Дни без солнца

Стоял сонный, квелый ноябрь. Небо которую неделю беспросветно было затянуто тусклой, бесцветною пеленой, давно осыпавшиеся деревья стояли серо-бурые и облезлые, и даже листва под ногами уже не шуршала, не радовала глаз, не давала красок – такая же тускло-бурая, разве что кое-где сквозь нее пробивались оставшиеся травинки, своим темно-зеленым буреющим цветом почти не разбивая унылое однообразие. Ни холодно, ни тепло, ни сухо, ни мокро… ни туда, ни сюда. И самому – ни туда, ни сюда. Поутру Федору не хотелось вылезать из постели, из-под одеяла некрашеной шерсти, разлеплять глаза, что-то делать, куда-то тащиться. Но вылезать приходилось, еще, считай, в потемнях, работы в эти сонные дни было много, причем самой для Федора тошнотворной. С отрядом опричников разъезжали по ближним боярским вотчинам, разоряли села опальных, громили и жгли усадьбы. Даже толком и не зная, за что. Одно дело – по подозрению или доносу схватить, допросить, вызнать, провести расследование и выявить все связи и все ниточки хитрого заговора, и всё самому, от начала до конца провести всю тонкую и захватывающую работу, с удовлетворенной гордостью от сделанного дела доложить государю, а там уж пусть сдает малютиным молодцам, пусть и головы рубят, да хоть на кол сажают, коль будет на то царский приказ, да хоть и самому – саблю из ножен и голову с плеч, делал Басманов и такое, и делал не морщась, коль ведал суть дела. А тут – было тошнехонько. Да и обидно. Всё решалось, все дело делалось – если и вправду делалось – где-то там, кем-то, невесть кем, может, в малютиных подвалах, может… да пес его весть. Государь давал знак подойти, нервно отдавал приказ – и тащись, не спрашивая, что к чему. Служба службой, но на такую службу годилась любая тупая орясина с опричной метлой, Федоров ум и опыт на такое дело тратить – все равно что порохом, вместо того, чтобы, набив в бочки, взрывать неприступные стены, печку топить, рассыпав по дровам тонкой струечкой, взорвать не взорвется, а горит кое-как, ни туда, ни сюда. Но государь вот отчего-то решал так. Да и вообще… Ходил то смурной, то обозленный на весь мир, в опочивальню давно не звал, да и сам-то спал ли по-людски в постели, кто знает. Знали, наверное, ближние слуги, но Федор не спрашивал. Царь чуть не все время проводил то в церкви, то в пытошной, иногда даже к общей трапезе не выходил, приказывал притащить туда, что найдется. Впрочем, то и лучше – Федор за своими разъездами и сам к обеду-ужину попадал через раз, а когда попадал, уставший был, как собака, сил на приступе стоять да разносить жалованные чаши уж не хватало. Ну, когда приходилось – все же стоял, куда деться. В трапезной тоже всё было не так, все нелепо. Как-то за ужином попалась плохо помытая ложка. Кравчий незаметно успел заменить, чтоб не досталась царю, на всемирный сором; после самолично двинул Трофимке в зубы, не доводя до государя. Не потому, что пожалел дурака, как ныл, славя милостивцем-благодетелем, счастливый Трофимка… а просто. Неохота было. Дело полушки не стоило, а доложи царю – пойдет на три дня тягомотина. Про другое дело доложил. Такого ж дурного рода. Что кресло с орлами, на котором царь восседал за трапезой, рассохлось, видать тоже от этой дрянной погоды (как выносили во двор для приемов, иной раз и под морось или в осеннюю сырь), и скрипело немилосердно. Государь пребывал в такой черной хандре, что даже не замечал, а Федору каждый раз резало ухо. Царь выслушал… буркнул что-то невразумительное, мастеров позвать не велел, и так и дальше сидел в скрипучем кресле. Назло себе самому, что ли… а Федьке напоминать не хотелось. Ничего не хотелось. Ни на что сил не было. С утра вылезти хоть как-то из-под одеяла… в церковь - клюя носом, отстоять службу. Получить приказ, выполнить приказ. Доложить, отстоять службу, если успеешь. Сжевать чего-нибудь… что дадут. Даже идти на поварню спрашивать, что сегодня есть вкусненького, не было ни сил, ни охоты. А там уж оставалось единственное желание: добраться до мыльни, отмыться-отчиститься – и повалиться в постелю… и спать, спать, спать. В Московском Опричном дворце у Басманова была собственная горница, здесь, в Слободе, если не в царской опочивальне – ночевал в молодечной с другими, прилегши на лавке. Можно было бы доехать до дома – но лень было. Это ж значило утром, чтобы поспеть на службу, вставать в еще более раннюю рань. К тому же приедешь домой – надо что-то делать, с женой разговаривать, еще что-нибудь, а сил на это не было никаких. Так безумно хотел спать… пока плескался чуть теплой водой, думалось – только голову до подушки, и в тот же миг. А дальше – даже и спать сил не было. Неприкаянно бродил по дворцу, зачем-то стоял у окна, за которым не видать было ни звезд, ни луны, ни огней в окошках, допоздна сидел со свечкой, мешая спать сотоварищам, над утащенной из царевой библиотеки неинтересной книжкой… почему-то книги неинтересные были все. Кое-как засыпал, ворочаясь по полночи… а поутру все заново – продрать глаза кое-как, вытащить себя из-под одеяла… И при всем при этом, все эти однообразные, бестолковые дни Басманова не оставляло ощущение страшной потери времени. Он ощущал, буквально телесно чувствовал, как уходит время, времени оставалось так мало, и оно уходило бесполезно и безвозвратно. И… государь ходил смурной, отдавал приказы, не объясняя, и Федор бродил неприкаянно, выполнял приказы, не спрашивая, и чувствовал, как отчаянно ускользает время… Как обычно, выбрался из-под одеяла. Отстоял службу. Пока государь не потребовал – в кои-то веки успел позавтракать не торопясь, вчерашней, обжаренной заново до хрустящей корочки свининкою, да яичницей, ярко-белою с ярко-желтым, ни слишком жидким, ни пересушенным, желтком, и с махоньким кусочком чухонского масла, да сладким духовитым малиновым взваром. Как ни странно, царь все еще не звал выдавать задание, и Федор прошелся по дворцу, рассудив, что, коль так, успеет сделать какое-никакое полезное дело. Пересмотрел, достаточно ли к следующей трапезе вин, да медов, да наливок – если понадобится – не надо ли приказать принести чего из погреба, долить сулеи да жбаны. Заодно проверил, в порядке ли поставец, нет ли по углам пыли, каких-нибудь жирных пятен на полках. Между делом шуганул двоих молодых, у окна считавших ворон. В прямом и буквальном смысле считавших. Ворон, как можно было видеть из окна, над куполами Успенского кружилось немеряно, но обалдуев это никак не оправдывало. И Басманов, сурово сведя брови, поставил на вид молодцам, что, если у опричника на службе образовалось свободное время, его надлежит использовать для упражнения в сабельном бое либо же чтения полезных для дела книг. И, для проверки, тут же задал вопрос по Судебнику. К его удивлению, из двоих правильно ответил один. Басманов ожидал, что сплохуют оба. Обалдуи удалились, уж неизвестно, на двор или к Вяземскому за Судебником, а Федор сам еще раз выглянул в окно, разглядывая ворон, черною россыпью грающих в синем небе. Что-что?.. Сегодня явно что-то переменилось, и Федор только сейчас, внимательно посмотрев в окно, вдруг понял, что именно. Небо было синим. Ну, не по-летнему синим, неярким, как обычно бывает осенью, но все-таки на этом небе светило ясное солнышко, и облаков проплывало по нему совсем немного, невеликих и чисто-белых. И от этого вида, от света и проявившихся красок, у Федора сами собою расправились плечи, и разом сделалось хорошо. Даже лучше, чем было до того – а и уже было, как Федор с запозданием в себе осознал, очень даже неплохо. Сразу захотелось на солнышко, на свежий воздух. Ладно, раз государь не зовет… как позовет, так отыщут… Федор быстро прикинул: вниз или наверх? Наверх было ближе. И он, прихватив накидку, резво взбежал по лестнице вверх на глядень. Внизу раскинулась Слобода – белые стены, черные крыши, светло-коричневые щетки уже облетевших деревьев, кое-где на них еще сохранился листочек-другой, глядящиеся в солнечном свете рыжеватым мерцающим золотом. За стенами – отсюда не видны были, только угадывались (вот с колокольни вид – так и окрест на версту, здесь все же было пониже) многочисленные дома слобожан, и над ними, неподвижно вися в голубом ясном небе, точно приклеенные, поднимались светлые-светлые, почти что без серого, почти совсем белые дымки печных труб… Скрипнуло. Федор оборотился – на глядень, пригнувшись в низкой двери, выходил государь. - Государь?.. Иван ничего не ответил, кивнул только, без улыбки, но все же приветно. Подошел вблизь. И тотчас – сгреб в охапку, разворачивая к себе спиною, крепко-накрепко обнял, уткнулся лицом в федоровы кудри, стиснул так, что трудно стало дышать, пробормотал невнятно, чуть слышно: - Федькаа-а… И Федор – телом и умом сразу, всем существом – вдруг ощутил, что этого ему и не хватало… для счастья. Вот этого самого... А государь сдернул с него черную накидку, торопливо расстегивал кафтан. У Федьки нелепо мелькнуло в уме «ведь холодно…» и «вдруг увидят», и он сам испугался себя, раньше он даже не задумывался о таком, а если и вспоминал, то это только добавляло перчинки в их любовные игры. А Иван уже сдирал с него штаны, и Федька сам, путаясь в спешке, возился с застежками брошенного недорасстегнутым кафтана, торопясь - скорее освободиться, прижаться, вжаться всем телом, запрокидывая голову, ища головою, затылком хоть как-то скорее прижаться к ивановой шее, судорожно, рвано вздыхая, чуть не стеная от застарелого, вдруг ощутившегося разом и остро, прорвавшегося голода, и Иван, прижимая его к себе, торопливо шаря руками по телу, дышал так же судорожно и хрипло, от того же звериного голода, бормотал что-то хрипло, бессвязно: - Не увидят… не посмеют смотреть… Федька… чертова ряса… сейчас… Федька… Он толкнулся внутрь мощно, почти что без подготовки, почти даже грубо, и у Федьки вырвался краткий вскрик, не от боли, точнее, он рад был сей невеликой желанной боли, насыщавшей звериный голод, и сам изо всех сил подался назад к Ивану, притискиваясь, вжимаясь в него, проклиная мешавшиеся между ними, сбившиеся в комок задранные одежды, и Иван, обеими руками ухвативши его за бедра, тоже, что было сил, притиснул его к себе, неистово, хрипло роняя между толчками: - Сладкий… хороший… Федька, чудо… мой… Сбивши на сторону кафтан вместе с расхристанною рубахой, уткнувшись в Федькину шею, припав губами, целовал, кусал за плечо, повторяя, уже совершенно невнятное, неслышное, и неважное… и тогда… - Что, Федька, не ожидал? – государь, удоволенный, кое-как приведший в порядок свои одежи, так, впрочем, и остающиеся безнадежно измятыми, глядел теперя с лукавинкой, голос и тот помягчел, словно после хорошей трапезы. - Не ожидал. Федька, в кафтане измятом не менее, тоже смотрелся довольным котом, да нет, неправда, котенком – но довольным и сытым весьма. - Чай, соскучился, а? - Соскучился… очень. - Так, поди, одного раза будет и маловато? - Мааалоо… - Федор, прижавшись, потерся щекой о царево плечо, и царь ласково взъерошил рукою и без того разлохмаченные кудри. - Так пойдем вниз, в опочивальню, что время терять. Государь улыбнулся Федьке, и Федька улыбнулся Ивану в ответ. - Хотя нет, погоди, есть одно дело, - Иван еще малость помедлил, испытывая, прежде чем досказать. – Ты прежде ступай распорядись, чтоб прислали мастеров на завтра после заутрени – кресло новое заказать. Да заодно и лавки новые в опочивальню, и… может, и стол захочешь, или еще чего? Выбирай на свой вкус, что пожелаешь.