Творящая чудеса.

Увидев, как мой преподобный, как икона, возлюбленный — Алексей, стоит у подъезда моего дома с некой незнакомой мне девчушкой, я, безусловно, расстроилась. Моя первая влюбленность была в пресловутые одиннадцать лет, когда я только-только начала осознавать, что я — личность. Эта личность была растоптана в пыли и первом декабрьском снегу ногами Алексея, когда мой скользящий, затуманенный обидой взор, запечатлел первый поцелуй моей соперницы. Мне тогда не хотелось идти домой, встречаясь взглядом с тем, кто клялся мне в любви в свои неполные двенадцать, а потом вырвал с корнем зачатки хрупкой юношеской любви, но я преодолела себя и гордо взошла к грязно-серой двери подъезда, взялась за ручку, посмотрев прощальным взглядом на свою первую любовь. Лекс не пытался объяснить мне свою вину; он просто перестал воспринимать меня, как человека, лишь изредка проскальзывая по мне сухим взглядом, словно я стала призрачной декорацией или шваброй, стоящей в углу кабинета. Двенадцатый день рождения я провела в полном одиночестве, гуляя по городу и размышляя о сущности своего жалкого бытия, которое было неосмыслимо без поддержки дорогого человека. Бытие мое сводилось к однообразному существованию без красок жизни, что в некоторое особо депрессивные моменты моей жизни доводило меня до ошибочной мысли о суициде, от которой я много раз отказывалась, думая о несчастной матери, таявшей на глазах от моей депрессии. Стоя около зеркала, я рассматривала себя придирчивым взглядом скупщика, находясь в полном недоумении — чем же та русоволосая веснушчатая девочка лучше меня? Я взялась за книги по детской психологии, поглощая их пачками и заедая своб скуку и обиду жирными кремовыми тортами, которые для меня готовила бабушка. Я начала узнавать в темпераменте «меланхолик» себя, начала осознавать, что мой возраст — переходный, начала думать о том, что вся моя жизнь — это замкнутый круг или беговая дорожка, где чередуются черные и белые сегменты. Друзья смотрели на меня, как на сумасшедшую, мама плакала, когда бросала взгляд на прозрачную тень своей дочери, и только дорогая бабушка все готовила и готовила мне торты и пирожные. Заветные, проклятые десять килограмм, которые я увидела в лице прибавки на весах к моему старому весу открыли мне глаза. Значит, в том, что я уступила новой девушке Алекса, виноваты мои лишние килограммы. Откопав в барахле соседа-букиниста книжку с советскими диетами, я ткнула пальцем в первый попавшийся раздел и решила, что буду худеть и точка. Вместо сладкой выпечки рядом с моей кроватью на тумбочке поселилась книга восьмидесятых годов, стакан негазированной воды и зеленое яблоко размером со сливу. Месяц пролетел, как ласточка над землей перед дождем, а результаты моей никудышной диеты заставляли меня плакать ночью в подушку от безысходности. Сбросив всего пять килограмм, я все еще казалась себе в зеркале неподъемным мешком жира и широких костей. Поздно вечером на остановке, когда я возвращалась домой после уроков в школе для трудных детей, куда меня определила мамина подруга, приступ голода накатил внезапно, а внезапность не была лучшей проверкой моим расшатанным нервам — февральский снег занес бы мое окоченевшее тело во время продолжительного обморока, если бы не черная «копейка», остановившаяся на автобусной остановке, и не молодой парень с его отцом, которые и привели меня в чувство. — Девочка, где же ты живешь? — отец Виктора, имя его я узнала позже — Владимир Сергеевич, — пытался достучаться до меня, но в конечном итоге просто положил меня на заднее сидение своей машины и увез к себе домой. Проснувшись в чужом доме ближе к обеденному часу, я уже была готова кидаться к любому телефону и звонить во все инстанции, чтобы меня вытащили из этой передряги — много раз я слышала о маньяках, насильниках и педофилах, однако никогда не хотела испытать адские издевательства на своей шкуре. Едва я вылезла из-под одеяла, как мой вчерашний спаситель и его сын — очаровательный Виктор, из образа которого мне больше запомнились румяные щечки, заставили меня пройти на большую светлую кухню и выпить хотя бы чаю; диета была против даже чая, поэтому моим завтраком стал стакан воды. Владимир Сергеевич подвез меня до школы и сказал, что я очень слабая и худенькая, и что от еды мне нельзя отказываться ни в коем случает. Долгое время я не видела ни его, ни Виктора, но это не внесло никакие коррективы в мою жизнь. Маме я сказала, что автобусы перестали ходить по непонятной причине, и знакомая предложила остаться у нее. Полицейский поспрашивал у меня мои координаты, затем ушел. В школе мы с Алексеем виделись не то чтобы часто — совсем не виделись. Переход в школу для умственно-отсталых не сделал меня лучше — килограммы таяли с каждым днем, я растворялась, как сахар в воде. Перед глазами всегда плыли образы плотных обедов, нос щекотали похотливые запахи, но я держалась. Держалась, как могла. Мне было плохо от того, что рядом никого не было — мать пропадала на работе, бабушка уехала в деревню, друзья отвернулись от меня. Ночью меня терзали кошмары, в которых ко мне приходили две раны — Алексей, нараспев твердивший мне, что я неподъемная, и пища, тоннами, горами выраставшая передо мною. Ночью я просыпась и слышала жуткое урчание желудка, разносившееся по всей комнате — это было невыносимо. Месяцы голодания не проходили зря — в зеркало на меня смотрела толстая, отвратно толстая девочка с вылезшими, потускневшими волосами, впалым животом, щеками, глазами, тощими руками, ногами, шеей. Мне нравилось это — я хотела больше. Я весила почти двадцать семь килограммов, но мой вес стремительно убывал, как и желание жить. Застав меня с лезвием в руке в ванной, мама немедленно вызвала ко мне психиатрическую помощь, и меня забрали в клинику, где лечили таких «жаждущих идеального стройного тела» — анорексичек. Лежа на кровати, я вдыхала запах котлет, стоящих рядом на тумбочке — никаких больше яблок! — и слушала, как мой новый врач твердит моей маме, что меня можно не просто спасти, а сделать здоровой и уравновешенной. Голос мне был знаком — я знала это наверняка. Это был Владимир Сергеевич. Я была единственной пациенткой, к которой он наведывался не три, а шесть раз в день, которой мерил температуру не градусником, а губами, за которой наблюдал во время приема пищи. Однако, не все шло гладко — я срывалась и вновь ничего не ела, плакала ночами в подушку, украдкой мечтала о новой диете и о том, чтобы вернуть Алексея. — Я понял, в чем дело, — отстраненно произнес Владимир Сергеевич, подсаживаясь ко мне на кровать, когда на часах стрелки добирались до двух часов ночи. — Это все несчастная любовь? А я ничего не ответила. Я просто заплакала, зажимая в кулаках полы его медицинского халата, в ответ на что он обнял меня. — Девочка, — нежно сказал он, — а ты не думала, что твой жених бросил тебя не потому, что он вдруг посчитал тебя неидеальной, а если он просто использовал тебя, чтобы испытать ощущение влюбленности. Вы, подростки, такие непостоянные, но вечно ввязываетесь в какие-то проблемы. Это не повод доводить себя до истощения. Более того, в твоей жизни всенепременно появится кто-нибудь другой, вот увидишь? Тринадцатилетие я провела, как обычный день, разве что ближе к вечеру из ниоткуда пришел Виктор с коробкой небольшого торта с кремом, от которого я вежливо отказалась, однако мой настойчивый друг все-таки уговорил меня откусить крохотный кусочек — сладкое для меня уже целый год было табу. Виктор оказался необыкновенно интересным собеседником — вместе мы просидели до семи часов. Потом он стал приходиь все чаще и чаще, навещал меня каждый день, оставался до поздна. Хандра потихоньку отступала вместе с навязчивыми мыслями об Алексе. Прогулки по больничному парку вместе с Виктором вдохнули в меня жизнь. Я понимала, что влюбилась не на шутку, однако и видела, что и Виктор не равнодушен ко мне. В мои тринадцать я чувствовала себя окрыленной, как никогда. Аппетит не возвращался, но мама, Виктор и Владимир Сергеевич кормили меня с ложечки, отмечая каждый для себя положительную динамику. Врачи поговаривали о том, чтобы выпустить меня из двухмесячного плена, однако боялись, что я вновь сорвусь. После выписки ко мне приставили участкового врача, который ходил ко мне почти каждый день и спрашивал, что я ем. Виктор не исчез из моей жизни — он сказал, что слишком сильно привязался ко мне и не может отпустить, поэтому будет приезжать и навещать меня как можнь чаще. Тридцать пять килограмм. Виктор называл меня «тополиной пушинкой», мама, наконец, радовалась, одна я была в подавленном состоянии. Чертов Лекс преследовал меня по ночам, говоря мне о том, что я толтая. Однажды ночью я проснулась и вновь для себя решила, что я перешагнула критическую для себя точку — я снова толстая. За день я съела яблоко, выпила стакан воды — мой типичный рацион всего год назад. Мама знала, что делать в такой ситуации — один звонок, и я уже в психиатрической клинике, но Виктор разобрался со мной по-другому. Никогда бы не подумала, что он, тихий четырнадцатилетний мальчик, мог устроить такой масштабный скандал. Завтра ко мне вернулся и аппетит, и желание жить, и мольбы забыть Алексея, и все на свете, чего хотели окружающие. Сейчас я уже мать, жена, у меня есть карьера и образование, все, чего я не пожелаю. Однажды я купила балончик с краской и написала на стене заброшенной постройки: «Хватит исполнять чужие мечты! Чертов социум, он подавляет жизнь, но есть свет в любой тьме!». С тех пор я с содроганием вспоминаю эту историю и всячески стараюсь оградить свое окружение от этого.