Слабость

Глубокая ночь. Спальный район крупного города. Дом в конце улицы. Из окон, несмотря на поздний час, льется желтоватый свет. Случайный прохожий, бросив мимолетный взгляд во двор, сразу подумает о тепле и уюте. О тихом вечере, ужине в кругу семьи или о чем-то таком же приятном — родном, живом, домашнем. И лишь единственная его обитательница знает, что нарисовавшая в голове картинка — не более чем видимость. Игра воображения. Иллюзия счастья. Внутри и правда тихо, но совсем иначе, чем можно представить. На самом деле это мертвая тишина. Горькое, скорбящее молчание одиночества. Лиза сидела на полу детской, обхватив руками колени и уставившись невидящим взглядом в противоположную стену, выкрашенную желтой краской самого жизнерадостного оттенка. Теперь этот цвет раздражал ее, вызывая болезненные воспоминания. Казалось, еще вчера она старательно водила кистью по стенам, с воодушевлением представляя, что очень скоро эта комната озарится не только светом лампы, но и другим — не искусственным, но живым свечением новой жизни. Из глаз не лились слезы, из горла не рвался крик. Ничего не было. Только пустота — в груди и еще почему-то в животе. Наверное, так чувствуют себя женщины, пережившие выкидыш или рождение мертвого ребенка. Это была ее — понимаете? ее! — девочка. Дочка. Пусть она не носила ее девять месяцев под сердцем, пусть не испытывала родовых мук. Она выстрадала этого малыша всем тем, что ей пришлось пережить до, во время и после ее появления на свет. Женщине казалось, что это от нее отрезали кусочек плоти, и она ощущала ничуть не меньшую боль, чем лежащая на операционном столе юная, ничего не соображающая девчонка. Она чувствовала себя на грани смерти, пока ждала первого крика новорожденной. Джой. Ее радость, ее счастье, ее жизнь. И вдруг эту самую жизнь безжалостно отняли. Не на время, как медсестра забирает ребенка у матери, чтобы отнести на ночь в палату, — навсегда. Она снова осталась одна. Отчего-то в последнее время Лиза стала бояться одиночества. Она не испытывала злости, зависти или обиды. Она вообще не помнила, как так получилось, что в этой комнате снова пусто. Не задавала вопросов, не искала ответов. Пусть этим занимается кто-то другой: ей сейчас не до того. Кадди не сразу отреагировала на громкий стук в дверь, подумав, что это стучит сбившееся с ритма сердце. Вид молча стоявшего на пороге Хауса не вызвал ничего, кроме равнодушной усмешки. У нее не было сил на то, чтобы опять, как всю прошлую неделю, выслушивать его ядовитые комментарии по поводу случившегося. Она привыкла, что он вечно сует нос в ее дела, и в разговоре с ним слово «личное» теряет свой первоначальный смысл. Но сейчас Лиза была не в состоянии даже велеть ему убраться. А потому она лишь махнула рукой и, медленно развернувшись, двинулась обратно в бывшую детскую. Грег задержал ее словами о других детях, но женщина лишь обреченно-устало покачала головой. Оставьте ее в покое. — Нет. С меня хватит. — Значит, сдалась? — странно, но в голосе мужчины не было ни намека на издевку, или злорадство, или любопытство. Напротив, в нем звучало неприкрытое удивление пополам с сожалением. — Жаль. Ты бы стала прекрасной матерью. Лиза не думала, что может испытывать что-то еще, кроме горечи и опустошенности. Но Хаус не был бы Хаусом, если бы не вывел ее из себя даже в такой момент. — Сукин сын … — глухо прошептала она. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с силами и высказать ему все, что накопилось за долгое время. Голос Кадди креп с каждым вдохом и выдохом, с каждым словом, переходя в крик. Не ярости или обиды, но отчаяния и какой-то тупой, ноющей боли. Грег видел эту боль в ее блестевших от непролитых слез глазах. — Не знаю, — растерянно прошептал мужчина. Он лгал. Грегори Хаус знал ответ на любой вопрос. О врачах и больных, о жизни и смерти, о себе и Лизе. Он знал, почему все это время вел себя, как кретин, почему заявился к ней посреди ночи, почему притянул ее к себе и поцеловал, почему она не стала сопротивляться. Не оттолкнула его, не наорала, не назвала сволочью и не выгнала из своего дома. Кадди злилась на него как никогда сильно, и не убивала лишь потому, что нуждалась в нем и его присутствии еще сильнее. Хаус всегда знал правильный ответ. Знал он и то, почему стоит разорвать этот сладко-горький поцелуй. — Останься. — Нет. — Почему? — в тот момент эта взрослая женщина сама напоминала ребенка. — Потому что ты права, Лиза. Я сукин сын, и ты заслуживаешь лучшего. — Может быть. Но сегодня, сейчас … Мне все равно. — Знаю. Сейчас тебе плохо и ты сама не понимаешь, что делаешь. Завтра ты обо всем сильно пожалеешь и захочешь убить меня, подумав, что я просто воспользовался ситуацией. Я не хочу, чтобы ты так думала. — Поэтому ты оставляешь меня одну? — в голосе женщины снова прозвучал упрек, но причина была иной. Грегори лишь вздохнул. Мужчина едва сдерживался, чтобы не поддаться соблазну, не показать слабость. На сегодня с них обоих хватит слабой Кадди. Что-то подсказывало ему, что он не должен был видеть ее такой. Но Грег хотел этого. Смотреть на нее другими глазами, знать другую Лизу. Теплую, мягкую, слабую, человечную. Настоящую, без маски, которую она ежедневно надевает перед входом в больницу. — Так будет лучше для нас обоих. Однажды ты поймешь это и сама придешь ко мне. А завтра ты просто скажешь мне «спасибо». Спокойной ночи, Кадди. Лиза молчала до последнего. Ответ настиг Грега, когда тот уже закрывал за собой входную дверь. — Спокойной ночи, Хаус.

***

Глава отдела диагностики с усмешкой на губах смотрел вслед удаляющейся по коридору главврачу. В ушах еще долго звучало эхо ее тихой благодарности. Грегори Хаус знал ответы на вопросы, которые ему еще даже не задали. Она придет. Остается только дождаться момента, когда они больше не будут слабыми. Когда им ничто и никто не помешает. Когда единственной причиной, по которой им стоит быть вместе, будут они сами.