сhe vuole questa musica stasera

Они оба чертовски устали. В комнате душно; в комнате дышать — совершенно нечем, воздух весь какой-то прелый и на легкие только давит, не дает вздохнуть полной грудью, сгущается, собирается плотным вакуумом вокруг каждого в комнате; душит, за горло цепкими пальцами хватается. Соло не выдерживает первым: отводит взгляд, прожигает синевой радужек в окне рваную дыру — щурится от вечернего солнца, но не моргает, ни разу, только пальцами самую верхнюю пуговицу рубашки теребит, нервно так, словно сказать что-то хочет. Не говорит. Пальцы вжимаются в дерево стола с обратной стороны, все занозы в себя собирают, оглаживают шершавое дерево — пока гладким не становится; тогда только убираются. Что ж, это не так больно, как казалось, думает Соло. А потом у него в груди пережимает — от меткого взгляда с другого конца комнаты — большой и слишком пустой комнаты. Илья смотрит издалека, щурится, словно видит плохо, на самом же деле — прячет что-то за веками, только вот — что? Взгляд у него — абсолютно синий, безжалостный и обреченный даже, Соло это видит сейчас, увидел бы и еще за сотню ярдов; как такой взгляд не заметить? Он ведь на губах жжется, кончики пальцев колет, глаза сушит и не дает думать ровно ни о чем — ни о ком, кроме его обладателя. Где-то над ними люди живут: Соло слышит шаги, Соло видит сыплющуюся с потолка пыль, Соло знает. Волосы пальцами приглаживает; улыбается. Наверное, только самому себе — Илье улыбаться бесполезно, Илья-то заметит и нахмурится хуже, сильнее над своими чертовыми шахматами, потом его взгляда век не сыщешь, а Соло соскучился. У Соло — острая нехватка этого взгляда, хоть в больницу иди, хоть в тюрьму, все одно: синего в жизни не хватает просто катастрофически, в уголках глаз — особенно. Нужно как-то держаться, нужно дышать и улыбаться, как прежде, еще до того момента, как обоих сорвало в эту чертову пропасть, выбраться из которой — никакой силы рук и никакого времени не хватит. Соло не может; хочет ли? Нет. Ему бы взгляда хватило, прикосновения случайного, взмаха ресниц — стука каблука. Илья кусает губы. Больно, наверное, но не так, как вжимать в ладонь острые верхи шахматных фигур; ферзь уже скоро насквозь пройдет, не иначе, но крови почему-то нет. Странно. Обводит языком сухие обветренные губы, тоже в окно смотрит — солнечно, красиво, аж блевать хочется. Морщится, кривится в усмешке — грустной какой-то усмешке, но так — лучше. Меланхолия тянется по комнате вереницей пыли, забивается в глаза, нос, рот, уши и даже под ногти, собирается в легких и под сердцем клоком черной шерсти, только хрипеть и позволяет, больше — ничего. Не заслужили. Оба будто слышат, как тикают часы: медленно, неумолимо, похлеще любой бомбы череп сдавливают — никаких часов нет, и от этого только страшней. Патефон шипит, плюется во все стороны какой-то дрянью, глохнет и снова начинает скрипеть. Илье хочется к чертям разнести его и заодно — всю комнату тоже, но ноги стынут, немеют, отнимаются. Докатился. Соло тянет пальцами к бутылке самого хорошего здесь — алкоголя; на полпути останавливается, смотрит на безжизненно в воздухе повисшую руку — кажется, даже свою, но такую чужую; роняет безвольно на стол, слышит, как трескается стекло часов о твердое дерево. Градус напряжения бешено скачет вверх; каленым железом теперь чувствуется воздух — нужно что-то делать, непременно нужно делать хоть что-нибудь, чтобы в тартарары вместе с этой комнатой не провалиться, не загнить в аду, хотя — кто ж против, черт подери? Сегодня им очень нужна музыка, да не просто шипящее черт знает что, нет, именно та музыка, которая тянется тоскливо где-то в сознании с того самого дня, часа, минуты и даже — мгновения. Соло сдергивает пиджак. Илья бросает очередным колким взглядом, выстукивает пальцами хлесткое проклятье, поднимается за секунду до того, как это делает Наполеон. Тот поднимается медленно, открывает ладони — вот он я, безоружный, делай со мной все, что захочешь (Илья не делает; Илья только смотрит, и от этого щемит грудь еще сильнее) — медленно, кошачьей походкой, едва слышно давит подошвами оксфордов — не броугов, никогда не броугов — скрипящий пол. Чувствует, что вот-вот увидит алое пятно на месте того, где должно быть сердце — потому что Илья определенно не собирается отводить взгляд. Пальцы касаются винила, окисленной желтоватой иглы, впивающейся в указательный, царапающей синюю поверхность. Соло до хруста в руках сжимает пластинку — вот и нет больше очередного раздражителя, черт возьми, сам заразился от русского чертовой вспыльчивостью, до содранного горла и разбитых губ заразился. Надо же, даже не порезался. Илья медленно приближается: огибает стол, останавливается на пару мгновений, расстегивает куртку, понимает — сейчас что-то будет. Непременно что-нибудь да случится — с ними иначе никак, с ними только так, оглушительно, до рева в ушах сейчас и жгучей боли в сознании — потом. Все пластинки хочется отправить в мусорный бак, но этого не делает никто из них. Ладонь Соло оборачивает вокруг толстой стопки с виниловыми полукружиями, Илья — вокруг его талии, где пуговицы едва не сходятся с карманом. Наполеон медленно выдыхает — получается громко, сквозь сжатые зубы всегда так, не глядя достает из полуистершейся бумаги пластинку, кладет на зеленый бархат — теперь уже смотрит, как же иначе — и крепко вбивает иглу почти в самый край. Времени у них немного. Резко оборачивается навстречу Илье, больно цепляет плечо онемевшими в край пальцами, вторую руку тянет высоко, над столом, поднимается на цыпочки и запаленно шепчет в самое ухо: «Помнишь Аргентину?» Еще бы не помнил. Илья помнит все настолько хорошо, что во рту тут же становится отчаянно горько от каждой черточки, каждого кадра, каждого — прикосновения. А музыку — музыку он узнает задолго до первой ноты; она действительно нужна обоим прямо сейчас, и нужна до зубовного скрежета и намертво сцепленных друг с другом пальцев. Илья тянет Наполеона в самый центр зала, где сходятся половицы, а пол усеян белой пылью, и неловко делает первый шаг. Соло послушно отступает, на самый дюйм отклоняя голову назад, едва дышит, взмахивает ресницами так резко, что у Ильи дух вышибает. Шаг — шаг в сторону — поворот — наклон и снова, пока в глазах не зарябит, пока не оглохнешь от настойчивой мелодии. Оба слишком хорошо научились итальянскому, чтобы не слышать слов; оба слишком плохо научились отстраненности, чтобы сдерживаться сейчас. Хриплый голос ведет глубже — руки жестче на плече и талии, шаги быстрее, отчаяннее, словно вот-вот протянет руки дьявол и утащит за собой обоих; в океанах глаз — одно только «прочь из моей головы», но уйти не представляется возможным: не нужно было держаться так крепко, не нужно было слов, сигарет и танцев в искривленной жаркой темноте, ничего не нужно было. Теперь уже — слишком поздно, терпи, танцуй, гнись в его руках и с собой забери о себе его мысли, все до единой. Илья крутит Соло вокруг своей руки, не отпускает ни на единую секунду, наступает сильнее, увереннее — тот едва уходит от тяжелой поступи — на самой последней ноте резко клонится вперед, чувствует пальцами две ямки на пояснице, прижимается невозможно близко. Момент, когда губы их оказываются в дюйме друг от друга, летит в бездонную пропасть льдистых глаз. Пластинка шипит, затихает на мгновение — этого хватает, чтобы спрятать чувства, поджать губы и замереть — и крутится снова, уже другой мелодией, другими чувствами, другим временем. Абсолютно другим веет в воздухе. Наполеон зло выдыхает в приоткрытые губы напротив: как же, опять что-то помешало, черт бы все это побрал, вали из моей головы очень срочно, отпусти сейчас же, кто-нибудь непременно войдет, непременно увидит… а потом закрывает глаза, сдается на милость грубым ладоням и обветренным губам. Целуются они яростно, жестко, словно тысячу лет друг друга не видели — на самом деле больше, весь миллион, если не вечность — не так, как нужно было, не так, как правильно сейчас — кто вообще говорит о правильности, тем более — сейчас? Соло мотает головой, Соло глухо рычит, Соло доверяется: падает на сильные руки. Зубы сталкиваются так громко, что пыль с потолка начинает сыпаться сильнее — прямо им на головы. Все становится сначала черно-белым, потом просто черным, потом еще — до ужаса синим. Они оба чертовски устали бежать друг от друга.