнить в памяти, оставляя после себя только боль в затылке и судороги в правой руке. Когда наполовину пустой стакан снова оказался на тумбе, старик вернулся в лежачее положение и прикрыл глаза. Некоторые сны забываются через несколько минут после бодрствования, но сны мистера Сэдлера не относились к таким. Они были как раз из той самой категории, когда мысли продолжают ещё очень долгое время всем своим грузом давить изнутри и снаружи, справа и слева, сверху и снизу, затекая вязкой болью в каждую клетку. Человек привыкает ко всему, но, прожив целый восемьдесят один год, старый писатель почти не привык к этим ночным безумствам в голове, которые иногда выползали даже в реальность. Они стерегли его в скрипе половиц, притаившись тенью за шторами, притворяясь тихим шёпотом, когда ветер просачивался сквозь приоткрытое окно: «Ах, Тристан…» В такие моменты мистер Сэдлер обычно терял свою стойкость характера, укреплённую когда-то войной, терял твёрдость, уверенность, отпускал надувной круг, держащий его на поверхности своей современности, и падал глубоко вниз, даже удерживаемый жёсткими пружинами кровати. Он падал до самого дна, где снова становился мальчишкой – Тристаном Сэдлером, которого выгнал из семьи отец. Затем он начинал всплывать и переживал всё заново: уход из дома, Олдершот, Франция, война, Уилл. На этом самые яркие воспоминания заканчивались, уступая место размеренной жизни. Когда в голове появлялось это имя, парень начинал задыхаться, барахтаться в жидких обрывках прошлого, выпуская изо рта пузыри углекислого газа, а когда умирал от удушья, оказывался вновь в одиночном окопе – своей кровати - измученным и обессиленным стариком. Из-под закрытых глаз сорвались горькие капли бессилия и жалости, преодолевая бугорки морщин. В мыслях всё ещё стоял Уилл Бэнкрофт, держащий в руках винтовку, улыбающийся и печальный одновременно. С возрастом это видение появлялось всё реже, не давая к себе привыкнуть, и было единственным, с чем не мог бороться мистер Сэдлер. Он лишь продолжал лежать с закрытыми глазами, вглядываться в плод своего расшатанного воображения и обращаться к нему с бесполезными мольбами. «Отпусти меня, Уилл. Позволь мне, наконец, быть свободным от тебя». Видение молчало. Как бы старик ни ждал хоть какого-то ответа, как бы ни надеялся услышать его. Уилл Бэнкрофт продолжал смотреть на него синими глазами, пока старческая усталость всё-таки не брала верх над тревогами и страхом и не стирала навязчивую мысль, погружая Тристана Сэдлера в новый сон, менее страшный, чем предыдущий.